и невинного сына его, князя Андрея, была новая ошибка слабого правительства: Хованские, Одинцов и их сообщники были не казнены, а убиты изменнически в то время, как, по приглашению твоему, они ехали к тебе на именины — мириться... правда ли это, князь Василий Васильевич? — прибавил Пётр, видя, что сестра его с гневом хочет возражать ему.
— К несчастию, правда, государь, — отвечал князь Василий Васильевич, — к несчастию, царевна слишком поздно убедилась, что Хованских надо было судить, а не приглашать на именины...
— Если они заслуживали казни, — прервала царевна, — то не всё ли равно, как они были казнены? Время было дорого, а арестовать начальника стрельцов среди преданного ему войска было нелегко.
— Нелегко, но необходимо, — сказал Пётр. — Не сердись на меня, сестра: дело прошлое, и его не воротишь; но да послужит оно нам уроком в теперешних обстоятельствах. Ведь умел же князь Василий Васильевич, когда ты поставила его во главе министерства, умел же он и судить, и казнить, и ссылать мятежных стрельцов. А теперь, в отсутствие его, Щегловитов опять распустил их... Да что Щегловитов?.. Хочешь ли знать, царевна, какие слухи ходят по Преображенскому? Говорят, что Щегловитов по твоему приказанию должен арестовать меня...
— И ты веришь?..
— Если б верил, — отвечал царь, — то не говорил бы с тобой об этом; если б верил, то не приехал бы к тебе без стражи; если б верил... то я не пил бы ни этого кофею, ни этого вина.
Сказав это, Пётр допил и то и другое.
— Итак, — продолжал Пётр, обращаясь к князю Василию Васильевичу, — завтра, по обещанию твоему, я буду ожидать к себе Фёдора Леонтьевича[7]. Скажи ему, что он найдёт во мне судью беспристрастного и что я первый порадуюсь, если он оправдается. Пусть он сам накажет зачинщиков в буйстве с преображенцами; пусть объяснит причину слуха о готовящейся мне засаде, и больше я ничего не потребую.
— Завтра, говоришь ты, — сказала царевна, — разве ты завтра не будешь на именинах у тётушки?
— Буду; но я у неё не засижусь: у меня множество дел в Преображенском...
Оживляемая винами и ликёрами, беседа становилась всё более и более дружелюбной со стороны Петра, всё менее и менее враждебной со стороны царевны, помнившей законы гостеприимства и видевшей в Петре уже не ненавистного ей соперника во власти, а гостя, доверчиво разделяющего с ней трапезу. Пётр с участием осведомился о болезни князя Михаила Васильевича, подробно расспрашивал его о Каспийском море, на котором он служил, и радовался, что он оставил вредную для его здоровья морскую службу. Ещё подробнее расспрашивал Пётр князя Алексея Васильевича о вверенном ему наместничестве; предсказывал блестящую будущность этому краю, орошаемому Уралом и Камой и обильному железными, а может быть, и золотыми рудами. Маленького Мишу, долго смотревшего на царя с особенным страхом, он ободрил, приласкал и спросил у его матери, где и чему он учится?
Услыхав, что Мишу помещают в Сорбонну, Пётр заметил, что предпочёл бы ей любую школу в Германии, что Сорбонны он не любит за её вредное, иезуитское направление.
— Извини меня, князь Василий Васильевич, — прибавил царь с улыбкой, — я было совсем забыл, что ты очень любишь иезуитов и покровительствуешь им, а я, признаюсь, терпеть их не могу.
— На них всегда и везде много клеветали, государь, а в твоём лагере — больше, чем где бы то ни было, — тоже с улыбкой отвечал князь Василий Васильевич. — Гордон, Брюс, Лефорт и прочие иностранцы, служащие в Преображенском и Семёновском, в лице Летеллье[8] ненавидят всех иезуитов, приписывая им несчастья своих единоверцев.
— Учат-то в Сорбонне очень хорошо, я это знаю, — сказал Пётр, — но страсть папистов обращать в свою веру всех попадающих им в руки, ссорить во имя религии мужей с жёнами и отцов с детьми; не признавать, вне папизма, возможности спасения души и спасать души огнём, мечом и пытками — всё это отвратительно даже в Испании и ещё отвратительнее во Франции, где царствовал Генрих IV и где был первым министром великий Ришелье... Впрочем, Миша, я надеюсь, будет отдан в хорошие руки, которые сумеют удержать его на пути истинном.
— Ещё не решено, с кем он поедет, государь, — отвечал отец Миши. — Брат мой болен и должен лечиться в Москве; мне нельзя надолго отлучаться из своего наместничества...
— Ну, с кем бы ты ни поехал, Миша, — прервал Пётр, — перед отъездом приезжай проститься со мной и привози мне своего ментора... — И, повернувшись к Софье, сказал: — Прощай, сестра, благодарю за хлеб-соль и прошу не поминать меня лихом... А о Щегловитове, пожалуйста, не забудь, — прибавил Пётр провожавшему его до двери князю Василию Васильевичу.
По отъезде царя беседа продолжалась вяло: царевне хотелось бы поговорить и о неудовольствии Петра на стрельцов, и об опасности, грозящей Щегловитову, и о средствах отвратить эту опасность; но стесняемый присутствием ребёнка разговор не клеился. Заметив это, княгиня Мария Исаевна, мало интересовавшаяся распрей стрельцов с преображенцами, откланялась царевне и объявила, что едет покататься с сыном в Сокольники.
Царевна проводила их, ещё раз поцеловала Мишу, иронически поздравляя с победой, одержанной им над царём и величая его будущим фельдмаршалом Преображенского войска. Возвращаясь к своему месту, она остановилась у окна, полила стоявшую на нём герань и поставила лейку на окне.
Эта лейка была сигналом, условленным между царевной и Щегловитовым: не видя её на окне, он должен был скрываться, поставленная около герани, лейка означала, что Щегловитов может прийти к царевне, не опасаясь неприятных встреч.
— На чём же мы теперь остановимся, господа? — спросила царевна.
— Мне пришла новая мысль, — сказал князь Михаил Васильевич. — Можно будет отправить Мишу за границу с Серафимой Ивановной Квашниной. Она охотно возьмётся...
— Да, но я бы неохотно поручил ей своего сына, — возразил князь Алексей. — Она такая взбалмошная...
— Я не о Мише и не о Квашниной говорю, а о Щегловитове, — прервала царевна. — Что нам с ним делать, князь Василий?
— По моему мнению, завтра всё уладится как нельзя лучше, — отвечал князь Василий Васильевич. — Я очень надеюсь на поездку Щегловитова в Преображенское; виновных в драке с преображенцами я сошлю в пограничную стражу, и царь Пётр Алексеевич успокоится.
— И ты думаешь, князь Василий, что Щегловитов поедет завтра к Петру?
— Да как же ему не ехать, если Пётр ожидает его? Сейчас же велю его отыскать, передам ему приказание государя и...
— Отыскивать Щегловитова не нужно, — возразила царевна, кинув беглый взгляд на герань, — он сам отыщется и, вероятно, скоро будет здесь.
Действительно, Щегловитов тут же показался в двери, до которой за несколько перед тем минут царевна проводила княгиню Марию Исаевну.
Красивый, стройный, очень высокого роста, с большими чёрными глазами и русыми волосами, вьющимися крупными локонами, Щегловитов молодцевато прошёл мимо царевны и, не замечая её, низко поклонился князю Василию Васильевичу и сыновьям его.
— Так ты нынче уже видел царевну, Фёдор Леонтьевич, — спросил у него князь Михаил Васильевич, удивлённый, что человек, пропадавший два дня сряду, входит в комнату и не кланяется хозяйке дома.
— Да, — отвечал Щегловитов, — царевна давеча присылала за мной, и мы всё утро пересматривали эти бумаги. — Он показал на бумаги, распечатанные перед самым обедом князем Василием Васильевичем.
Управление Стрелецким приказом, всегда очень сложное, усложнилось с некоторых пор перепиской с пограничной стражей и с полками, возвращавшимися из Крыма. Поэтому не было ничего удивительного, что правительница рассматривала с начальником стрельцов бумаги, касавшиеся стрелецкого войска. Сыновьям князя Василия, которые в это время откланивались царевне, ответ Щегловитова показался таким естественным, что, не удерживаемые царевной, они вышли из комнаты.
Но как ни прост был ответ этот, князь Василий Васильевич был приведён им в такой ужас, что если б не стояло за ним кресла, то он упал бы на пол. Он страшно побледнел; колени его задрожали, как в лихорадке; глаза выпучились, налились кровью и стали бессмысленно глядеть то на Щегловитова, то на царевну.
Самый умный мужчина, самый тонкий дипломат, самый опытный волокита будет в затруднении, встретясь неожиданно с двумя любящими его женщинами, которые сейчас только догадались, что они соперницы: страх оскорбить одну из них, или потерять другую, или выдержать сцены от обеих парализует его умственные способности и отнимет у него необходимое в подобных делах присутствие духа.
Женщины же никогда не теряются; напротив того: чем затруднительнее положение, тем, говорят, более подстрекается их самолюбие, тем более поощряются их дипломатические дарования. Так, опытный полководец, не обращая большого внимания на аванпостные стычки, бережёт все силы свои и всё искусство для решительного, генерального сражения.
Увидев действие, произведённое на князя Василия Васильевича ответом Щегловитова, царевна не могла не встревожиться: человек, так давно и так искренно её любящий, человек, столь нужный для её честолюбия, поражён ударом и, может быть, умирает без помощи у неё на глазах... Первая её мысль была воротить сыновей его и оказать ему помощь. Но, боясь огласки и, кроме того, стесняемая присутствием Щегловитова, она не обнаружила ни малейшего испуга, ни малейшего беспокойства и обратилась к Щегловитову.
— Я давно и с нетерпением ожидала тебя, Фёдор Леонтьевич, — сказала она ледяным, противоречащим смыслу этих слов тоном. — Государь Пётр Алексеевич сейчас был здесь, спрашивал о тебе и велел, чтоб ты завтра утром явился к нему.
Щегловитов стоял как вкопанный, левой рукой придерживая осыпанную каменьями рукоять своей шпаги; он, очевидно, недоумевал, чем он провинился перед царевной; он, верно, не знал, что на суде женщины прав тот, кто ей угодил; виноват тот, кто прогневил её. Приписывая холодность царевны присутствию князя Василия Васильевича, Щегловитов принял развязно-почтительную позу военного человека и отвечал глубоким басом: