Светловолосый, чуть курносый, нежный мальчик смотрел на Руслана, словно не слыша, не понимая. Ренат положил руку на затылок парня. Схватил его за волосы. Попытался пригнуть его голову. И что-то, Алена видела это, бледными, синими на ветру губами ему шепнул.
В толпе наемников хрипло, коротко хохотнули. Мальчик мотнул головой нелепо. Сбросил с себя руку Рената. С ужасом глядел на блестящий под солнцем нож. Солнце то выныривало из-за туч, то опять тонуло в них. У Алены стало холодно, мятно под коленями.
– Дава-а-а-ай! – дико завыл Руслан.
Ренат ударил паренька локтем между лопаток. Тот устоял. Обернулся. Плюнул Ренату в лицо. Ренат вцепился ему в волосы, взмахнул ножом и полоснул по вздувшемуся горлу.
Анвер шагнул к кряжистому.
– И ты Аллаха нэ примэшь?
В руках Анвера отделилась от шеи, каталась, как кровавый мяч, голова. Долговязый мальчишка заполошно крикнул:
– Не хочу!
Плакал.
– Суки-и-и-и!.. и-и-и-и…
Завизжал, как поросенок, когда нож взрезал глотку.
Кто-то внутри Алены холодно говорил: «Два, осталось еще два».
Руслан заорал:
– Вы! Са-ба-ки русские! Вот што будит с вами! Примэтэ Аллаха и Мухаммада, прарока Ево?!
Последние мальчики с разбитыми лицами неловко, пронзительно-жалко сунулись друг к другу.
– Не режьте нам головы, – еле шевеля разбитыми губами, попросил один. – Лучше расстреляйте!
Руки Рената и Анвера были красные. По серо-зеленому камуфляжу расползались красные пятна.
– Руслан! – крикнула Алена. – Хватит!
Руслан даже не посмотрел на нее.
Один из мальчиков зарыдал в голос. Другой молчал. Лицо у него было странное, окаменелое, будто бы выколотое из глыбы льда. Анвер повалил парня с каменным лицом на землю. Алена не видела, как он отрезал ему голову. Она смотрела на Рената.
И последний прорыдал, провыл сквозь кривые, страшные губы:
– Я же еще молодой! Я так жить… хоте-е-е-ел!
«Хотел», – сказал он. Не «хочу», а «хотел».
Закричал – единственный из всех: взахлеб, отчаянно. Последним криком закричал.
И Алена, не помня себя, закричала вместе с ним.
Ренат отрезал у солдата голову, а тело ногой столкнул в пропасть.
– А-а-а-а-а! А-а-а-а-а! – кричала Алена.
Руслан повернулся к ней.
– Заткните ей рот, – бросил наемникам.
Алена почувствовала, как на ее нос и рот налегла потная, соленая ладонь. Перекрыла ей воздух и свет.
– Головы – над кастром – закаптить. Ани мнэ нужны. Паказывать буду русским са-бакам.
Повернулся, пошел прочь.
Наемники сталкивали обезглавленные тела в ущелье. На камнях валялись три окровавленные головы. Анвер бросил к ним четвертую. Ренат все еще держал отрезанную голову последнего парня за волосы. Кулак посинел.
Наемник, турок, легонько толкнул в спину Алену.
– Хадить, хадить, – сказал ей турок, и ей почудилось сочувствие в его голосе. – Хадить, жэншына. Альона. Туда, дом, туда. Канца симерть. Нада – живи. Работай.
Ренат бросил последнюю голову последнего мальчика к головам его собратьев. Алена уже не видела этого. Она шла к сакле, плохо переставляя ноги. Низенький бородатый турок подталкивал ее в спину.
Дошла до порога. Упала и стукнулась о порог головой. Турок, ругаясь, поднял ее на руки. Ему хотелось украдкой от Руслана прижать к себе, пощупать живую женщину. Ренат видел, как он делает это. Сплюнул. Слюну ветер кинул на затылок мертвой светловолосой головы ребенка-солдата, с золотым пушком над губой.
Гроза шла, катилась с далекого перевала. Ветер ворошил черно-синие стога туч. Тяжелыми булыжниками с жестяной крыши катился, грохотал, урчал зверем гром.
– Прижмись ко мне крепче. Так. Вот так. Как ты жил… там, дома?
– Хорошо жил. Хорошо мы жили. У нас хороший дом… знаешь где? В Старопечерской слободе.
– А-а. Знаю это место. Там красиво. Монастырь там Печерский… и еще один, совсем старинный. Над рекой… простор там.
– Там рядом мечеть наша.
– Да. И мечеть твоя. Мы туда за водой ходили. Там ключи.
– Да. И я там тоже воду брал. Мамка пустую бутыль давала… пятилитровую… из-под минералки. Мы с братом маленьким ходили. Видели в часовенках – иконы висят. Брат спрашивает: это чьи рожицы нарисованы? В мечети же изображений нет.
– И что ты ему говорил?
– Да так. Ничего. Говорил: это хорошие древние люди, это они тут ключи откопали. И деревянные башенки поставили. Чтобы народ мог воду брать.
– Так это правда. Так оно и было. Ну говори дальше.
– Я и говорю… хорошо мы жили. У мамки корова была, две козы… и еще – овечки. Баран такой красавец был один, загляденье. Рожки знаешь как закручивались? По спирали. А кончики торчали так весело. Мы с братом ему на рога в Курбан-байрам бумажные цветы прицепляли. Такой он смешной был. Мы его фотографировали. В Курбан-байрам не резали.
– А какой у тебя аппарат был?
– «Зенит». Старый «Зенит». Папин. Отец фотографией в молодости увлекался. У нас весь дом увешан фотографиями.
– Я… тоже фотографировала. И тоже «Зенитом», отцовским.
– Ух ты… Мастерица… Фотограф-любитель…
– Я не любитель. Я училище окончила. У меня диплом фотохудожника.
– Ух ты!
– Да. Я фотограф высшего разряда. Могу хоть в Итар-ТАСС работать. Хоть голливудских звезд снимать. Ха, ха!
– Ты все можешь. Я знаю.
– Давай дальше про твою жизнь.
– Давай. Так хорошо было. Знаешь… отсюда – все как во сне. Будто бы это все, этот рай, приснился мне, будто бы ш-ш – и сон пролетел, и ничего не было. А только война. И мы с тобой тут. Ну вот… О чем я?
– О баране говорил.
– Да, баран. Овцы тоже смешные… робкие такие, как девчонки. Очень много шерсти на них. Мохнатые, как медведи. Бабушка и мамка моя их стригли. Потом бабушка состарилась, невмоготу ей было стричь, и отец сам стал стричь. Знаешь, тяжелый такой труд у стригаля. Надо овцу успокоить прежде всего, погладить, иначе она брыкаться будет. Брыкливые тоже у нас попадались. Отец таким ноги связывал, когда стриг. Но никогда на скотину не кричал. Он очень, очень животных любил. У нас коза однажды учудила. Лук репчатый сухой связками к потолку в сенях привесили. Так она в сенцы пробралась, на задние ноги встала – и весь лук объела. И живот у нее вспух. Раздулся… как барабан. Лежит коза наша, помирает. Ветеринара вызвали. Хороший такой доктор пришел, ласковый. Козу меж рогов погладил… живот пощупал. «Не жилец, – говорит, – она у вас, режьте, пока живая еще, мясо хоть сохраните». И сам чуть не заплакал… и денег не взял за визит – и вышел.
– И что? Зарезали?
– Отец мой резал барашков в Курбан-байрам, хорошенько Аллаху помолясь. Но равно страдал очень. Переживал. Хотя понимал: это жизнь, так было всегда, так раньше было, и теперь так, человек ест живое мясо, ему это надо, человеку. И праздник, и обряд древний. А тут… Коза эта…
– Как ее звали?
– Манька. Манька козу звали.
– Русским именем.
– Не подумай чего. Ну, как все в округе звали – Манька, Зорька, Муська… так и мы называли. Ну вот… Коза лежит, глазом на меня косит. Уже мучилась очень. Бока тяжело поднимаются… Хрипы уже… А живот – как гора… Мамка к отцу подошла, плачет. Говорит: «Режь, Рустам! Не могу глядеть…» Отец отвернулся… Коврик расстелил. Говорит матери: иди, я один хочу намаз совершить…
– Намаз… Будто мажут кого-то…
– Да. Намаз. Долго молился. Потом взял козу на руки, вынес во двор, в сарай. Братик за ним увязался – ну, маленький, ему любопытно было. Отец его услал. С козой в сарай вошел. Там у него ножи были, посудины всякие для крови, все… Я только услышал…
– Что?.. Визг?..
– Да нет, какое там визг… Такой громкий стон… Как у человека. Ну, знаешь, когда человек умирает – вот так же стонет.
– Да.
– А потом…
– Ну что потом?
– Потом мясо жарили, варили похлебку… бабка даже пирог с мясом, с луком делала… И никто не ел. Ни отец, ни мать… Тарелки отодвигали. Говорили нам: мясо луком здорово пахнет, есть невозможно. Мы тоже нюхали: да, пахнет. И тоже отодвигали от себя. Только мы-то веселились, а старшие… у них лица такие были… такие…
– Понятно…
– Так и скормили все мясо собакам. У нас две собаки было. Одну звали Гай, другую Мухтар. А потом еще щеночек появился. Я на улице подобрал. Он по мосту бежал… смешной такой, лапки в сторону заносит… и чуть с моста не свалился. Я его успел схватить в последний момент. Домой принес… Назвал – Кучум. Этот был лучше всех. Сторож! А добрый – ну всего тебя оближет. А чужих не пускал.
– А чужие к вам лезли?
– Бывало. Всякое бывало. Однажды спим. Мамка рано вставала – скотине корму задать. Покормит скотинку – и к печке, еду на семью готовить. А потом и нас в школу будить. Я любил очень, когда зима, такое ледяное темное утро за окнами… деревья все в инее, белом, бархатном… а ты лежишь под одеялом, скрючившись, коленки к подбородку подобрал, греешься, не хочешь вылезать, знаешь, что еще часок тебе понежиться… до будильника… а мамка около печки возится. Хлебы ставит… лепешечки… Я лепешечки очень любил. Такие вкусные… теплые, как мамка сама…
– Прижми меня сильнее… крепче… вот так…
– Ты плачешь?.. Ну, что плачешь…
– Да ничего…
– Слушай дальше… Хлебом свежим на весь дом пахнет. Тут и отец встает. Скатерть на столе всегда белая, чистая постелена. Отец чистоту любил. И мамка тоже, и все наши женщины такие. У нас в туалете всегда чистое полотенце висело… и вода стояла для омовения… и кувшин привешен – чтобы обмыться, если запачкаешься… А по праздникам мы всегда, всей семьей, в мечеть ходили.
– Это в ту самую?
– В ту самую. Ее разломали… потом восстановили. Казанские татары денег дали. Все так красиво сделали – и внутри, и снаружи. Я любил ходить в мечеть. Там такой свет, воздух… это дом Аллаха. Он там – живет…
– Я никогда в мечети не была. Мне – нельзя…
– Станешь мусульманкой – все можно будет…
– А я… стану мусульманкой?
– А разве нет? Поженимся. Мамка знаешь как рада будет! Она не посмотрит, что ты русская. Ты с лица – прямо наша. Татарка.