Анна Павловна ушла, очень обиженная:
— Добро бы, — говорила она мужу, усевшись с ним в сани, — добро бы этот поступок сделал князь Михаил Васильевич: он вечный обидчик, в вечной хандре, и ему отчасти простительно, а от братца я этого никак не ожидала. Кажется, я могла бы присмотреть за племянницей и за дитятей не хуже какой-нибудь дьячихи. Ведь я им не чужая какая: мой дед Иван Феодорович был двоюродный дядя княгине Марии Исаевне...
Не подозревая даже этого протеста со стороны Анны Павловны Сумароковой, Агафья продолжала делать своё дело, заключавшееся, по её мнению, единственно в том, чтобы не пропустить момента, когда девочка очнётся, и чтобы не дать ей задохнуться под шубой. Княгиня Марфа продолжала молиться: обильные, сладкие слёзы, слёзы веры и надежды, отхлынули от изнеможённого сердца и оросили прекрасное лицо её. Князь Василий Васильевич сделал Агафье знак, чтобы она нагнулась к нему.
— Не могу, батюшка князь, — шёпотом отвечала она, — боюсь отойти, потрудись сам привстать, коль хочешь что приказать мне.
Князь Василий Васильевич подошёл к изголовью правнучки:
— Я хотел спросить тебя, Агафьюшка, — сказал он, — не лучше ли увести княгиню Марфу Максимовну наверх, как бы ей опять не сделалось дурно, если девочка очнётся.
— Отчего же, батюшка князь, — отвечала Агафья, — можно и увести княгинюшку, коль по доброй воле пойдёт; да ведь добрым словом её, чай, не уговоришь, а перечить, — как бы хуже не вышло. Пущай себе опять обомрёт: тут ещё большой беды не будет: коль от горести давя не померла, так от радости и подавно не помрёт. Мотри-тка, как у Алёнушки ножка-то дрыгает. Аль очнулась, голубушка?
В эту минуту из кроватки раздался слабый плач ребёнка. Агафья поспешно сняла шубу с головы девочки и обернула ею всё её тело. Марфочка столь же поспешно вскочила с кресла, но — как и предвидела Агафья — тут же впала в новый обморок.
Муж поддержал её в то самое время, как она падала на кровать дочери. Агафья, успокоенная насчёт своей маленькой пациентки, начала приводить в чувство обмершую княгинюшку, прикладывая к её вискам тоненькие ломтики редьки.
Князь Василий Васильевич, бледный, взволнованный, стоял над правнучкой, перемогаясь и помогая Агафье прикладывать редьку. Чувствуя, что ослабевает, он опустился на кресло, оставленное внучкой, и несколько минут не мог выговорить ни одного слова. Марфу уложили на кушетку и по приказанию Агафьи вместе с кушеткой поднесли к кровати, из которой плач ребёнка раздавался всё громче и громче.
— Надо бы покормить её, — шепнула Агафья...
— Слушай, Агафья, — вдруг громким, твёрдым, каким-то торжественным голосом произнёс князь Василий Васильевич, подняв руку над внучкой и правнучкой, как будто присягая над их головами, — слушай и помни: если эта девочка останется жива, то я буду у тебя в большом долгу, а знай, что я никогда ни у кого в долгу не оставался.
Едва успел князь Василий Васильевич произнести эти слова, как Марфочка очнулась. Агафья, дав ей выпить богоявленской водицы, тою же водицей обмыла её покрасневшие от редечных компрессов виски и посоветовала ей сейчас же покормить Алёнушку, которую и поднесла ей всю укутанную в шубу. Но природа воспротивилась этому совету: у матери пропало молоко, у дочери не оказалось аппетита.
С того же вечера и та, и другая начали видимо поправляться. Быстрое выздоровление Елены, поневоле отнятой от груди и переведённой на ромашку с ложечки, так благотворно повлияло на организм её матери, что к концу первой недели поста она могла уже выходить из своей комнаты и обедать за общим столом. На второй неделе вс` семейство, кроме князя Михаила Васильевича, поговело. Князь Михаил Васильевич, у которого хандры как будто никогда не бывало, отговел на первой неделе и на второй блистательно сдержал данное им пинежцам обещание: на заданный им и продолжавшийся не три дня, а целую неделю пир собрались гости изо всех окрестных селений вёрст за пятнадцать и даже за двадцать. Устроены были и ледяные горы, и перегонки на лыжах, и кулачные бои, — последние с условием, им самим придуманным, чтобы они обошлись без синяков. Иные бойцы не охотно соглашались на такое стеснительное ограничение, но князь Михаил Васильевич возразил им, что он сам смерть как любит настоящие кулачки с подходцами под микитки[47] и с подбитыми глазами, но что теперь дело постное, и отец Савватий, с которым он советовался, сказал, что собственно в пире, так как этот пир даётся по случаю выздоровления племянницы и внучки, греха большого нет, но что если на нём прольётся христианская кровь, хоть даже из носу, то уж это будет грех.
— А вот если, Бог даст, я буду жив, — заключил он, — и если мне удастся побывать у вас когда-нибудь в Мясоед или на масленицу, то я непременно устрою вам кулачки с подмикитками, с расквашенными носами и с челюстями, свороченными набок.
Отдохнув всего один день после пира, продолжавшегося всю вторую неделю Великого поста, князь Михаил Васильевич с братом, женой его и большей частью домочадцев отправился генерал-квартиргером первого транспорта, как говорил он, занять, подновить и привести в порядок один из кремлёвских казённых домов, построенных тридцать лет тому назад его отцом. Отъезд князя Василия Васильевича с внуком и его семейством назначен был ровно через две недели после отъезда первого транспорта, то есть на вторник пятой недели поста, приходившийся в тот, 1713 год в день именин князя Алексея Васильевича. Сперва предполагалось отпраздновать этот день всем семейством и дня два или три после него пуститься в путь всем вместе, но план этот оказался неудобоисполнимым во многих отношениях: во-первых, гости, издалека съезжавшиеся на этот праздник, оставались у хлебосольных хозяев на неделю и на две, а в те года, когда рано начиналась распутица, они заживались до установления летнего пути, то есть иногда слишком месяц. Во-вторых, сообразили, что на почтовых станциях, или на станах, как говорили тогда, встречались бы задержки в лошадях, если б всё семейство поднялось разом. Наконец, в-третьих, князю Василию Васильевичу, отвыкшему от дороги, хотелось до начала распутицы добраться если не до Ярославля, то хотя до Вологды, чтобы в одном из этих больших городов запастись новыми силами для продолжения пути на колёсах.
По всем этим причинам решено было на общем совете уведомить и дальних и близких соседей, что по случаю отъезда именинника в Москву, 17 марта, у князя Василия Васильевича никакого празднества не будет. В день отправления первого транспорта отец Савватий, ещё больше прежнего полюбивший семейство князя Василия Васильевича, приехал проститься с отъезжающими и отслужить напутственный молебен, вскоре после которого генерал-квартиргер со своим транспортом пустился в путь. Прощания были самые весёлые: перспектива увидеться через две-три недели, и увидеться при лучшей обстановке жизни, придавала последнему в Пинеге семейному завтраку вид скорее праздничный, чем прощальный. Князь Михаил Васильевич продолжал быть веселее всех: обещал Марфочке, если дела пойдут так, как они теперь идут, то он навсегда избавится от своей хандры и через двенадцать лет посватается за Еленку, которую со дня её выздоровления он прозвал Тавифой Иаировной, соединяя два библейских воскрешения в лице одной Елены.
— Ты не посмеешь мне отказать, когда я посватаюсь, Марфа, — говорил он племяннице, — я сам слышал, как ты говорила, что желаешь, чтоб твоя дочь была несчастлива и что ты будешь утешать её, вот и утешай её, когда она обзаведётся семидесятилетним мужем!
— Как можете вы шутить такими вещами, дядюшка? — сказала Марфа.
— Шутить! Кто тебе сказал, что я шучу? Все вы, видно, на один лад думаете, что величайшее счастие в мире иметь молодого мужа. Ведь предлагала ж мне Сумарокова жениться на пятнадцатилетней Нееловой. Чем же Татьяна Стефановна Неелова хуже твоей Тавифы Иаировны и чем я для неё не жених?
— Я не говорю, что вы для неё не жених, — отвечала Марфочка, отшучиваясь, — я говорю, что вы придаёте моим словам совсем не тот смысл, который я придавала им в тот ужасный день, когда моя Еленка сделалась Тавифой Иаировной, — при этих словах Марфа вздрогнула, — я сказала тогда, что лучше, чем потерять её, я готова выдать её за дурного человека; а вы не дурной человек, дядюшка. Вы хороший, добрый, милый человек, и если представится моей Еленке такой жених, как вы, — будь он семидесятилетний, — то я первая буду уговаривать её не отказываться от такой партии.
— Уговарривать! Так и послушается Тавифа Иаировна твоих уговарриваний: «Нет, скажет, матушка, уж вы лучше поищите мне какого-нибудь жениха, хоть поплоше, да только помоложе.
Этот разговор часто возобновлялся на разные лады с первого дня выздоровления Марфочки. В день отъезда первого транспорта он опять возобновился за прощальным завтраком. Князь Василий Васильевич иногда присутствовал при нём, не стесняя его, радуясь так долго продолжающейся весёлости своего сына и снисходя к этой весёлости, хотя она и противоречила патриархальным нравам того времени. По тогдашним обычаям, в большей части боярских семейств сын, даже шестидесятилетний, не только не позволял себе лишней шутки в присутствии государя-батюшки, но не смел даже говорить с ним иначе как стоя и садился только по второму или по третьему приглашению, — как нынче гость, и то не всякий.
Тавифа Иаировна вместе с другими присутствовала при отъезде деда, бабушки и своего жениха, сидя на коленях у Агафьи, улыбаясь и уезжающим и остающимся, делая всем ручкой и лепеча никому, даже матери, не понятные слова. Любимая и ласкаемая всем семейством, она никого не дичилась; больше же всех она полюбила Агафью, как будто понимая, что Агафья, не отходившая от неё во всё продолжение её болезни, спасла ей жизнь. По выздоровлении Еленка не могла обойтись без неё ни на минуту, и эта привязанность, внушая Марфочке весьма естественную в молодой матери-кормилице ревность, озабочивала её ещё в другом отношении: она боялась, как бы при расставании с Агафьей Еленка опять не захворала. Борясь с чувством ревности, она приглашала Агафью остаться при её дочери; но Агафья, как ни благодарна была