Аббаба, ты меня забыл?
Снаружи: его имя выкрикивается, как проклятие. Внутри: чувство вины сокрушает его, лишает воздуха. Поэтому Хайле Селассие переставляет иголку к концу пластинки. Он пытается сосредоточиться на последнем акте «Аиды», ждет, когда Радамес обнаружит, что запутавшаяся девушка вошла в подземелье, чтобы умереть без нужды вместе с ним. Император слушает, качает головой в пустой комнате, потому что стал ощущать реальность того, что невидимо. Вот почему он не удивляется, когда Симонид выходит из-за занавеси и становится рядом с Зенебворк. Император смотрит, как старый философ кладет руку на ее плечо и привлекает к себе.
Тэфэри, ты забыл? спрашивает греческий поэт. Какое место в твоей памяти ты оставил нам? Потом он смотрит на императора и тоже качает головой.
Сколько раз можно вынуждать меня смотреть, как умирает моя дочь? Это Амонасро, который все еще не отрывает ладоней от лица.
А потом они, все втроем — Зенебворк, Симонид, Амонасро, — поворачиваются к Хайле Селассие, но прежде чем кто-то из них успевает заговорить, Хайле Селассие стучит себя по груди и говорит, Мы всё принесли сюда для безопасного хранения. Он кладет ладони на голову и снова повторяет: Мы всё положили и сюда. Так, совместными усилиями, мы сможем удержать страну.
Тэфэри, говорит Симонид. Ты ведь наверняка знаешь, кто ты такой. Ты наверняка знаешь, как все поставить на свое место. Мы тебя хорошо научили, правда?
Вот что он помнит: как вез плачущую Зенебворк и грустную Менен на вокзал, чтобы вернуть Зенебворк этому ужасному человеку, как оставил дочку на попечение эскорта и махал ей, когда поезд стал набирать ход.
Твое место было не с ним, дочь моя, говорит теперь Хайле Селассие. Твое место всегда было здесь, с нами. Прости меня, лидже, я жалею, что посадил тебя на этот поезд.
Потом он ждет, когда Зенебворк уйдет, как она всегда уходила, но на сей раз она остается. Издалека доносится звук выстрела, а за ним несколько очередей. Император вздрагивает.
Есть еще один, кто опять хочет занять наше место, признает Хайле Селассие. Есть еще один, кто хочет сесть на наш трон.
Зенебворк вытягивает руку и пересекает порог между светом и тенью, между ночью и днем, между его старой жизнью и этой, рвущейся на свободу.
Но неужели ты не помнишь? спрашивает Симонид. Ты не забыл ту жизнь, которую ты оставил за собой в руинах? Войди в эти комнаты и найди свое место. Не оставляй мертвецов непогребенными.
Но Амонасро качает головой и говорит, Идем. И он говорит: Мы цари. И добавляет: Мы должны избавить наших дочерей от тех опасностей, что созданы нашими же руками.
И Хайле Селассие чувствует, как Зенебворк окутывается тенью, опускающейся на него. Она слушает, ждет его ответа, ее ярость похожа на крепкий ветер, хлещущий его по лицу, обжигающий его глаза, сносящий слезы с его щек. Он снова бьет себя в грудь, и голос Аиды наполняет комнату. Она зовет Радамеса, она на пути превращения в призрака.
Мои люди искали меня, когда больше не могли опознавать своих мертвецов, продолжает Симонид, заглушая голос Радамеса, летящий к его последнему дыханию. Когда мертвецы будут потеряны, те, кто носит в себе воспоминание о них, придут к тебе, Тэфэри. А что сохранится в твоей памяти, чтобы рассказать им?
Мы — цари Эфиопии, повторяет Амонасро. Мы должны избавить наших дочерей от тех опасностей, что созданы нашими же руками. И Амонасро показывает на императорское одеяние: Ты должен стать кем-нибудь другим, чтобы тебя не узнали, как сделал я, когда меня взяли в плен. Ты должен стать собственной тенью и засвидетельствовать собственную кончину, как это сделал я. Ну же, Тэфэри, давай.
И тогда Хайле Селассие из нижнего ящика своего стола, из самой дальней его части достает аккуратно упакованную посылку, которую он прятал почти сорок лет. Он достает поношенную рубашку и обвислые брюки, держит их в руках — эти вещи доставил ему один из его людей, чтобы он надел их, когда покидал страну в 1936-м, — ненадежная маскировка на тот случай, если ему потребуется покидать страну не в личине императора. Он чувствует дрожь, прошедшую по его телу, и поворачивается к Амонасро и Симониду. Он избегает упрямого взгляда дочери. Он раздевается и надевает крестьянскую одежду.
Закончив, он поворачивается к зеркалу, чтобы рассмотреть себя — шок, ведро холодной воды, выплеснутое ему в лицо. В зеркале он видит то другое свое изображение, другого человека, который когда-то был его тенью и вел эфиопов в бой против его старых врагов: он видит Царскую Тень. Он прикасается к своей щеке, ко лбу, к седым волосам, которые теперь венчают его обремененную заботами голову.
Царь умер? спрашивает Зенебворк. Мой отец ушел?
Мы здесь, лидже, говорит император. Это мы.
Да здравствует царь! говорят Амонасро и Симонид, глядя на него и кивая.
Царь мертв, говорит он.
Да здравствует Эфиопия! говорят все.
Аббаба, говорит Зенебворк, ты снова хочешь посадить меня на тот поезд? Она подходит к нему, прижимается щекой к его щеке.
Хайле Селассие отрицательно качает головой. Зенебворк, дочь моя, я верну тебя, и ты останешься со мной, говорит император, беря руку потерянной дочери в свою. Ты останешься со мной до конца моих дней. Не уходи, шепчет он. Не покидай меня.
Потом Хайле Селассие и Зенебворк вместе выходят из дворца. Он чувствует, как ее тепло просачивается в холодный ветерок. Рядом с ним древний поэт Симонид и Амонасро, скорбный отец Аиды, они все вместе идут по Пиассе, мимо зашторенной студии Этторе к вокзалу Аддис-Абебы.
Воздух, который висит в помещении вокзала, когда туда входит Этторе, насыщен старой пылью и резкими парами, едким запахом, от которого у Хирут текут слезы. Хирут опускает крышку коробки, прижимает коробку к коленям. Она засовывает письмо себе под платье. Она чувствует, как уголок конверта, смягченный временем, прикасается к ее груди, словно опасливый палец. Она должна отдать ему все. Она хотела избавиться от всех воспоминаний о нем и том времени, но она понимает ценность этого письма, и пусть она не знает значения этих слов, она теперь научилась расшифровывать движение руки: ее скованность или размашистую открытость, ее щедрость или себялюбие. Она видела мелкий идеальный почерк, все слова, втиснутые на одну страницу, и представляет себе прижимистого, строгого отца: ее отца с его собственными четкими черточками на Вуджигре, ровностью ряда из пяти отметин, представляет симметрию всего этого.
Она понимает, что такое это письмо, а потому знает, что Этторе не имеет на него прав из-за всего, что они потеряли после его вторжения в ее страну, из-за всего, что потеряла она, потому что она вор, и ей пришлось брать, чтобы исправить неестественную несправедливость. Потому что Астер была права: девочки вроде нее рождались, чтобы приспосабливаться к миру, который не был создан для того, чтобы ей угождать. Потому что некоторые рождаются, чтобы владеть вещами, а другие — для того, чтобы держать эти вещи в предназначенных им местах. Хирут делает глубокий вдох, ставит коробку на пол, расправляет письмо, прижатое к коже, поправляет платье, чтобы как можно лучше спрятать шрам. Потом она ждет.
Этторе распахивает дверь и останавливается, шарит глазами, окутанный умирающим вечерним светом. Он постарел и поизносился, его лицо бороздят морщины прожитых лет и забот, и Хирут могла бы проникнуться к нему сочувствием, могла бы понять, как время неизбывно оставляет свои следы на теле, но она видит, что он стоит прямо, он не забыл военную осанку, словно у него на плече до сих пор висят винтовка и камера. И в этот момент она точно знает, что он не получит письма.
Хирут поворачивается, не понимая, почему ее трясет.
Хирут встает, когда Этторе входит в эту дверь: его плечи чуть приподняты памятью о камере, она видит, что ему хватило ума не брать с собой этот инструмент. Несколько мгновений ей приходится ощупывать себя, чтобы убедиться, что платье все еще на ней, что она не обнаженная стоит перед ним, дрожа от ненависти и унижения под приказы Фучелли, Еще раз, soldato, еще одну фотографию.
Хирут распрямляется. Она поднимает подбородок и смотрит на Этторе, а он замирает и смотрит на нее, узнавание и стыд пронзают свет и полутьму, сужают пространство между ними. А когда он, нервничая и смущаясь, делает шаг в ее направлении, Хирут отдает ему честь.
Он останавливается, чуть не падает, и между ними появляется долина, над которой поднимается пороховой дым, и они оба задыхаются в нем, но он тут же продолжает движение, словно ожидал этого, готовился к такой встрече с тех пор, как они в последний раз видели друг друга на поле боя. Этторе идет к ней так, словно между ними лежит тропа прощения, словно годы стерли шрамы, фотографии и историю, словно эта рука, протянутая, чтобы пожать руку Хирут, способна воскресить мертвых и вернуть все украденное.
Он надеется на сочувствие, она это видит сквозь дымку старых сражений и неземную тишину. Он надеется, что прошедшие годы не ожесточили ее ярости. Он надеется, что подойдет к ней так, словно никогда не носил военную форму, будто он не придал своему телу ее очертаний. Вот истина, которую он хочет игнорировать: то, что выковано в памяти, проникает в кости и мышцы. Оно всегда будет с нами и последует за нами в могилу.
Этторе приходится оглядеться, чтобы убедиться, что Сеифу здесь нет, когда Хирут встает и отдает ему честь. Он чувствует непроходящее давление на свою спину, лезвие ножа вонзается между лезвий его лопаток. Потому что, когда она встает и отдает ему честь на эфиопский манер, ему кажется, что он видит ее лицо, искаженное ненавистью и отвращением, прежде чем на нем появляется нечто другое, не поддающееся описанию, признание чего-то, находящегося за его плечом. Если бы он взял с собой камеру, то он мог бы запечатлеть это лицо, чтобы вглядеться в него позднее. Он видит коробку рядом с ее ногами, ту самую, с его письмами и старыми фотографиями, ту самую, где наверняка находится последнее письмо от его отца, которое, как он надеется — знает — она, вероятно, взяла во время атаки вместе с той ее жуткой фотографией.