Из-за двери доносятся крики.
Женский крик пытается пробить медленно растущую глухую стену.
– Выпустите меня! Выпустите меня! Вы-пус-ти-те ме-ня! А-а-а-а-а!
Руки кладут кирпич. Простуженный голос хрипит поверх кирпичей:
– А вот хрен тебе, бабенка. Снайперша занюханная. Белые колготки, сучонка, епть. Покричи. Еще покричи. Люби кататься, люби и саночки возить.
Она сидела, скрючившись, у стены. Стены измазаны кровью.
Разводы крови высохли и стали коричневыми.
Вставала, впивалась зубами в руку, в нежную мякоть плоти. Прокусывала руку, как волчица – лапу. Кровь капала на пол, на одежду. Скалилась, блестя в темноте зубами.
Обмакивала палец в кровь. Подходила к стене.
На белом – кровью – начертить безумный красный рисунок.
Зачем она рисовала кровью на стене?
Глупо, больно развлекаться так. Раны могут воспалиться.
И воспалялись: укусы набухали синим, лиловым, болели, гноились.
За стеной раздавался стук, доносились звуки, крики.
Гремело, шуршало.
Из стены вынимали кирпич. Ей просовывали еду в отверстие.
Она послушно вставала и брала миску с едой.
В углу стояла параша. На ней лежала круглая доска.
Когда из стены в очередной раз вынули кирпич, она встала, приблизила к дыре губы и спросила черную пустоту:
– Где я? Кто вы?
Черная пустота не ответила ничего.
Черная елка, увешанная с макушки до комля бумажными фонариками, золотыми шишками, настоящими апельсинами, орехами и хлопушками. Снег чистый, бело-синий, как опаловые мамины бусы; я недавно играла с ними, потянула за нитку, а она возьми и разорвись, и сине-перламутровые крупные бусины потрясенно раскатились по полу, укатились навек за половицы.
Двор моего детства, старинная бабушкина шкатулка. Вечер, и небо откидывает черную крышку шкатулки, и на исподе крышки морщинистой монашеской рукой когда-то, века назад, нашиты на черный бархат мелкие, крошечные алмазинки. Дети катаются с деревянной горки, ее полили водой, и на досках слоем свиного жира застыл толстый серый лед; кто на задике катается, кто – на коленях, кто – на круглых санках-ледянках. Кто на животе, хохоча во все горло, сползает! Кто на спине, и ноги врастопырку. Кувыркаются в снегу, хохочут. Подбегают к черной ели, украдкой срывают с веток хлопушки.
– Глядите! А у меня в хлопушке – драже!
Румяный мальчонка протягивает на ладони конфеты, похожие на маленькие ягоды – на бруснику, облепиху.
Вокруг ярких фонарей – лиловые, зеленые круги: мороз все сильнее.
Маленькая девочка в кургузой шубке и шапке с длинными вязаными ушами зачарованно глядит на елку. Серые валенки – старые утюги. Такие утюги бабушка Наташа наполняла горящими, из печки, углями, и в комнате, над свежевыстиранным, еще сырым бельем пахло березовыми дровами, пахло печью.
Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.
Подходит отец, берет Алену на руки. Сажает себе на плечо.
– Красивая елка! В прошлом году была такая же!
– Нет, не такая. Другая.
Отец опускает дочку на снег. Алена задирает голову и смотрит на звезды.
Она шарит по ним глазами, как по россыпи елочных игрушек, вываленных из старого, перевязанного веревками ящика, весь год стоявшего в кладовке. Золотые шишки… перламутровые шары… алые гирлянды… лампочки, что давно перегорели, выкрашены зеленкой и марганцовкой… посеребренные львы и сшитые из старого цигейкового воротника медведи… розовый китайский фонарик… снежинка, вся усыпана наклеенными стеклянными блестками, вся переливается… маленькие, как кукольные пальчики, свечки… орех в фольге из-под давно съеденной шоколадки… а вот…
Вот она. Вот эта звезда.
Острой иглой входит в Аленины глаза.
Входит куда-то ниже горла. Туда, где громко, страшно бьется кровь.
Тук-тук. Тук. Будто молотком бьют.
Золоченым молотком… елочные кузнецы…
– Звезда, – говорит Алена холодными губами, – ты моя. Я всегда тебя найду. Даже когда…
Тук. Тук-тук.
Страшно, обрушиваясь изнутри водопадом, в ушах бьется кровь.
«Нет. Не умру. Никогда. Никогда».
– Алена, – говорит отец и крепко берет ее за руку в обледенелой сырой варежке, – Алена, что ты там бормочешь, а? Идем домой. Ужинать пора. Спать пора.
Кирпич вылетает из стены. Грохается на пол. Разбивается в крупные и мелкие красные осколки. Вздрагиваю и просыпаюсь. В дыре от кирпича – глаза.
– Подойди!
Медленно поднимаюсь и подхожу. Гляжу. Молчу.
– Немая, что ли?!
В дыре пистолетное дуло. Черный пустой глаз.
– Я не понимаю, почему мы тебя до сих пор не грохнем!
Я молчу. Живот под рукой вздувается, шевелится. Шепчу:
– Тихо, мой маленький. Тихо.
– Они не отдают нам Соловьева!
Я говорю:
– Дайте есть.
– Жри!
В дыру летит кусок жареного мяса. Падает на грязный пол. Наклоняюсь, поднимаю мясо, иду и кладу его на собачью подстилку. Глаза из дыры в стене следят за мной.
Сажусь на корточки. Беру грязное мясо. Улыбаюсь.
Говорю себе:
– Может, не баранина? А человечина?
Говорю ребенку:
– Не будем есть эту еду. Не будем. Будем есть с тобой другую еду. Хорошую. А эта – плохая. И кошки у нас нет, чтобы кошке отдать.
Запускаю зубы в мясо. Оно грязное и вкусное. Я ем, дрожу, плачу и, кажется, рычу.
Кирпич опять вынули.
– Ты! Встать!
Встаю.
– Ты ела?!
– Ела. Спасибо. Можно, я вас попрошу?
– Что еще?!
– Принесите мне кошку.
…теряю от голода разум, и накрывает платком тьма.
…во тьме бьется, мотается бледный нежный свет.
Светлое пятно плывет передо мной. Голодный бред. Не поддаваться. Не обольщаться.
…будто мать в детстве, женщина наклоняется надо мной. Голос прохладно опахивает мое лицо, горящее во тьме костром, и я вижу отсветы огня.
– Я принесла тебе поесть. Ешь. Вставай и ешь.
Помогает мне сесть на полу. Кладет мне на колени корзину.
В корзине – печеная рыба, сотовый мед, горский овечий сыр, лепешки, апельсины, абрикосы, виноград. Глиняная бутыль. Я знаю, в ней вино.
Изумленно смотрю на еду. Жадно хватаю лепешку. Запускаю в нее зубы. Она еще горячая!
Хватаю виноград. Заталкиваю в рот.
Ем все подряд. Маленький мой, как же ты проголодался! Ешь, ешь, ешь…
Смотрю на женщину с набитым ртом. Живот мой шевелится под серой дымной паутиной грязных тряпок. Она смотрит на меня. Ее улыбка прожигает меня. Я опускаю голову к корзине, хватаю печеную рыбу и, прежде чем откусить от рыбы кусок, целую рыбину в избытке чувств!
Когда поднимаю от опьяняюще пахнущей, благоухающей морем, солью и жиром красавицы рыбы голову – женщины уже нет в комнате. Я одна.
Судорожно ощупываю еду. Настоящая! Живая!
И корзина – из прутьев живых сплетенная!
А стены вокруг пусты и белы, как раньше.
И я закрываю лицо руками.
Открыла глаза.
Опьянела от ужаса.
Мне все это снится. Сейчас проснусь.
Не было пробуждения. Надежды не было.
Сегодня ли, завтра. Раньше ли, позже.
Тело ныло, избитое. Лучше бы убили сразу. Почему не убивают?
Зачем разгадывать загадку. Все равно перестанет быть загадкой когда-нибудь.
Разлепила склеенные кровью, сохлой слюной, солью слез губы.
Скулы болят. Челюсти не разомкнуть. Ощупала языком внутри рта. Зубы выбиты.
Вдохнула в себя то, что здесь звалось воздухом.
Выдохнула.
– Бог… Если Ты есть… Пошли мне смерть!
Горло петлей затянуло. Страшный, корявый хрип выполз наружу.
– Я не могу! Возьми меня!
Не слышит. Надо громче просить.
Да не просить, дура! Предлагать. Пусть Он – возьмет.
– Боже мой…
Какой Он твой, дура. Он – всех.
– Возьми меня… в землю… не хочу больше мучиться… не выдержу…
В землю, это страшно. Очень страшно. Не хочу в землю.
Потянулась, скрючилась, извилась. Подтянула ноги к подбородку.
– Возьми!.. Прошу…
Молчание обхватило мягкими зверьими лапами.
Слушала молчание. Вбирала его избитым лицом, отбитыми губами.
Темница слушала отзвук крика. Эхо молитвы.
Умереть тут, когда время придет, своей смертью, гадкой, вонючей, страшной.
Непотребной. Никому не известной. Никому не нужной. Забытой. Позорной.
– Что ж Ты не ответил мне ничего…
Тишина. Стук. Сердце стучит. Еще стучит. Гляди-ка, живучее. Еще живое. Еще бьется.
Сидела на подстилке, припав спиной к стене.
Ничего не думала; не чувствовала. Не была.
Очнулась, когда спина окоченела от кирпичного холода.
Кто-то рядом. Смотрел на меня.
Страха не чувствовала. Тепло и печаль исходили от призрака.
Всмотрелась. Не бесплотный. Сидит. Вижу.
Голова чуть повернута. Руки на коленях.
Бессильно уронены; ладонями вверх.
Голый? Да; грудь нагая и ноги. А вокруг бедер наверчена тряпка грязная.
Рот покривила в усмешке. Додумались. Мужика и бабу, пленных, в одну темницу затолкать. А сами, небось, будут в щелку глядеть, в окошко: еще не лезут друг на друга, значит, плохо кормим.
Прищурилась. Мужик худой, невзрачный. Ребра торчат.
Волосы длинные отросли, спутались. Ну так в тюрьме парикмахера нет.
Думала, на меня смотрит, а у него глаза закрыты.
По усам, по бороде, как мед, слезы текут.
Заплачешь тут! Завоешь скоро, бедный…
Чеченец? Русский? Украинец? Здесь украинцев много воюет. Дураки хохлы, и погибает их тут много. А за денежкой едут. Наемник мусульманский? Турок? Пакистанец?
На турка вроде не похож. Русская такая бороденка.
Молчит. Сидит. И тут я увидела.
Тело исполосовано все. Били, видать, жутко.