— Так шалят, — отвечал кучер, — думают, им кинут милостыню из кареты; у нас в Швейцарии это строго запрещено: всякий мальчик должен с детства приучаться к работе.
— Я им кину монетку, можно? — спросил Миша у кучера, вынув флорин из своего кошелька и бросая его в толпу мальчиков.
Кучер хотел, но не успел остановить руку Миши; серебряная монета упала на землю; один мальчик проворно подхватил её, и между всеми завязалась драка.
— Что это вы делаете, милый молодой барин, таких крупных монет не подают таким бродягам. Вот посмотрите, какая польза от вашей милостыни: у одного уже всё лицо в крови...
На стоянке швейцарец, умевший говорить немножко по-итальянски, рассказал Чальдини, что случилось, и посоветовал отнять у Миши кошелёк. Чальдини, заметивший, что на Мишу доброе слово действует вернее, чем бестолковое самоуправство, доказал ему математически, что если он будет бросать всякому мальчику по флорину, то у него не хватит денег и на один день; а что подать одному мальчику и не подать другим, вертящимся так же ловко и гак же усердно, как и тот, — очень несправедливо. Миша понял это. Чальдини разменял несколько флоринов на посеребрённую, новую, очень красивую, но очень мелкого достоинства мелочь и взял с Миши обещание, что он на всякой миле будет бросать мальчишкам не больше десяти монеток.
Серафима Ивановна, попросив, по обыкновению, перевести себе разговор Чальдини с Мишей, с большой готовностью согласилась на их сделку и тут же принялась подшивать кармашек под доломан Миши для откладывания в него монеток от станции до станции.
— Я не стану отсоветовать тебя делать добрые дела, Мишенька, — сказала она, — видишь ли, я даже сама подшиваю себе кармашек. Я знаю, что и дедушка твой любит подавать милостыню; да и Священное писание велит; но ведь на всех тунеядцев не напасёшься денег: иной попрошайничает, а сам богаче нас с тобой; другой прикинется слепым или хромым, возьмёт твою милостыню да и бежит с ней в кабак; третий шляется от лени, думает: «Авось найду дурака, который подаст мне...» Так что ж им подавать? Что за охота в дураках быть?.. Оно, конечно, подавать милостыню похвально, и в Священном писании сказано: «Милуяй нища, взаим даёт Богови», но...
Если сделать краткое извлечение из длинной речи Серафимы Ивановны, то выйдет: милостыню подавать хорошо, сам Бог велел подавать милостыню, но всё же лучше не подавать её.
Подобные рассуждения встречались часто между умниками XVII столетия; не знаем наверное, реже ли они встречаются теперь. Филантропы-христиане нашего благочестивого столетия если б могли, то строили и учреждали школы, больницы и всевозможные богоугодные заведения; но нищим они подавать не намерены; не намерены они поощрять пьянство, праздность и разврат; они всегда готовы помочь истинно нуждающемуся человеку; но они не знают, точно ли голоден человек, протягивающий руку за куском хлеба; они боятся, как бы Бог строго не взыскал с них на Страшном Суде за то, что они бросили какой-нибудь гривенник недостойному; они не верят истинной бедности, потому что бедность бывает иногда притворная.
К сожалению, нельзя не согласиться, что между нищими, как и между богомольцами, нередко попадаются ханжи. Как у тех, так и у других цель одна и та же: выманить всё, что возможно от доверчивости добрых людей и от тщеславия гордых. Но ведь существование ханжей не мешает нам верить, что бывают и истинно благочестивые люди; нам часто попадались фальшивые ассигнации, заключили ль мы из этого, чтобы все ассигнации были фальшивые? Да и время ли правой руке, дающей подаяние так, чтоб о нём не знала левая, — время ли ей производить следствие, куда и на что истратится это подаяние? Не легче ли ей утешиться мыслью, что если из десяти брошенных ею гривенников девять пойдут в кабак, то десятый, может быть, послужит на покупку хлеба для голодающего семейства или хоть на несколько щепок для отогревания окоченевшего от стужи ребёнка?
Кувыркание мальчиков и бросание им посеребрённых трёхкрейцерных монеток долго потешали Мишу; на первой же миле после заключённого с Чальдини условия отложенных в кармашек монеток не хватило, а подъезжая к станции, где назначен был обед, Миша заметил, что разбросал уже больше половины наменянной Чальдини мелочи. Он посоветовался с Анисьей и, по секрету, попросил её сходить в лавочку и наменять там ещё новеньких монеток. Анисья колебалась, но Миша обещал её ни в каком случае не выдавать, и она принесла ему мелочи на полсуверена (5 флоринов).
«Что-то скажет Чальдини, узнав, что я не сдержал обещания! — думал Миша. — А как было сдержать его? Ведь сам он говорил, что несправедливо подать одному и отказать другому, когда этот другой так же ловко кувыркается, как и тот...»
Успокоенный этим рассуждением, Миша продолжал горстями бросать свои монетки и разменивать суверены один за другим.
Милях в пяти или шести от швейцарской границы, в маленьком городке Брегенце, остановились обедать; у Миши оставалось всего с небольшим четыре суверена; таким образом, меньше чем в три дня своего фельдъегерства он истратил сто с лишним флоринов.
«Что мне делать! — думал Миша. — Тётка узнает и так раскричится, что беда, да и Чальдини за меня теперь не заступится, скажет, я обманул его, не захочет понять, что мне нельзя было сделать иначе. С Анисьей разве посоветоваться... ещё ей, пожалуй, достанется...»
Так рассуждал Миша, уныло расхаживая взад и вперёд перед закрытыми окнами постоялого двора, в котором в это время Серафима Ивановна одевалась перед обедом. Совершенно неожиданный случай вывел Мишу из неприятного положения.
Дойдя до края постоялого двора и повернувшись назад, он увидел перед собой высокого, лет тринадцати, мальчика, усердно вертящегося колесом. Миша узнал в нём одного из шалунов, бежавших за дормезом до самого въезда его в Брегенц, и полез в свой кармашек за монеткой. Кармашек оказался пустым.
— Хочешь? — спросил у него мальчик с южноавстрийским выговором, то есть очень плохим немецким языком. — Хочешь, я выучу тебя кувыркаться колесом?
Миша, может быть в надежде рассеять своё горе, согласился на предложение мальчика.
Урок начался. Первый опыт оказался не совсем удачным. Миша опёрся руками о землю, мальчик за ноги перекувырнул его, но так неловко, что тот упал и, наверное, ушибся бы, если б мальчик, проворно под него поднырнув, не ослабил своим телом удара падения.
— Ты бы снял перчатки и башмаки, — сказал мальчик, — а то так неловко...
Миша согласился, и урок продолжался без перчаток и без башмаков.
Второй дебют был удачнее: Миша перекувырнулся не совсем прямо, как учитель, а немножко набок, но по крайней мере не упал.
— Куртка тоже мешает, — сказал мальчик, — что тебе в ней? Ведь тепло.
Миша снял и куртку и перекувырнулся ещё раз, и ещё удачнее.
— Однако ж знаешь ли? — продолжал мальчик. — Ведь уроки даром не даются: что ты мне заплатишь?
— А что ты возьмёшь с меня?
— Да вот, видишь ли: у нас на дворе скрипач живёт, так он берёт за урок по сорока крейцеров. Но то скрипка. Что в ней мудрёного? Подпёр ею подбородок и заскрипел смычком по струнам. Мои уроки немудрёнее... но изволь, для тебя я, так и быть, по флорину возьму.
Миша согласился.
«Всё равно, — подумал он, — один лишний флорин не поправит моего дела».
— Да не снять ли тебе и панталоны! — сказал мальчик. — Ещё легче будет тебе...
— Как можно снять панталоны! — отвечал Миша. — Стыдно!..
— Что за стыд? Ведь ты не девочка.
— Нет, всё равно, давай так учиться.
— Ну давай хоть так... Да что это ты всё по одному разу вертишься? Надо по нескольку раз сряду... Вот так, не останавливаясь и не отдыхая.
И, откатившись шагов на десять от Миши, мальчик, не останавливаясь ни на минуту, быстро перевернулся и прикатился на старое место.
Мише захотелось сделать то же самое, но на втором колесе нога у него подвернулась, и он ударился затылком о землю, к счастию довольно мягкую.
— Это ничего, — сказал учитель, — без этого не выучишься, спроси, сколько раз я падал... Ну давай ещё раз.
— Нет, довольно, — сказал Миша, почёсывая затылок, — я устал.
— Ну а за урок ты мне заплатишь?
Миша вынул из кармана свой шёлковый кошелёк: с одной стороны лежали золотые суверены, с другой несколько флоринов. Он вынул флорин и подал его мальчику.
— Эх! Сколько у тебя денег! — вскрикнул мальчишка и, проворно выхватив кошелёк, побежал во всю прыть и в одну минуту скрылся за углом постоялого двора. На пути он успел захватить и куртку, и башмаки, и перчатки, и даже фельдъегерскую шапку, свалившуюся с головы Миши во время уроков.
Чальдини, в это время возвращавшийся домой — обедать, не сразу узнал Мишу, стоявшего в каком-то оцепенении на том самом месте, где он расплачивался со своим учителем.
— Что с вами, рrincipello? — спросил удивлённый доктор. — Что это за костюм? Без курточки, без шапки, без башмаков даже... вы простудитесь...
Миша рассказал Чальдини, как уличный мальчик обокрал его, давая ему урок кувыркания. По мере того как он рассказывал, а Чальдини молча слушал его, Миша успокаивался мыслию, что теперь доктору уже не за что особенно на него сердиться, что всё равно мальчишка украл бы все пятнадцать суверенов и что, следовательно, о растрате первых десяти и о не сдержании своего обещания говорить уже не нужно.
— Вы ещё очень счастливо отделались, — холодно сказал Чальдини, выслушав рассказ Миши, — вы могли бы вдребезги разбить себе голову, мальчишки могли бы избить вас до полусмерти и раздеть донага. Что бы тогда сказала тётка ваша?
— Пожалуйста, успокойте её как-нибудь...
— То-то. А хорошо не держать своего слова? Вы думаете, я не знаю, что вы бросали не по десяти монеток, что в Линдау Анисья наменяла для вас мелочи? Вот и теперь вместо того чтобы признаться, вместо того чтобы мне всё рассказать, вы рады, что, по милости обокравшего вас мальчика, я не узнаю о несоблюдении вами условия. Правда ли это?