[25] овыми[26] прельщати себя не допущали...»
Увидев князя Василия Василиевича, Щегловитов прервал чтение и поспешно скрылся. Двое стоявших около него офицеров почтительно посторонились, давая князю Василию Васильевичу дорогу. У каждого из них было в руках по большой кипе ещё мокрых манифестов.
— Что это такое? — спросил князь Василий, взяв один экземпляр и пробегая его глазами.
— Это манифест нашей государыни, — отвечал один из офицеров.
— Приказано было прочесть его за обедней, — прибавил другой, — да поп говорит, что писанное плохо видит; манифест только сейчас отпечатали и принесли.
— Царевна наверху? — спросил князь Василий.
Государыня изволит сейчас сойти: будет присутствовать при казни своего ослушника.
— Какого ослушника?
— Нечаева, бывшего полковника шестого полка; вон он стоит у стенки; послали за топором и за плахой, да что-то долго не несут...
Тут только князь Василий увидал и узнал молодого стрелецкого полковника Нечаева: весь оборванный, без кафтана и крепко связанный, он стоял шагах в десяти от крыльца, окружённый шестью или семью воинами, приставленными к нему стражей, и толпой пьяных стрельцов, бранивших несчастного самыми площадными словами.
— Как попал сюда полковник Нечаев? Чем провинился он и кто приказал его казнить? — спросил князь Василий Васильевич у одного из офицеров, державших манифесты.
— Он уже не полковник, — отвечал офицер. — Государыня разжаловала его, а Феодор Леонтиевич, именем государыни, приказал его казнить за то, что он приехал из лавры с возмутительной грамотой от Нарышкиных и, назвавшись посланным от царя, прочёл её перед съезжими избами... да что-то долго не найдут топора...
— Подведите сюда полковника! — крикнул князь Василий караулу.
Первый министр государства, великий канцлер, любимец правительницы и обоих государей, — всё это не составляло особенной важности в глазах стрельцов, которые считали себя обязанными несравненно большим почтением всякому военному офицеру, чем любому сановнику в гражданском одеянии; но в князе Василии Васильевиче Голицыне, кроме сановника и министра, они видели своего главнокомандующего, ещё недавно водившего их в Перекоп, а известно, что вид главнокомандующего всегда производит на русского воина магическое действие: при виде главнокомандующего самые буйные солдаты делаются застенчивыми, как красные девушки; пьяные мгновенно отрезвляются; тяжело раненные перестают стонать; даже умирающие стараются улыбнуться и перед смертию хоть раз крикнуть при начальстве: «Рады стараться!..»
Начальник приставленной к Нечаеву стражи живо подтянул пояс на кафтане, поправил перевалившиеся набок латы, скомандовал что-то своей команде и, держа руку под козырёк, подвёл арестанта к главнокомандующему.
— Объясни мне, пожалуйста, Нечаев, — сказал князь Василий Васильевич молодому человеку, — что здесь происходит и чем ты провинился перед царевной.
— Ничем! — гордо отвечал Нечаев. — Государь Пётр Алексеевич послал меня с грамотой к стрельцам; я обещал доставить её и прочесть вслух; и я доставил и прочёл её.
— А что сказано в царской грамоте?
— Сказано, что государь требует немедленной выдачи мятежников Щегловитова, Петрова, Стрижова, Рязанова, Айгустова и их сообщников. Стрельцы колебались; иные соглашались выдать царских злодеев: «Мы за воров не стоим!» — кричали; но Фёдор Леонтьевич пересилил: велел связать меня; сломал мою саблю над моей головой и послал за топором. Уж лучше б отрубил мне голову саблей или застрелил бы из ружья! Я не боюсь смерти; если я дрожу, так это от холода, а не от страха.
Зная, до какой степени привезённая им грамота была вредна для политики новой царицы, Нечаев был убеждён, что князь Василий Васильевич, действующий во всём с ней заодно, подозвал его только для того, чтобы поскорее с ним покончить. В эту минуту, окружённый тысячами любопытных глаз, смелый стрелец не только не надеялся на пощаду, но даже и не думал о ней: он думал только о том, чтобы не осрамиться и умереть молодцом.
— Развяжите его, — сказал князь Василий Васильевич караулу, — и стыдитесь ругаться над храбрым офицером, которого связали, как преступника, за то, что он исполнил свой долг! Кто из вас, на его месте, поступил бы иначе? Он дал слово своему государю слепо исполнить его приказание, а вы хотите, чтобы из страха казни он изменил и давнишней присяге своей, и только что данному обещанию!..
Между стрельцами прошёл гул, похожий на ропот, сдерживаемый, правда, присутствием главнокомандующего, но ясно доказывавший, что большинство стрельцов вовсе не одобряло казни Нечаева и что если оно против неё не протестовало, то это оттого, что военным людям протестовать против распоряжений начальства и неловко, да и не безопасно.
— Вестимо, он по приказанию приехал, — говорил один голос.
— Молодцом проскакал! — прокричал другой.
— И читает, как дьяк, — сказал третий.
— Феодору Левонтьичу в глаза сказал: «Не боюсь, мол, казни! Долг, мол, исполняю!»
— Бает: «То же повторю и государыне царевне», дай ей Бог здоровья!
— Царевна тут ни при чём, — сказал князь Василий Васильевич, — это распоряжение Щегловитова, — острастка за то, что он посмел требовать его выдачи. Не думал я, чтобы Щегловитов способен был казнить своего товарища; да и разжалование его без суда — пустая комедия. С нынешнего дня, именем государей и соправительницы, я отрешаю Щегловитова от начальствования над вами. Объявить сейчас же об этом всем полкам при барабанном бое. Царевна, говорю вам, ни при чём; когда она узнает дело, то сама скажет, что виноватый тут не Нечаев, а Щегловитов... Посмотрите, на что вы все похожи от этих бочек с вином: кабы не вино, стали ли бы вы глумиться над беззащитным офицером, над своим товарищем?..
— Вестимо, батюшка князь!
— Виноваты, батюшка князь!
— Мы только так, за здоровье государыни!
— Да за твоё княжеское здоровье, батюшка князь!
— Я иду к царевне, — продолжал князь Василий, — и доложу ей, что первым действием вступления моего в министерство — отрешение Щегловитова. А вы, господа, — обратился он к офицерам, державшим манифесты, — советую вам, до беды, бросить эту полупольскую и полухохлацкую чепуху в печку: разве может русская царевна писать таким языком и разве русский человек может понять его?.. Где твоя лошадь, Нечаев?
Лошадь Нечаева отыскалась прежде, чем он успел объяснить, что, проскакав шестьдесят пять вёрст в четыре часа, она, не отдохнув, не может везти его обратно.
— Потрудись, — сказал князь Василий одному из офицеров, которым он советовал сжечь манифесты, — потрудись приказать дежурному во дворце конюху, чтобы он сейчас же оседлал моего бурого жеребца Вадима и прислал бы его сюда вместе с моим тёмно-зелёным кафтаном, — Ты не побрезгуешь моим конём, моим кафтаном и вот этой саблей? — спросил князь Василий у Нечаева, отпоясывая свою саблю и подавая её ему. — В таком виде, как ты теперь, тебе к царю явиться нельзя, хотя, — я знаю, — ты дрожишь и не от страха...
Нечаев дрожал от восхищения и не находил слов благодарить: по глазам его видно было, что он совсем не понимал, за что первый министр царевны оказывает ему такие небывалые милости.
— Но как ты проедешь в лавру? — спросил князь Василий. — Дорога, говорят, не свободна.
— Оттуда я проехал ночью в двух шагах от разъездных Айгустова, который расположился со своим отрядом невдалеке от лавры; они окликнули меня и даже гнались за мной... да где им! — самонадеянно прибавил Нечаев; авось и на обратном пути Вадим не выдаст!..
— Вадим-то не выдаст, да ведь тебе не от Айгустова, а на него скакать; как раз перехватят тебя... на всякий случай я дам тебе нескольких провожатых из Сухарева полка...
Идя наверх, князь Василий Васильевич увидал на лестнице, сходящих с неё, генерала Гордона и полковника Лефорта, приглашённых ещё в царствование Феодора Алексеевича на службу в Россию и назначенных, по желанию царя Петра, состоять при нём для обучения преображенцев тактике и фортификации. Гордона, прославившегося защитой крепости Чигирина (ныне Киевской губернии) против многочисленной армии султана Магомета IV (в 1680 году), Пётр ценил так высоко, что просил брата и сестру назначить его главнокомандующим Крымской армией; но князь Василий Васильевич не только воспротивился этому невозможному назначению, но не согласился даже взять Гордона себе в помощники, желая предводительствовать армией без контроля и надеясь вторым походом исправить неудачи первого. Лефорта, поступившего в русскую службу в 1682 году, Пётр узнал и полюбил во время своего плавания по Плещееву озеру (в Переяславле-Залесском, в июле 1688 года).
— Вы от её высочества, господа? — спросил князь Василий Васильевич.
— Да, ваше сиятельство, — отвечал Гордон, — и мы должны признаться, что её высочество приняла нас как нельзя лучше?
— Отчего?
— Мы просили её позволения отправиться к его величеству молодому царю.
— И она воспротивилась этому?
— Не то чтоб воспротивилась: напротив того, её высочество пожелала нам счастливого пути, прибавив, впрочем, что так как она не может рассчитывать на нас в то время, когда наше присутствие могло бы быть ей полезным, то чтобы и мы не рассчитывали на неё, когда смуты прекратятся. «Мои недоумения с братом (её высочество называет это недоумениями!) скоро кончатся, и вас ничем не касаются, скоро всё успокоится, и тогда, господа, пеняйте на самих себя, если мои братья, по настоянию моему, уволят вас от службы». Как ни доказывали мы её высочеству, что наше место теперь при молодом царе, что мы числимся в его потешной роте, её высочество ничего не хочет знать, и мы, право, в большом затруднении... что прикажете нам делать, князь?
Вопрос этот ставил князя Василия Васильевича, как главного начальника над всеми военными, не в меньшее затруднение, чем то, в котором находились Гордон и Лефорт: приказать им ехать в лавру — значило явно идти против желания царевны; велеть им оставаться в Кремле? — это было бы ещё опаснее. Гордон, не любивший князя Василия Васильевича, непременно свалил бы на него всю вину неявки своей к месту службы.