Имена героинь Гуниба, исключая десяток человек, канули в лету. Кого же мы там застаем? Это две жены Шамиля: Шуанет и Зайдат. Дочери: Нафисат, Патимат, Баху-Меседу, Саидат, Нажават. Жена сына имама Кази-Магомеда – Каримат и жена другого сына Магомед-Шефи – Аминат, супруга дипкурьера Шамиля – Юнуса – Зайнаб и некоторые другие.
Каждая из них по мере возможности участвовала в боевых действиях. Поразительную картину одного боя в своем труде нарисовал Волконский: «Но вдруг раздается дружное, единодушное «ура!», за ним последний залп – и охотники уже в завалах, уже сцепились не только оружием, но и просто голыми руками со своими врагами, на этот раз вполне их достойными. В несколько секунд десять татарских трупов уже валялось на земле; озлобленно дерутся остальные горцы, в особенности трое из них: как фурии, как бешеные кошки кидаются они в лицо солдатам. Физиономии их искривлены, сухие пальцы хватают лезвие подставленного им штыка, и в то же время левая рука заносит кинжал над солдатом, одежда их в беспорядке, волосы открыты, рассыпались по плечам, груди обнажены.
«Но кто же это такие? Неужели это сон?..» «Перед охотниками, представляя собой оживотворенных ведьм, восстают в неистовом виде, вооруженные с ног до головы, отбивающиеся и нападающие как гиены, три женщины…
Одна за другой повисли эти несчастные на штыках апшеронцев и отброшены в сторону; падают еще двое, у остальные семерых выбиты из рук шашки, они думают сопротивляться безоружными, мечутся, хотят выхватить оружие из коченеющих рук близлежащих товарищей, но их сваливают каждого наземь и берут живьем»[78].
Отличилась и жена Юнуса – татка Зайнаб. Она, как и жены имама, как и другие женщины, будет сражаться наравне с мюридами, иногда и возглавлять их. По свидетельству зятя имама Абдурахмана, Зайнаб «надела на голову чалму и в таком виде ходила с обнаженной шашкой по улицам аула и возбуждала мужчин к бою. Раньше она прославилась тем же на Ахульго». Из героинь Гуниба Абдурахман отмечает еще одну женщину, имя которой он не запомнил. «Она была родом из Чиркея, – говорит рассказчик, – ее муж Бецов (слепой) и оба сына были на завалах. Положение с минуты на минуту становилось все тревожнее, а она, как ни в чем не бывало, хлопотала у очага и варила хинкал, чтобы воинам было чем подкрепить свои силы, когда вернутся из кровавого боя. Муж ее пал, но оба сына действительно вернулись невредимыми, спаслись от плена почти чудом: они нашли поблизости пещеру и в ней скрылись до вечера, а вечером незаметно прокрались к своим»[79].
В 1859 году, когда Барятинский обложил Гуниб-гору, две слепые сестры – близнецы Джавар и Меседу объявили, что они чуют запахи, исходящие от неверных. Поднялась тревога. И на самом деле гунибцы увидели, как за большими камнями в белых одеждах прячутся царские солдаты. Начался последний бой. Маленькие дети подносили камни к сестрам-близнецам, а те наугад швыряли их в наступающих солдат.
Джавар и Меседу, как я и сказал выше, погибли в бою. В Аркасе я познакомился с долгожительницей Ашурой Муртузалиевой. В период коллективизации она стала звеньевой в колхозе и собирала рекордные для Аркаса урожаи по 29–30 тонн с га, в то время как другие тянули только на 12–14 тонн. Характером Муртазалиева была удивительно спокойной, уравновешенной при любых ситуациях.
Она, моя современница, оказалась свидетельницей редких событий. 7-летняя Ашура видела Шамиля, его семью, храбрых мюридов и не менее храбрых жителей родного аула, защищавших Гуниб-гору. Она перенесла все тяготы и лишения не только во время обороны Гуниба, но и скитания по Дагестану, пока ее близкие не осели в Аркасе. Я опоздал с приходом к ней. Ашура многое позабыла. При нашей с ней встрече в 1972 году мир бабушки сузился до сакли и собственного двора. Иногда к ней заглядывали соседи и глядели на нее, как на икону, и было от чего: возраст Ашуры в тот год перевалил за 120 лет.
На Гунибе вместе с мужем согратлинцем Нурмагомедом находилась не менее храбрая жена-красавица Хагурат. Она, как и муж ее, участвовала в бою, пока стрельба из русского лагеря не прекратилась, а Шамиль не согласился идти на переговоры.
Настал момент, когда обороняющиеся на Гунибе дрогнули. И было от чего. Уж не знаешь, чего было больше: деревьев в лесу, или солдат и офицеров, пробиравшихся между ними. Целые полчища! Минута-другая замешательства и люди начали бы бросаться со скалы в Гунибку, лишь бы не сдаться в плен. И было от чего. В воздухе стоял жуткий вой от летающих во все стороны ядер. Ближайшие скалы бесконечно откликались на разрывы бомб. Сплошной дым окутал маленький Гуниб. Воздух был насыщен запахами пороха, пыли и разлагающихся трупов.
Огонь – красивая, если можно так выразиться, штука, но вид горящего аула, охваченного пожаром, был ужасен.
– Еще немного отваги, – крикнул Шамиль своим громовым голосом, стараясь заглушить шум боя, – еще немного усилий!
Не знаю, верил ли он сам в то, что говорил. Имам выхватил саблю из ножен и впереди зеленого знамени двинулся навстречу противнику, но в этот самый момент неожиданно прекратилась пальба из пушек и трескотня ружей. Настала какая-та непонятная тишина. Люди, в том числе и Шамиль, в недоумении остановились, будто наткнулись на невидимое препятствие. Только из аула слышался женский плач и пение молитвы древних стариков.
Барятинский решил снова начать переговоры. Гунибцы вернулись оказывать помощь раненым, хоронить погибших, укреплять разрушенные позиции, сотворить пропущенную дневную молитву: «Аллаху ак-бар!».
А в это время в сакле Шамиля происходили душераздирающие сцены: объятые ужасом женщины, растрепав свои волосы, с плачем и криком отчаяния бросились к ногам имама и, целуя полы его одежды, умоляли покориться своей несчастной судьбе. Иначе, – голосили женщины, – разъяренные солдаты вернутся в жилища и предадут все разорению.
От рыданий у женщин распухли лица, и щеки резко обозначились уродливыми пятнами. Кто-то отчаянно барабанил в ворота.
Шамиль находился в смятении, не решаясь что-либо предпринять, и не сразу понял, как со двора чьи-то голоса несколько раз звали его на переговоры с русскими…
Барятинский спускался, чтобы затем подняться… Ночь с 24 на 25 августа Барятинский провел в большой утепленной палатке. После вечернего чая он улегся в походную кровать. Было свежо. Сказывалась высота. Дежурный адъютант укрыл его поверх одеяла медвежьей шубой. Сон не шел, давала себя чувствовать больная подагрой нога. И не только. Наступал особый момент в его военной карьере, который мог омрачить один единственный человек – это сам Шамиль: если вздумает погибнуть в газавате. Мертвый имам вызвал бы новую бурю в Дагестане и Чечне, которую снова пришлось бы подавлять. Подавить подавили бы, но мертвый Шамиль, как никогда не затухающий вулкан, на все времена в будущем у народов Кавказа вызывал бы чувства ненависти к русским, к России.
И Барятинский еще и еще раз почувствовал, какая колоссальная ответственность наваливается на его плечи: сберечь во что бы то ни стало Шамиля! Он окликнул адъютантов, оберегавших его сон, чтобы призвали к нему генералов, дабы передать и им свою озабоченность. Приказ по войскам предупреждал щадить жизнь Шамиля, как если бы пришлось им оберегать его, их генерала, жизнь.
Дав распоряжение, Барятинский снова попытался заснуть, но сон не шел, время как будто остановилось, и утро 25 августа никак не наступало.
Генерал не знал и не мог знать, что с Шамилем его свяжет многолетняя искренняя дружба, и он сделает все, от него зависящее, чтобы облегчить на чужбине жизнь этого человека.
А сегодня, ранним утром 25 августа 1859 года он на лошади начал спускаться с Кегерских высот к речке Кара-Койсу. Узкая тропа петляла то вправо, то влево и сидеть, откинувшись назад, становилось все труднее и труднее. Пока генерал со своей свитой добрался до речки, пришлось несколько раз отдыхать.
Подъем на Гуниб тоже не доставлял удовольствия. Стоял немилосердно жаркий день. Чуткие кони осторожно перебирали ногами между нагромождениями диких камней. В пути попадались раненые и трупы еще не убранных солдат и офицеров. Все время крестясь и отпуская благословения раненым, Барятинский к своему изумлению неожиданно очутился перед громадной, ровной, как стол, поляной – хуторе Инкав-Гаджиява из Чоха. На этом страдания командующего не кончились: необходимо было еще лезть прямо на небо. Аробная дорога на 2-й ярус Гуниба, переход через реку и крутой подъем в березовый лесочек разморили окончательно силы. Ему помогли слезть с лошади, и он устроился на серого цвета растрескавшемся валуне, прежде подстелив на него кучу шинелей.
Однако мысль о том, что вот-вот завершатся боевые действия, вернули Барятинскому силы и заглушили боль в ногах. Камень был удобен для отдыха, отсюда как на ладони виднелись сакли Гуниба, а лес и идеально чистый воздух располагали к миру и покою.
В отличие от штабных офицеров главнокомандующий сегодня облачился в походную форму, без регалий, если не считать единственного Георгиевского креста, как бы давая понять окружающим, что война еще не завершена. Он приказал прекратить пальбу, т. к. решил снова начать переговоры. Время продвигалось к 3 часам дня, вдруг в 10-тысячной толпе солдат и офицеров, как гром среди ясного неба прозвучало слово «Идет!».
Барятинский, как европейски воспитанный человек, хотел стоя приветствовать имама Дагестана и Чечни, но острая боль ноги и спины, некстати заявившие о себе, приковали его к камню. Шамиль остановился шагах в 3–4-х от генерала, оперся правой рукой на эфес шашки и, обратив лицо к переводчику, который находился от него по правую руку, дал понять, что готов выслушать, что ему скажут.
В эти минуты в жизни А. И. Барятинского произойдут события, что на долгие годы окружат его имя ореолом победителя. Когда спускался с Кегерских высот, он был генерал-адъютантом, в те же самые минуты в далеком Санкт-Петербурге Александр II подписывал рескрипт о присвоении главнокомандующему Кавказскими войсками высшее звание в русских войсках – чин фельдмаршала.