«Что случилось?» — подумали монахи.
— Погодите расходиться, братие, — сказал архимандрит, — служба не окончена: нам надо отдать последний, священный долг замученному христианину. Помолимся, братие, о новопреставленном рабе Божиим Фёдоре, — прибавил он со слезами в голосе.
И, обратившись лицом к алтарю, он слабым, грустным, но покорным воле Божией голосом возгласил:
— Благословен Бог наш всегда: ныне, и присно, и во веки веков!..
После панихиды отец Антоний пригласил Нечаева в свою келью, чтобы расспросить его о подробностях казни Щегловитова. Нечаев долго не решался передать ему последние слова покойника: он не сомневался в том, что покойник простит ему неисполнение этого поручения; но увлечённый светлым умом отца архимандрита, его верным знанием людей, беспристрастным взглядом на обстоятельства времени и, главное, его редким, очаровательным красноречием, он рассудил, что советы опытного старца помогут ему разрушить или хоть ослабить клевету, так искусно оцепившую князя Василия Васильевича Голицына.
Исполнив поручение товарища, Нечаев поспешил прибавить, что, разумеется, никакой клеветы со стороны Щегловитова не было.
— Знаю, — сказал архимандрит, — этот человек не способен был лгать в том расположении духа, в котором я оставил его. И ты говоришь, Пётр Игнатьевич, что сам читал его показания?
— Сам читал, святой отец, читал своими глазами вчера вечером у князя Михаила Никитича Львова...
— Тут есть несообразность, уж не пытка ли заставила его? Да нет: его никакая пытка не могла бы заставить дать ложное показание. Моё мнение, ты должен, как можно скорее, передать все эти подробности царю Петру или хоть князю Борису Алексеевичу Голицыну, дело ещё может поправиться, но не теряй времени: завтра же попроси князя Бориса Алексеевича, если только он искренно любит своего брата, доставить тебе случай поговорить с царём... Хочешь переночевать у меня?
— Благодарю, святой отец, завтра, чем свет, у меня много дела, да и с вечера надо будет кое-чем распорядиться: скоро ли соберёшь моих гуляющих молодцов!
Почти в то самое время, как Нечаев беседовал с чудовским архимандритом, князь Львов, успевший прочесть последний протокол дьяка Деревкина, после ужина у царя Петра, в присутствии многих собутыльников, расхваливал царю усердие и храбрость Нечаева и просил его поощрить такого полезного офицера новой наградой. Поощрение это состояло в том, чтобы перевести Нечаева в астраханское наместничество, где пограничные войска, за неимением дельного и распорядительного начальника, часто подвергались нападениям киргизов и теряли много людей не только от этих нападений, но и от побегов недовольных стрельцов в Орду и в Персию.
На другой день, — не успел Нечаев собрать своих отпускных, — как получил приказ, за подписью князя Ромодановского, немедленно отправиться в Рязань с двумя полками, над которыми он назначался начальником; в поход выступить ему непременно к вечеру того же числа и, по прибытии в Рязань, ожидать нового предписания. «Такова, — сказано в приказе, — воля государя и царя Петра Алексеевича, пожелавшего, в награду за отличную службу полковника Нечаева, дать ему случай отличиться и заслужить ещё большее повышение».
Не исполнить такого ясного приказания не было никакой возможности, но и исполнить его, не повидавшись, по крайней мере, с князем Борисом Алексеевичем Голицыным, Нечаеву не хотелось. Не долго думая, он около четырёх часов вечера выступил в поход и, отъехав вёрст пять от Москвы, поручил отряд старшему по себе полковнику, сказав ему по секрету, что ему надо на ночь возвратиться в Москву и что он только на следующий день догонит отряд в Люберцах, где ему назначен ночлег.
В тот же вечер Нечаев отправился на тройке монастырских лошадей, одолженных ему чудовским архимандритом, в Троицкую лавру, в которую прибыл около десяти часов вечера, и подъехал прямо к квартире князя Бориса Алексеевича Голицына.
Но князя Бориса Алексеевича уже не было в лавре: часа за два до приезда Нечаева он уехал в Архангельск с важным и спешным поручением от царя Петра Алексеевича.
«Плохо! — подумал Нечаев. — Теперь остаётся мне попытаться у царевны; хоть царь ей и не очень верит, но всё же не оставит её слова без всякого внимания, но крайней мере, разберётся, в чём дело, отличит правду от лжи и не даст князя Василия Васильевича в явную обиду. Ведь он когда-то любил его, — завтра побываю у царевны, а отряд свой догоню в Бронницах».
Дав отдохнуть монастырским лошадям, Нечаев к свету возвратился в Чудов монастырь и часу в десятом («Царевна — подумал он, — в такое смутное время дольше спать не может»), подъехал к тому самому Красному крыльцу, у которого, недели две тому назад, он стоял связанным и ожидал казни.
Тут ждала его новая неудача: царевна Софья Алексеевна, сказали ему, на заре была арестована и увезена под стражей в Новодевичий монастырь, в который, до окончания следствия, не велено допускать к ней никого.
— Видно, не судьба мне отблагодарить моего спасителя, — сказал Нечаев отцу Антонию, возвратившись в Чудов монастырь. Архимандрит посоветовал ему написать князю Борису Алексеевичу из Рязани.
— А я, — прибавил он, — если только меня допустят до царя, обещаю тебе похлопотать со своей стороны о князе Василии Васильевиче... Отправляйся, Пётр Игнатьевич, тебе времени терять нельзя: как раз попадёшь в беду.
И Нечаев поехал догонять свой отряд, который догнал вёрст за десять до Бронниц.
На шестые сутки к вечеру отряд благополучно прибыл в Рязань; там уже ожидал Нечаева новый приказ, которому при других обстоятельствах он очень бы обрадовался: приказом этим, написанным в таких же лестных выражениях, как и первый, Нечаев произведён был в генералы, и вместе с тем предписывалось ему, дав вверенному ему отряду днёвку, отправиться на подкрепление астраханской пограничной страже, над которой и принять главное начальство.
«Отряд вести лично, — прибавлено и подчёркнуто было в приказе, — не отлучаясь от него ни под каким видом, соблюдая между стрельцами наистрожайшую дисциплину и не дозволяя никому из них возвращаться в Москву ни по болезни, ни по поручениям офицеров. О прибытии же отряда в Астрахань и о могущих происходить с киргизами или нашими перебежчиками стычках своевременно доносить князю Ромодановскому».
Покуда Нечаев следовал со своим отрядом в Астрахань, опальные Голицыны привезены были в Яренск. Их рассадили по разным концам острога, не допуская между ними никакого сообщения, и допрашивали то каждого порознь, то всех вместе на очных ставках. Сам царь хотя и издали, но зорко следил за ходом следствия, не дозволяя ни пыток над подсудимыми, ни произвольных толкований их ответов. Ответы эти, слово в слово вносимые в протоколы, доставлялись царю безо всяких комментариев, и из единогласных, до малейших подробностей показаний подсудимых он узнал то, что читатель знает из нашего рассказа, то есть что ни один из Голицыных не только не принимал участия в заговоре Щегловитова, но даже, — как и прежде говорил князь Василий царю, — и не мог подозревать существование этого заговора.
Одновременно по ходу следствия было перехвачено в Девичьем монастыре письмо царевны Софьи Алексеевны к бывшему своему любимцу, которого она горько упрекала, что «если б не он и не миролюбивые его затеи, то и она не была бы в монастыре и он не сидел бы в остроге». Это письмо, не дошедшее, разумеется, по назначению, ещё больше укрепило царя в убеждении, что, несмотря ни на преданность князя Василия Васильевича к павшему правительству, ни на личную его привязанность к низверженной правительнице, все старания его в тяжёлое междоусобное время клонились к тому, чтобы примирить брата с сестрой и чтобы общими силами способствовать начавшемуся возрождению России.
Между тем царевна ещё не считала себя побеждённой: погрустив несколько недель над неожиданной развязкой, приведшей её со ступеней престола в тесные стены монастыря, оплакав несколько дней стрелецкие головы, вывешенные перед её окнами, и проведя несколько ночей в созерцании своих печалий и в обдумывании разных планов, она мало-помалу начала приходить в нормальное положение и лелеять надежду, что ей ещё рано кончать с своей политической деятельностью: то и дело открывались новые её покушения против брата, то появится печатная прокламация к стрельцам, то наклеится на стенах кремлёвских манифест к народу. Многие рассказы о предприятиях царевны были, как и всегда, преувеличены; но и без преувеличения властолюбие и мстительный характер бывшей правительницы были слишком хорошо известны окружающим Петра царедворцам, чтобы они не боялись её и не противодействовали ей всеми силами. И чем больше боялись они царевны, тем непримиримее становились они к Голицыным.
— Голицыны, — говорили они царю, — могут быть очень опасны: они никогда не забудут нанесённых им обид; предосторожности против них необходимы, они и в остроге продолжают отзываться непочтительно о новом, единодержавном царствовании, то порицая Петра за несправедливое удаление царя Иоанна от престола и за бесполезные его жестокости к мятежникам, то насмехаясь над его ребячьими, ни к чему не ведущими затеями... Если князю Василию Васильевичу, — продолжали царедворцы, — возвратить должность первого министра (а другой должности он не примет), то царю придётся расстаться с лучшими своими слугами, которых злопамятный министр ненавидит; предсмертные показания Щегловитова, правда, остались недоказанными, но за Голицыными нашлось много других, слишком доказанных вин, и этих вин совершенно достаточно, чтобы оправдать строгость царя в глазах Европы... Если, наконец, Голицыным возвратить свободу и прежнее их богатство, то они будут всеми силами стараться освободить царевну, будут вступать с ней в заговоры, набирать ей сторонников, препятствовать предпринимаемым царём великим реформам.
Дошло ли рязанское письмо Нечаева до князя Бориса Алексеевича Голицына, подействовало ли ходатайство чудовского настоятеля, — неизвестно, но известно, что в конце 1690 года князь Борис Алексеевич послан был царём в Яренск — поздравить родственников своих с око