С открытием памятника поэта, о котором ты писала, случился неожиданный и глупый инцидент. Ночью, накануне его открытия, покрывало было сорвано с бюста. Финны показывают, что это было нарочно сделано кем-то из шведской партии, как я сам видел из писем, полученных от некоторых из них Плеве и Бобриковым.
В Сенате давно уже существовали две эти партии, вследствие введения финского языка в судах и других учреждениях. Теперь там огромное большинство финнов, чем шведы очень недовольны. Последние стараются удержаться в своем господствующем прежнем положении, но это им все менее удается. Это ясно видно из переводов разных финских газет, которые мне Плеве представляет. Вообще смута в Финляндии пошла со времени издания манифеста 3 февраля 1899 г.[726]
К счастью, она не идет из народа, а наоборот – сверху. Разные служащие, журналисты и др. начали распространять в народе всякие неверные толки и слухи, в особенности о законе, о воинской повинности, и, разумеется, успели сбить с толку часть простых людей. Против таких господ, понятно, надо было принять решительные меры. Правительство не может смотреть сквозь пальцы на то, как его чиновники и служащие позволяют себе критиковать и не подчиняться распоряжениям власти. Я вполне сознаю, что мы переживаем тяжелое время, но даст Бог, через два-три года мы достигнем успокоения в Финляндии.
Вспомни, милая Мамá, как кричали и шумели при дорогом Папá немцы в Прибалтийских провинциях. Однако при настойчивом и хладнокровном отношении к делу все окончилось через несколько лет, и даже теперь об этом забыли. Гораздо опасней остановиться на полпути, потому что эта остановка принимается за перемену политики; нет ничего хуже таких поворотов внутренней политики для самого государства. Поэтому, милая Мамá, хотя мне, как горячо любящему тебя сыну, и тяжело говорить это, но я не могу по совести разделить твое мнение про то, что делается в Финляндии.
Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но, пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что должен так вести дело. Не правда ли, дорогая Мама, было бы несравненно легче сказать Бобрикову – оставьте их делать что хотят, пускай все идет по-старому! Сразу восстановилось бы спокойствие и моя популярность возросла бы выше, чем она теперь. Очень заманчивый призрак, но не для меня!
Я предпочитаю принести это в жертву теперешнему невеселому положению вещей, потому что считаю, что иначе я поступить не могу.
Прости меня и мою откровенность, милая дорогая Мамá, я чувствую, что эти строки не принесут тебе радости и успокоения, которых ты, может быть, ожидала. Я писал их, думая все время о горячо любимом Папá и о тебе.
Пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направлять мой тяжелый земной путь! Да благословит Он меня и да пошлет успокоение и утешение твоему чудному и самому доброму в мире сердцу!
Всей душой любящий тебя и преданный до последнего дыхания жизни твой старый
Ники.
22 сентября 1904 года.
Петергоф.
Моя милая дорогая Мамá!
Наконец, я нашел свободный часок, чтобы написать тебе письмо. К сожалению, я не застал здесь Ксении, но слышал подробности тяжелого посещения эскадры в Ревеле от Аликс, которая узнала их от Ксении. Вероятно, ты очень устала, побывав на 11 судах; надеюсь, твоей ноге не сделалось хуже!
Миша и я вернулись в воскресенье[727]. Слава Богу, поездка удалась вполне. Дивные войска 8‑го корпуса Мылова произвели на всех чудное впечатление. Посещение Одессы тоже вышло удачное. Порядок был образцовый, город очень красивый, но делает впечатление иностранного порта. Очень недоставало дорогого Александра Ивановича Пушкина, которого так любили и боялись войска. Как он был бы счастлив этими двумя смотрами в Одессе и Тирасполе!
Погода была летняя, но странно, что ночи на Юге холоднее, чем здесь. Из прежних мест была встреча в Ровно на станции, в Жмеринке – дворянство Подольской губернии, в Барановичах, где стоят железнодорожные батальоны, и в Вильно. Институты и гимназии Императрицы Марии, которые я видел, все просили передать тебе их чувства и приветствия, что я обещал исполнить[728].
За все мои поездки по России в этом году я провел 24 ночи в вагоне и сделал почти 17 тысяч верст, т. е. мог доехать до Владивостока и обратно. Миша остался тут только на два дня и уехал. Я очень рад за него, но немного грустно оставаться без товарища – одному.
В Ревель поедем, вероятно, в конце месяца; это будет зависеть от окончательного дня ухода эскадры. Сегодня у меня был первый доклад Мирского[729]. Потом он завтракал, а также Елена Мирская и Руднев.
Я искренно благодарю тебя, милая Мамá, за мысль о Мирском и так надеюсь, что он сумеет привести все в порядок. Сегодня был окончательно решен вопрос о товарище его по заведованию полицией в лице Рыдзевского. И Мирской, и я оба были одного мнения насчет его. Положение будет то же, какое существовало в 1884 г., когда министром внутренних дел был граф Толстой, а заведовал полицией сначала Шебеко, потом Оржевский. Они много говорили друг с другом и вполне сошлись во взглядах, что так важно, в особенности в начале.
На днях Куропаткин[730] телеграфировал, что он решил перейти в наступление всею армиею из Мукдена 22‑го, т. е. сегодня. Так что эти дни будут особенно серьезны для нас. Помоги Господи нашим храбрецам одолеть врага! Вчера я получил две телеграммы от Стесселя, в которых он сообщает об успешно отбитых штурмах японцев в течение четырех с половиной суток. У этих уродов выбыло из строя более 10 тысяч человек. Слов нет, чтобы достойным образом оценить и назвать храбрость и беззаветное самопожертвование защитников Порт-Артура. Я не уверен, что в Дании все это признают.
Меня по временам сильно мучает совесть, что я сижу здесь, а не нахожусь там, чтобы делить страдания, лишения и трудности похода вместе с армией. Вчера я спросил дядю Алексея, что он думает? Он мне ответил, что не находит мое присутствие там нужным в эту войну. А здесь оставаться в такое время, по-моему, гораздо тяжелее!
Надеюсь, дорогой Апапа поправился; прошу тебя поцеловать его от меня. Прощай, милая моя Мамá. Крепко обнимаю тебя.
Христос с тобою.
Всей душой любящий тебя
Ники.
29 марта 1905 года.
Дорогой дядя Алексей!
Вполне одобряю твое предложение о назначении Кладо на Амур – надеюсь, после всего происшедшего с ним он будет настолько порядочен, чтобы с благодарностью принять даруемый ему выход из дурацкого положения, в которое сам себя поставил. Теперь сообщаю мой ответ дяде Павлу: я смотрю на его брак, как на поступок человека, который желал показать всем, что любимая им женщина – есть его жена, а не любовница.
Желая дать новое имя сыну ее – Пистолькорсу[731], он этим самым поднимает восьмилетнее прошлое, что в особенности неудобно по отношению к его детям от покойной Аликс. Они в таком возрасте, что скоро могут понять, какого рода отношения существовали между их отцом и теперешнею его женой. Не думаю, чтобы сознание способствовало сближению их с ним. Репутация жены, восстановленная законным браком, опять поколеблется благодаря подчеркиванию прошедшего.
Наконец, совершенно естественно ребенку оставаться при матери и продолжать носить фамилию первого мужа. Вот те причины, которые заставляют меня не согласиться на просьбу дяди Павла.
Можешь для удобства и ясности переписать для него все касающееся этого вопроса.
Сердечно твой
Ники.
7 сентября 1905 года.
Яхта «Полярная Звезда».
Моя милая дорогая Мамá!
Прости, что я до сих пор не написал тебе. Пока мы жили в Петергофе, после твоего отъезда, ничего интересного не было. Мысль о том, чтобы уехать на несколько дней, переменить обстановку и дать отдохнуть самому себе – давно меня занимала. И после подписания мира[732] эта мечта осуществилась, и мы уже четвертый день в знакомой тебе обстановке в Транзунде[733].
Мы хотели уйти из Петергофа в субботу, но отложили уход из-за бури. В воскресенье погода поправилась, и мы воспользовались этим, чтобы проскочить в Транзунд. С нами пошли: «Стрела», «Украина», «Восковой», «Трухменец», «Абрек» и 4 миноносца. Застали здесь броненосцы «Слава», «Александр III», «Память Азова» и «Адмирал Корнилов», так что рейд очень оживлен.
Погода побаловала нас удивительным образом – дни стоят положительно летние, но, конечно, с холодными лунными ночами. Спутники наши: старая Танеева и Шнейдер, Фредерикс Олсуфьев, Бенкендорф, Бирилев, Котя Оболенский, Гейден, Чагин, Нилов и Соллогуб.
Занятия: по утрам прогулки на островах или посещения судов, маленькие облавы на островах с матросами или рыбная ловля. Дети и мы наслаждаемся страшно. Ты не узнала бы нас всех, так мы загорели и поправились в несколько дней. Я счастлив, как молодое дитя, этой свободе и отдыху, а в особенности жизни на воде. Я живу в каюте Папá, Аликс – в моей старой, Ольга и Татьяна в каюте Ксении и Миши, а маленькие – в средней. Твой внук очень в духе, и, видно, все ему нравится; надеюсь, и он будет любить море. Он весьма дружен с графом Толстым. Хочется продлить на несколько дней пребывание на яхте.
Прощай, моя дорогая Мамá. Мы все тебя нежно обнимаем с милым Анапа и всем семейством.