— Батюшка князь! Всё, что прикажешь, исполню, — отвечала Агафья, — хоть в няньки к Алёнушке пойду. Теперь семья обеспечена...
— Не в няньки приглашаем мы тебя, Агафья Петровна, — отвечал князь Василий Васильевич, — а вот в чём княгинюшкина и моя просьба: ты знаешь, мы через двенадцать дней едем, вещей всех из дому не заберёшь; так помоги нам сложить их вот в этих трёх комнатах, то есть здесь в кабинете, в столовой да в гостиной, и в отсутствие нашем присмотри за вещами. В эти три комнаты не пускай без нас никого, они пусть так и считаются нашими; может, не мне, так сыновьям моим или внучатам придётся побывать здесь... А остальные все комнаты займи со своим семейством, свадьбу здесь сыграй, и молодые пусть поселятся здесь же, вместе с тобой.
— Где нам, батюшка князь, в таких хоромах селиться! За домом и за добром вашим, изволь, присмотрю, а жить в нём...
— Вот и не дело, Агафья Петровна, — сказала Марфочка, — ты сейчас сама сказала: «Что прикажет дедушка, то и исполню», а теперь говоришь: «Нельзя...»
— Нельзя и есть, княгинюшка, — отвечала Агафья, — коль мы поселимся здесь, так ребята мои так те хоромы отделают, что в неделю не узнаешь их.
— А разве лучше будет, — сказала Марфочка, — если все вещи наши переломают или растаскают? Или ты, может быть, намерена караулить их издали, за две версты? Или стрражу, может быть, приставишь к нашему дому? Видишь ли, Агафья Петровна, что как ты себе ни отговаривайся, а не минуешь сделать по-нашему. Ведь соглашалась ты сейчас же идти в няньки к Елене. Отчего г же не поступить тебе домоправительницей к дедушке?
Сметливая Агафья очень хорошо понимала, что, нимало не стесняя семейства князя Василия Васильевича, которому переселение её в его дом оказывало даже некоторым образом услугу, она, кроме тёплого, просторного и удобного помещения, приобретёт для себя и для своего семейства много других неминуемых при этом переселении и ничуть не убыточных для князя Василия Васильевича выгод. В её положении, хотя и очень понравившемся сделанным Варваре подарком, отказываться от этих удобств и выгод казалось ей глупо; согласиться же на них, хоть немножко не поспорив, казалось ей неприлично. Поэтому, сделав ещё два-три возражения, легко опровергнутые Марфочкой, она вдруг приняла весёлый вид и покорилась воле батюшки князя.
— И впрямь, — сказала она, — чего я лукавлю? Чего прекословлю? Уж больно хорошо здесь нам будет! Дьячок мой ряхнётся от радости: не думали не гадали мы жить когда-нибудь в таком дворце! Далеконько от церкви немножко, ну на то лошадь есть!
Решено было для семейства дьячка оставить на княжеской конюшне пару лошадей и несколько саней, телег и кибиток, которые забирать с собой в Москву не было никакой причины. На содержание лошадей и на отопление и освещение дома назначено было выдавать Агафье по червонцу в день.
— Видишь ли, Агафьюшка, — сказал князь Василий Васильевич, — что всё это делается вовсе не с тем, чтобы заплатить тебе за твои попечения о моей правнучке. Какой управитель мог бы обойтись мне дешевле червонца в день? А уж, верно, никакой не успокоил бы нас так, как ты успокоишь: оставляя дом на твои руки, мы уверены, что если возвратимся в него, то всё найдём в порядке... Итак, нынче же начинай исподволь переноситься... а сыновей своих снаряжай в дальний путь; годика через три-четыре не узнаешь их, коль приедут... княгинюшка их очень полюбила, значит, в них прок будет.
— Да, батюшка князь, Ванька мой парень хоть куда, да и Захарка ничего, только вели подучить их да вели им, когда выучатся, почаще присылать грамотки матери...
Неделю спустя князь Василий Васильевич, только что оправившийся от недуга, который продержал его три дня в постели и который чуть было не заставил его отложить сборы в дорогу до летнего пути, ходил по кабинету, перебирая свои бумаги, укладывая иные из них в портфели и бросая другие в топящийся камин. Княгиня Марфа, тоже очень занятая укладкой, часто, однако, оставляла свои чемоданы и приходила к деду.
— Дайте я вам помогу, дедушка, — говорила она, — право, я ничего не перепутаю. Вы садитесь вот здесь, в кресло, а я буду вас спрашивать, что куда класть, ручаюсь вам, что ни одной бумажки не забуду... Голове получше, дедушка? Уж как мы боялись все эти дни!
— Получше, — отвечал князь Василий Васильевич, — не следовало мне ездить к обедне в воскресенье; эта внезапная оттепель никогда не сходит мне с рук: о сю пору не могу согреться...
— Присядьте, дедушка, и отдохните. Вот эту бумагу в камин?.. А эту — вот в тот разинутый портфель?.. Видите, дедушка, я всё знаю, всякую бумагу кладу, куда следует.
Князь Василий Васильевич очень не любил, чтобы ему помогали прибирать его бумаги и, вообще, чтобы прикасались к его письменному столу; он говорил, что в своём беспорядке ему легче отыскать всякую бумагу, чем в порядке, сделанном чужими руками. Но для Марфочки, как мы видели, законов, даже коренных законов, в Пинеге не существовало. Князь Василий Васильевич уселся в кресло и любовался, как ловко и грациозно внучка его, то по его указанию, то по собственной догадке, сортировала бумаги по разложенным на письменном столе портфелям, откладывая ненужные в плетёную корзинку и сжигая их всякий раз, как корзинка наполнялась.
— Как хочешь, Марфа, — проговорил князь Василий Васильевич, посидев с полчаса на одном месте, — а сидеть мне хуже; приподними меня: я пройдусь немножко... А что слышно об отце Савватии? Как-то он переносит эту сырость?
— Он скоро должен приехать, дедушка, Michel поехал за ним и привезёт его к обеду.
— Не грех ли в такую погоду беспокоить старика? — сказал князь Василий Васильевич, подойдя, поддерживаемый внучкой, к окну, за которым был прибит термометр. — Посмотри, пятьдесят два градуса! Этакого тепла двенадцатого марта я не запомню в Пинеге; а мне всё-таки холодно... Нет, Марфа, и ходить не могу. Посади меня опять в кресло да позови кого-нибудь себе на помощь.
— Вам бы, дедушка, лучше всего лечь и напиться земляники; как раз согреетесь, и к вечеру всё пройдёт... Позвать Агафью? Она бы напоила вас.
К вечеру действительно князь Василий Васильевич согрелся, но лучше ему не стало: ничего не евши четверо суток, он чувствовал себя всё слабее и слабее. Отец Савватий привёз с собой монастырского врача-монаха, за несколько дней перед тем возвратившегося с крестным ходом в Красногорский монастырь. Составился консилиум: врач-монах настаивал на кровопускании; пан Ян Ведмецкий, незадолго перед тем очень удачно пустивший кровь одному пинежскому обывателю, был призван на этот семейный консилиум; но на кровопускание князю Василию Васильевичу он не согласился.
— То инна ржечь[49], — сказал он о выздоровевшем своём пациенте, — у там-тэго крви цала бэчка[50], а у князя ей мало.
Князь Михаил Алексеевич и отец Савватий соглашались с мнением Ведмецкого. Княгиня Марфа говорила, что ещё недавно, за две недели до её приезда в Пинегу, у дедушки выпустили целую тарелку крови.
— Ведь я сам и кровь отворял, — отвечал монах, — и князю тут же сделалось лучше.
— То было воспаление, — возразил князь Михаил Алексеевич, — и кровопускание тут иногда необходимо, а теперь у князя Василия Васильевича не прилив крови, а истощение сил; если б он покушал куриного бульону...
— Как можно, Великим постом! — сказал монах. — Даже в смертном случае не разрешается...
Отец Савватий возразил, что не только в четверг на четвёртой неделе поста, но даже в Страстную пятницу мясная пища слабым и недужным разрешается и что по нужде он сам готов употреблять её.
Во время этих прений князь Василий Васильевич лежал как в забытьи, не принимая в них никакого видимого участия. Вдруг он приподнял голову и попросил пить.
— Я тоже не вижу большой нужды в кровопускании, — сказал он, — у меня ничего не болит, только голова очень слаба...
— Вы бы покушали бульону, дедушка, — сказала Марфочка, — вот и отец Савватий с вами покушает, пан Ведмецкий тоже советует, пан Ведмецкий хороший доктор: он не хочет пускать вам кровь.
— Нет, Марфа, — отвечал князь Василий Васильевич, — мне даже думать о еде противно.
— Пожалуйста, дедушка, хоть полчашки... хоть три ложечки, бульон подкрепит вас.
Проглотив счётом три чайные ложки куриного бульона и запив их полстаканом нектара, князь Василий Васильевич немножко оживился: бледные щёки его покрылись лёгким румянцем, глаза заблестели.
— Что, — спросил он у Агафьи, приносившей ему бульон, — плохо, Агафьюшка? Это, видно, не младенческая?
— На что плоше, батюшка князь! — отвечала Агафья. — Ишь как тебя вдруг сломило! Уж, видно, года такие...
— Полно, Агафья, — сказала Марфочка, — дедушка выздоровеет, ему и теперь, смотри, гораздо лучше... Ведь вам лучше, дедушка?
— Нет, Марфа, всё хуже и хуже. Агафья права: это начало конца. Без меня, видно, придётся ехать вам в Петербург... Когда увидишь царя Петра, Марфа, пожелай от меня счастия его царствованию и расскажи ему, как, умирая, я сожалел, что мне не привелось вместе с ним послужить России... Скажи ему, что я скоро собрался на его зов: пора собираться на зов того Царя!.. А что, наша Тавифа Иаировна спит уже?
— Нет ещё, дедушка...
— Принеси её мне. Я хочу с ней проститься.
— Зачем вы это говорите, дедушка? Больно слушать. Вы выздоровеете...
— Выздоровлю, так не беда, что я лишний раз перекрестил твою Тавифу; но я чувствую, что очень слабею; скоро начнётся агония, бред... принеси Еленку. Я хочу благословить её, пока бред не начался...
Марфочка, дрожа от волнения, едва была в силах добежать наверх.
— Неужели, Агафья, — спросил она, — дедушка так плох? Неужели нет никакой надежды?
— Горе-то какое, бедная моя княгинюшка! — отвечала Агафья. — И горе неминуемое: коль Бог и даст ему получше, так надолго ли?.. Не нынче-завтра... уж года такие!