— Дочку и ту приучил живодерничать, — сказал квасник в кумачовой косоворотке. — Нехристь.
— Какая это дочка. Это жена.
— Еще чего надумал! Вот она, жена, на вожжах сидит, — квасник кивнул на фургон, в котором скулили и царапались отловленные барбосы. — Разуй гляделки-то…
— Та старая жена. Это молодая.
— Ладно брехать!
— Чего брехать! Ихний закон до четырех баб дозволяет.
— Ну и вера! Тут с одной не знаешь, что делать.
— Он небось знает чего… Оне не такие олухи, как у твово отца дети. Собак наловят, и будь ласковый. И мясо тебе, и шкура на воротник. Верно, шурум-бурум?
Собачник молча занимался своим делом. На хохот и остроты он обращал внимания не больше, чем на пыль и ветер.
— За что его поймали, бедного? — вздохнула Алина.
— За то, что закон надо соблюдать. Собака должна обитать при хозяине.
— Возьмите его кто-нибудь. Он смеяться умеет. Такой душка.
— Дед, взял бы ты… Сидели бы на печи да друг дружке улыбались.
— Отвяжитесь вы от меня, ради Христа, — дряхлая голова дедушки непрерывно кивала, и казалось, что он на все соглашается.
— Деда самого скоро на петлю изловят.
— Да он убежит.
— Старый-то? От кого хочешь ускачет.
— И две жены не поймают.
— Отвяжитесь, ради Христа.
— А-а! Не любишь!
Как раз во время этого разговора Кулибин бросил на прилавок пачку бумаги, перекатил ее на один бок, потом на другой и стал примеряться, где лучше развязывать, и у Славика потемнело в глазах, и Таракан сказал: «Надо бы рассчитаться, хозяин».
— Эй ты, Сабантуй! — спросил продавец кваса. — Чем она тебе приходится? Жена или что?
Собачник не отвечал.
— Молчит, — сказал маляр. — Царь персидский.
— Не хочет с нами, с дураками, связываться.
— Брезговает.
— За людей не ставит. Сам барбосом стал возле барбосов-то.
— Возьмите же его кто-нибудь, мужчины, — просила Алина. — Он сальто умеет крутить.
При слове «сальто» Козырь насторожился. Он подумал, что если удастся перевернуться, его, может быть, отпустят. Он собрался с последними силами и прыгнул.
Татарочка взвизгнула.
Козырь почувствовал, что петля ослабла, и, поджав уши, полетел по базару. Его подбадривали, шлепали в ладоши, свистели. Где-то далеко гоготал маляр и взвизгивал по-татарски собачник. Только палка не отставала ни на шаг и жутко грохотала за спиной.
Сперва Козырь сунулся в ноги людям, в темноту, под лотки с товарами. Загремели на землю гипсовые коты-копилки, зазвенели осколки. Козырь изо всех сил работал мохнатыми лапками. Он вспомнил, что в мясных рядах между пустыми бочками есть конурка, и повернул туда.
Он мчался сломя голову, прижав уши и вывалив тонкий язычок. А палка прыгала за его спиной, не отставая, и бранилась, бранилась, бранилась.
Вот и мясные ряды, вот и бочки…
— Гляди за товаром! — послышался крик из лавки.
Кулибин в два прыжка настиг беглеца и наступил сапогом на палку.
Козырь упал на спину, захрипел, забился в пыли.
Все ближе раздавался топот собачника, и бренчали ключи у него на поясе.
— Давай, Сабантуй! — подначивал Кулибин. — Быстрее! Держи, не упускай!
Смеялся глупый маляр, смеялся мальчуган в коротких штанишках. Как только татарин нагнулся, Кулибин отпустил ногу. Козырь, почуяв призрак свободы, побежал снова.
— Шайтан! — крикнул собачник.
Вот наконец черная, спасительная нора. Козырь, раскорячившись, полез в узкую щель. Там уже спасалась большая облезлая сука. Козырь попробовал проткнуться дальше. Сука лязгнула зубами и чуть не откусила ему ухо. Он выбрался обратно и припустился куда глаза глядят. В запарке он наколол заднюю лапу и скакал то на трех, то на четырех. Возле лавки путь ему преградил мальчишка с золочеными глазами. Козырь бросился в сторону. Навстречу бежал мальчик в коротких штанишках и дико кричал «у-у-у-у!». Вслед за ним топал Кулибин, размахивав прутом.
Козыря обуял ужас. Он уже не помышлял ни о чем. Только бы скрыться от мальчишек и от гремучей палки. Он метнулся под арбу и хотел бежать к монастырским могилкам, но палка заклинилась под колесом. Петля сдавила горло.
— Смотри, Таракан! — весело кричал Славик. — У него кровь из носика!
Козырь улыбнулся ему молочными зубками, мелко повилял хвостиком. Он просил помочь. Просил отпустить его… А мальчик в коротких штанишках прыгал на одной ноге и орал:
— Вот он, дяденька! Смотрите, вот он! Скорее, а то опять убежит!
— Поспевай, Сабантуй, шибче! — гудел Кулибин, размахивая прутом. — Товар упустишь!
И как только татарин подбежал, хлестнул что есть силы верблюда. Верблюд дернул арбу. Колесо отъехало, и палка освободилась. Козырь бросился куда попало, натыкаясь на людей, на столбики коновязи. Силы оставляли его. Посреди дороги он увидел дырявую корзину и сунулся в нее в полном отчаянии. Корзина была мелкая. В нее влезли только голова да передние лапы. Но палка перестала греметь, и Козырю показалось, что наконец-то он укрылся.
До него доносились голоса мясника, Алины, пьяного маляра, мальчика в коротких штанишках.
— Тикай! — кричал мясник страшным голосом.
И больно хлестнул его.
Козырь не двинулся. Только задняя, наколотая лапка задергалась, как во сне, побежала.
— Тикай, поймают! — Мясник ожег его еще раз.
Козырь едва слышно взвизгнул.
— Не любит! — сказал маляр.
— Он, наверное, утомился, — сказал Славик. Он оглянулся по сторонам, и его вдруг поразило, что все лица в толпе были похожи друг на друга.
— Затравили, — сказал Кулибин с сожалением. — Все.
Петля резко натянулась. Козырь ослепительно отчетливо ощутил, что жизнь его обрывается. Он решил защищаться сам до последнего. Но он был деликатный песик и не умел постоять за себя. Единственно, на что он отважился, когда его выволакивали, — укусил корзинку, и то так, чтобы ей не было больно.
Палка подняла его высоко над землей. Петля сдавила шею. Все четыре лапы, каждая на свой манер, забились в воздухе.
— Гляди, Огурец, вон он сальто крутит, — сказал Таракан.
Козырь этого уже не слышал. Человек в черном цилиндре бежал по Соборной улице, и Козырь бежал за ним, и все люди бежали в одну сторону…
Поглядев, как тело Козыря тряпкой волочится по базару, Таракан и Славик вернулись к лавке.
Кулибин дышал часто, ноздри его раздувались. Он хватался то за тесак, то за счеты и долго не мог сообразить, что надо делать. Наконец, вспомнив про купленную обертку, он отсчитал деньги, и ребята отправились домой.
Проходя мимо фортунки, Таракан прищурился и спросил:
— Может, сыгранем?
Славик опустил глаза. На душе его было мутно. Они прошли уже порядочно, а перед глазами все стояла собачья мордочка с прикушенным язычком.
— Противный какой-то собачник, — сказал он. — Не мог уж отпустить.
— Может, кобелек заразный. Или бешеный. Почем ты знаешь?
— А если бешеный, тогда что?
— Цапнет — узнаешь что. Сам сбесишься. Мать, отца перекусаешь. Они других. И так далее.
— До смерти?
— Ясно, до смерти. Бешеный кобель никого не признает. На хозяина кидается.
Славику стало легче. Ведь объясняла не какая-нибудь Машутка, а сам Таракан. Бродячих собак уничтожают правильно. И Славик правильно сделал, что не позволил Козырю убежать на монастырские могилки.
Угрызения совести утихали. Но как только мимо пробегала собачонка, перед ним снова возникала мордочка Козыря, жалко улыбнувшаяся ему в петле.
Минут через десять он спросил Таракана:
— А их разве не лечат?
Таракан, видно, тоже думал о Козыре, потому что ответил сразу:
— Еще чего! Не царский режим — собак лечить.
И Славик совсем успокоился.
Удобно живется на свете от чужого ума.
21
Выкупать Зорьку Славик отправился без всякой охоты. И только когда его у цирка нагнала Олька, он очнулся от оцепенения. Олька сказала, что вожатая срочно велит Славику прийти к ней. Он понял, что сон привиделся неспроста, и пошел.
Таня, как это и должно было быть, жила на Советской улице. Это была главная улица. По ней ездили все шесть красных автобусов.
Вся улица до самой реки была залита мягким асфальтом. По обеим сторонам стояли каменные дома и мороженщики. Дома были двухэтажные, четырехэтажные и даже пятиэтажные, с чугунными балконами. Каждый дом отличался от другого или колоннами, или львиными мордами, или цветными стеклышками на мезонине, или огромным циркульным окном с затейливым переплетом над парадным входом. На глухой стене самого большого дома, в котором помещалось и кино и ресторан и, кроме того, жили люди, виднелась полусмытая дождями реклама с твердыми знаками: «Жорж Борман».
Славик любил главную улицу. Перед каждым домом ковриком расстилался личный, принадлежащий этому дому тротуар, или выстланный каменными квадратами, или выложенный в елочку клинкером, или из того же асфальта, с втопленной, сверкающей на солнце медной табличкой асфальтового промышленника.
В первых этажах располагались государственные, кооперативные и частные магазины и лавочки. Некоторые витрины были затенены выжженными солнцем маркизами. Кое-где от маркиз остались только клочья на ржавых каркасах. Славик знал наизусть, где стоит пучеглазый манекен в мятой пиджачной паре с белой этикеткой, где рядом с новеньким томиком Фенимора Купера, изданным Зифом, в красном коленкоре с золотым тиснением, лежит книжка в серой, с занозами обложке под названием «Цемент», где из оклеенного серебряной бумагой рога изобилия сыплются «раковые шейки». В витринах частников среди товара для задабривания фининспекторов были выставлены увитые ленточками портреты «всесоюзного старосты».
Почти на каждом углу, на тумбах, ушедших наполовину в землю, сидели мороженщики. В их двухколесных тележках в ледяном месиве плавали бидоны со сливочным, шоколадным, малиновым и земляничным мороженым.
У Собачьего садика, как всегда, стояла очередь извозчиков. Захудалые лошадки спали: извозчики, одетые по-зимнему, сидели в последней пролетке и безнадежными голосами зазывали пассажиров. Немного подальше стоял переделанный из часовенки киоск. Мама покупала там «Всемирный следопыт», «Красную ниву», «Смехач», огоньковские книжечки рассказов Зощенко и «Известия» трехдневной давности с обязательной карикатурой Бориса Ефимова на первой странице.