пломом под мышкой останется оболтусом до скончания дней своих.
— Вот именно, — вставил Затуловский, с почтительной робостью внимая приезжей знаменитости.
— Вот я, — продолжал профессор, — торчал в институте восемь лет. Мамкин сынок был, либерал. «Дубинушку» пел. А получил диплом с царским орлом — глядь, уже сижу на шее у трудового мужика… Долго еще нам замаливать грехи перед простым народом! Да и сумеем ли замолить?
— Но ведь не всякий же инженер… — начал было Роман Гаврилович, но Пресс подсек его вопросом:
— Вы инженер, молодой человек?
— Нет.
— Вот и хорошо, что нет. Потому что наше сословие инженеров как было паразитами, так и осталось. Инженерские мозги, начиненные стандартами, аксиомами, да константами, да прочей чепухенцией, по самому нутру своему враждебны революции.
— Конечно, за некоторыми исключениями, — осторожно добавил Затуловский.
— Мало что бывает. Бывает, и кура петухом поет. Разве об этом речь! У меня служит, говоря на нашем гнилом жаргоне, коллега, а проще сказать — ученый оболтус. На десятом году революции Ленинград называет Петроградом. А Октябрьскую железную дорогу величает Николаевской. А инженер! Дипломированный! Накрутили ему хвоста — стал выражаться иначе: «Дорога, которая ведет от нашего города до Москвы». Эдак-то! И Ленинград обошел, и Николаевская в уме. Вот вам и коллега! А читает лекции в советском втузе, учит рабочий молодняк! Творит консерваторов и оппортунистов по образу и подобию своему! Тьфу, и я по-латыни заговорил! Вот зараза!.. Нет, я своих балбесов до втуза на пушечный выстрел не подпущу! У меня двое сыновей. Я их на Днепрострой отправлю. Пускай тачки катают. Потом сами спасибо скажут.
Профессор соорудил бутерброд с балычком и икрой, отправил в рот и промокнул румяные губы.
— А меня во втуз записали, — сказал Герасим. — При всех объявляю: только из уважения к Павлу Захаровичу учусь.
— Не век же тебе мешки грузить, — проговорил Поляков несколько виновато. — Будешь красный командир производства. Никакого позора нету.
— Как это нету? Кто я такой был? Базис. Пролетарский крючник. А во втузе чего из меня лепят? Гнилую интеллигушку? Таблички с косинусами учат читать. На кой черт мне это нужно?
— Дело не в базисе, — сказал Роман Гаврилович. — А в том, кому ты своими знаниями служишь.
— А кому я могу служить, когда я консерватор? Слышали? — он кивнул на профессора.
— А ты читал, какие стройки нам с тобой поручает республика? — продолжал Роман Гаврилович. — Ты читал, что нам с тобой придется ставить самую колоссальную электростанцию во всем мире — Днепрострой, Туркестано-Сибирскую магистраль тянуть, канал от Волги к Дону копать? А ты говоришь, на кой таблички…
— Копать надо лопатами, а не табличками… — возразил Герасим хмуро.
— Верно! — подхватил профессор. — Египетские фараоны не носили фуражек с топорами да якорями, а пирамиды закатывали такие, что нам и не снится! Владыка мира — труд, дорогой коллега.
— Вот это правильно, — проговорил Затуловский с чувством.
Роман Гаврилович оглянулся, ища сочувствия.
— И лошадь трудится! — заметил Иван Васильевич.
— Пирамиды складывали не люди, а рабы! — подхватил Роман Гаврилович. — Это там, за кордоном, что рабочий, что бык под ярмом — одна цена. А свободный человек тем и свободный, что запускает мозги на полную силу! Разве при царском режиме Павел Захарович придумал бы снегоочиститель «Носорог»? А этот «Носорог» заменяет двести человек с лопатами!
Герасим молчал.
— Твой отец завещал, чтобы я тебя вывел в люди, — твердо сказал Поляков. — И я выполню его волю. Втуз ты кончишь. И никаких гвоздей!
И в знак того, что решение обжалованию не подлежит, выпил чарку водки.
— Институт ты кончишь, — повторил он. — А там — как хочешь. Одолеешь науку — подавайся обратно в крючники.
— И пойду. Хоть дети будут иметь пролетарское происхождение. А тут они что в анкете станут писать? Произошли от обезьяны?
— Ты комсомолец? — спросил Роман Гаврилович.
— Ну, комсомолец.
— А кому было сказано: «Учиться, учиться и учиться»?
Герасим упрямо промолчал.
— Не мудри, Герасим, — подошел к нему Иван Васильевич. — Погляди на нас с Павлом Захаровичем. Оба мы интеллигенты. Меня сделали интеллигентом в институте, а твой Павел Захарович стал интеллигентом сам. И каяться ни он, ни я не намерены.
— Профессор имел в виду неполноценную интеллигенцию, — пояснил Затуловский.
— А по-моему, басенку о неполноценной интеллигенции придумали сами интеллигенты, — сказал Иван Васильевич весело. — Как считаешь, Роман Гаврилович?
— Конечно. Причем неполноценные, — уточнил Роман Гаврилович.
И Соня увидела, что он оглянулся на ее папу.
Затуловский давно жалел, что приехал. Беседа принимала скользкий характер. В довершение неприятностей Затуловский отсидел ногу. Он крутился и так и эдак, ложился на бок, упирался на локоть, садился на корточки, но так и не мог найти удобного положения. Он решительно не умел сидеть без стула.
— Пролетариату не нужны интеллигенты, а нужны интеллигентные рабочие, — сказал он, но спохватился, что, пожалуй, слишком поддакивает профессору, и решил завернуть фразу так, чтобы не обижать своего непосредственного начальника, Ивана Васильевича.
— Именно поэтому, — продолжил он, — мне кажется, профессор не совсем прав, когда нападает на втузы. В наше время втузы служат пролетариату…
— А вот втузы профессор ругнул правильно, — перебил Иван Васильевич. — Надо учить по-новому. Нынешний молодняк хочет, чтобы его учили не зубрить, а мыслить.
— А почему вы знаете, что хочет нынешний молодняк? — спросил Герасим.
— Знаю… — Иван Васильевич вспомнил Ольку и смутился. — Предполагаю, во всяком случае.
— Мы, например, в нашей группе мечтаем, чтобы скорее кончалась ученая талмудистика и чтобы нас скорее отправляли на линию. А наши девчонки — у нас их четверо — спят и видят, как бы у какой-нибудь тетери отбить мужа с кошельком.
Иван Васильевич испытующе посмотрел на студента. Герасим поджаривал над углями наколотые на прутик куски окуня. Настойчивый взгляд инженера он понял по-своему, улыбнулся и проговорил:
— Сейчас угощу. Обождите.
— Зубрить, конечно, нужно, — басил Поляков. — На то она и теорема Пифагора, чтобы ее зубрить. Однако зубрежка — полдела. Другой раз слушаешь мудреца: слова длинные знает, а подогнать их путем друг к дружке не может.
— Это не ново, — возразил Затуловский. — Об этом еще древние греки толковали.
— Вон я какой! — удивился Поляков.
— И Сократ в том числе.
— А кто он будет — Сократ?
— У вас как с образованием? — тонко улыбнулся Затуловский.
— Образование у меня ускоренное, — Поляков вздохнул. — Кочегарил на паровозе. Когда машинист напивался, я становился за регулятор. Потом курсы. Тоже ускоренные. И все. Теперь только и дорвался до книги. Маркса прорабатываю. «Капитал».
— Вам, я думаю, достаточно усвоить основы, — съязвил Затуловский. — С машиниста не спрашивают, как Стефенсон додумался до локомотива.
— A y нас с вами локомотив-то какой, позабыли? — Поляков подмигнул. — Не маневровая «овечка». Наш паровоз — вперед лети! В коммуне остановка!
— На одном Сократе сейчас далеко не уедешь, — добавил Иван Васильевич.
— Это который Сократ? — напирая на «о», спросил Поляков. — Который бегал нагишом по Греции и кричал «Эврика»?
— Ну, граждане, если мы путаем Сократа с Архимедом, — возразил Затуловский с достоинством, — то уж действительно мы дошли до нес плюс ультра.
— Что на языке родных осин означает: «Дальше ехать некуда», — перевел заметно подвыпивший профессор.
И все засмеялись.
«Зачем они смеются над папой, — думала Соня. — И Поляков и Иван Васильевич смеются. А я, дурочка, учила поздравительные стихи. Не буду говорить Славику никаких стихов».
Она подошла к костру и сказала:
— Мама, я хочу домой.
— Батюшки! — спохватился Поляков. — Хороши кавалеры! Про барышню позабыли!
Он взял у Герасима палочку с наколотым куском окуня и опустился на колено перед Соней.
Губки ее дрогнули.
— А еще Маркса прорабатываете, — сказала она громко и отвернулась.
Возникло неловкое молчание.
Затуловский приблизился вплотную к дочке и, страшно мигая, прошептал:
— Ты сейчас же пойдешь к Павлу Захаровичу и попросишь прощения. Или… или… я не знаю, что с тобой сделаю.
Соня не двинулась. Он замахнулся.
— Ну-ну-ну, — Иван Васильевич крепко обнял его за плечи. — Мы с вами члены общества «Друг детей».
— И черт с ней! — кричал Затуловский. — Видеть ее не хочу! Вырастила урода! Вот оно, твое воспитание!
Соня увидела, как испуганная мама торопливо, по-кроличьи дожевывала кусок. Это было непереносимо. Она бросилась в темную чащу.
— Зачем вы ее так? — проговорил Поляков с упреком.
Прислушались. Мучительно набирая силу, загудел гудок лесопилки. Больше ничего не было слышно.
— Сейчас я ее приведу, — сказал Иван Васильевич.
Он отыскал девочку далеко в лесу. Она рыдала бесшумно, как взрослая.
— О чем плачем? — спросил Иван Васильевич.
— Я не буду стихи… Уходите…
— Какие стихи?
— Читать стихи… Славику… Не буду… Уходите… Ваш Славик противный. Я убегу.
— Зачем убегать. Я тоже не люблю стихов. «На добра коня садяся, в путь-дорогу снарядяся…» Чепуха, правда?
Соня засмеялась сквозь слезы.
— Пойдем.
Она брезгливо отвернулась.
— Имей в виду, сюда забегают волки.
— И пусть.
Он улыбнулся украдкой. Много в новом укладе непонятного, а все-таки правильно скинули царя Николашку. Россия тронулась с места. Поднимается молодая поросль, немыслимая при старом режиме, растет племя, которое не переносит унижения и не понимает, что значит лебезить и подлаживаться. Толстогубая, колючая девчонка. Вот бы Славик вырос таким…
Листва зашумела. Ветер принес теплый запах сена. Иван Васильевич встрепенулся и полез напролом, как лось, сквозь папоротник и прутья орешника. Да, это было то самое место: ночная поляна, осока, киргизский стог, утонувшая наполовину плоскодонка. Пустая консервная банка, которой Олька вычерпывала воду, плавала между лавочками. Никто со вчерашнего дня сюда не заходил. Плоскодонка была привязана к пеньку Олиными руками.