— Правда, — шёпотом отвечал Миша и кинулся на шею к Чальдини.
— Ну хорошо, — сказал Чальдини, неся Мишу домой, — тётку я успокою, но вот на каком условии: из Роршаха мы будем писать в Москву, и вы должны описать всю эту историю с мальчиками и с монетками вашему отцу или дедушке. Согласны вы на это?
— Согласен... Всю историю с мальчиком опишу подробно, а нельзя ли не писать о монетках? Мне очень стыдно!
— Нет, никак нельзя, — отвечал Чальдини, — обо всём напишите: пусть будет это для вас и наказанием, и уроком на будущее.
За обедом Чальдини был в таком весёлом расположении духа, он так смеялся, расспрашивая Мишу о подробностях уроков кувыркания, что Серафима Ивановна сочла бы неделикатным сердиться за историю, в которой почтеннейший доктор видит одну только комическую сторону.
«Кто их знает, — думала она по уходе Чальдини с Мишей, — может быть, вся эта история нарочно устроена итальянцем; может быть, даже она у него в инструкции написана; а то чего бы ему зубы скалить?..»
— А ты всё-таки страшная рохля, скажу я тебе, Аниська; нет, чтоб присмотреть за молодым князем, тебе бы только его изюм да пряники есть, а небось не заступилась, когда мальчишки грабили его.
— Да ведь я, боярышня, в это время тебя одевала.
— Могла бы и меня одеть, и за ним присмотреть, кажется, не много у тебя работы. Только и знаешь, что твердишь свои глупые диалоги. Ведь видишь, что молодому князю не до тебя, что он кувырканием занялся, ну и отстала бы, бросила бы эти вздо...
Последние лучи утопающего в Боденском озере солнца ярко отражались на цепи громадных, вечно снеговых гор, всё выше и выше выдвигающихся на горизонте. Олени и серны весело прыгали по утёсам, не доступным охотнику. Птицы единогласным громким хором прощались с гаснущим светилом, рассаживаясь по ветвям допотопных дубов. Орёл, попарив в нерешительности, взмахнул крыльями и полетел на ночлег. Дормез медленно подъезжал к Роршаху. Кучер, сидя рядом с Мишей, вслух любовался величественной панорамой, открывшейся перед их глазами.
— Может ли быть у кого-нибудь в мире отечество лучше моего? — с гордостию спросил он у Миши, показывая рукой на снеговые вершины, слившиеся с розовыми облаками. — Что, у вас в России есть горы?
— Нет, в России таких гор нет, — отвечал Миша, — а вот Карпаты в Моравии я видел, так те не так хороши, как эти.
— Где им! — сказал кучер.
Не радостно было на сердце у Миши при въезде в Швейцарию. Мысль, что он был одурачен и обокраден уличным мальчиком, ещё не очень огорчала его, но перспектива писать об этом отцу или деду так его тревожила, что он не раз собирался попросить Чальдини, чтобы он уж лучше всё рассказал тётке, лишь бы не требовал от него такого унижения.
Невдалеке от гостиницы, где назначен был ночлег, Миша увидал высокого мальчика в новой синей блузе и фуражке, в которой, несмотря на отпоротые галуны и кантики, он узнал свой фельдъегерский картуз.
— Видите этого мальчика? Вон, опёрся на забор? — сказал Миша кучеру.
— Вот этого-то? — отвечал кучер. — Как же, вижу: это Беэр, сын брегенцского каменщика. Ишь, как он принарядился! Видно, клад нашёл!.. Вот такому мальчику подать милостыню не грех: хоть и молод ещё, а ни крейцера не пролакомит, что ни добудет, всё домой несёт. Братьев и сестёр у него много, и все маленькие, голодные да не одеты и не обуты... Квартирка плохонькая: отец всё лето прохворал... Когда поравняемся с ним, то бросьте ему что-нибудь, да осторожнее, смотрите, чтоб кто не увидел, здесь это не велено... Что ж вы? Иль у вас все монетки вышли?
Когда дормез поравнялся с мальчиком, Миша вытаращенными глазами окончательно узнал не только свой картуз, но и лицо своего брегенцского учителя. Он хотел было крикнуть ему, но мальчик таинственно прижал руку ко рту, как будто прося Мишу о молчании, потом он громким поцелуем отнял руку ото рта, снял фуражку, низко поклонился Мише, сделал ему ещё раз ручкой и, нагнувшись до земли, колесом покатился к тирольской границе.
— Вот вы хвалите этого озорника, — сказал Миша кучеру, — а знаете ли вы, кто он такой? Это он давеча обокрал меня.
— Не может быть, — отвечал кучер, — вам так показалось. Я был у Беэра, и мне сказали, что Ганс здесь, в Роршахе.
— То-то, должно быть, по дороге в Роршах он и дал мне урок.
— Да нет же, уверяю вас, что вы ошибаетесь: все мальчишки, больше или меньше, похожи друг на друга... Я лет пять знаю семейство Беэров, и никогда ничего подобного...
По приезде в гостиницу Миша собирался, посоветовавшись с Чальдини, проверить своё подозрение, уже достаточно, казалось бы, проверенное прощальными поклонами Ганса Беэра, но главная забота его в это время была не Ганс Беэр. К тому же Чальдини, сейчас после ужина, достал свой дорожный портфель с письменными принадлежностями и, пригласив Мишу сесть за импровизированный письменный стол, положил перед ним большой лист бумаги.
— Ещё и семи часов нет, — сказал он ему, — написать успеете, а завтра почта отправляется рано, говорят, здесь не то что в Римской империи, пишите же.
Несчастный с такой грустию принялся за свою работу, что Чальдини не мог без сожаления смотреть на него, однако ж он дал ему дописать всё письмо до конца, попросил перевести его себе, напомнил иные, забытые Мишей подробности, и Миша начал переписывать своё исправленное и пополненное сочинение начисто.
— Ты это давешнюю свою историю описываешь дедушке? — спросила Серафима Ивановна Мишу из другой комнаты. — Это хорошо: дедушка посмеётся... Пойди-ка ко мне на минутку, Мишенька.
Миша пошёл к тётке.
— Поклонись от меня дедушке, Миша, да напиши ему: вот меня давеча, по оплошности доктора... нет, бишь, Анисьи обокрали, а тётя поправила, мол, всё дело: пять двойных новеньких луидоров и в новеньком, мол, кошельке подарила мне, нарочно, мол, из Вены везла, чтоб отдать мне их на границе Франции, но отдала теперь, потому что такому большому и такому рассудительному мальчику нельзя же быть без денег.
Миша возвратился дописывать своё письмо. Дописав его, он громко вздохнул и подал его Чальдини для вложения в конверт.
— А что вам сказала тётка? — спросил у него доктор.
— Тётя, — холодно, дуясь, отвечал Миша, — сказала мне такие вещи, от которых я был бы счастливейшим человеком в мире, если б не это письмо.
Миша показал доктору свой новый кошелёк.
— Обещаете ли вы мне, — сказал Чальдини, — отвечать всю правду на то, что я спрошу у вас?
— Извольте, обещаю.
— Вы теперь любите вашу тётку больше, чем меня?
— Гораздо больше, — отвечал Миша.
— Вы меня ненавидите?.. Говорите правду...
— Ненавижу!..
— Хорошо! Вот ваше письмо, напишите другое, хоть коротенькое.
Надорвав письмо Миши, Чальдини положил его перед ним.
— Я не хочу, чтоб вы меня ненавидели, — прибавил он, — я хочу, чтоб вы знали и понимали, что я вас очень люблю.
Миша изорвал своё надорванное письмо в клочки.
— Доктор, — сказал он, — никогда не забуду...
Подробно, слишком подробно, описали мы детство Миши. Но да не сетует на нас за это читатель: большая часть приведённых нами подробностей полезна для уразумения характера князя Михаила. Жизнь, казалось, с детства улыбалась ему: внук первого сановника государства, сын любимца царей, сам лично обласканный царём Петром, чего не мог ожидать он от будущего? На какую блистательную карьеру имел он право рассчитывать! Одарённый от природы самыми счастливыми качествами, имея чувствительное сердце, восприимчивую память и неутомимую жажду познаний, десятилетний Миша был, можно сказать, мальчиком необыкновенным... Чем-то суждено ему быть в будущем? Осуществит ли он свои мечты и надежды своего семейства? Зароются ли таланты в землю?.. Как часто встречаем мы миленьких и умненьких детей, из которых время, воспитание и обстоятельства вырабатывают людей самых дюжинных!
Но не будем забегать вперёд рассказа, чтобы не лишить его последнего интереса, а возвратимся к Мише, и возвратимся к нему с тем, чтобы более не отвлекаться.
Миша выехал из Роршаха в самом весёлом расположении духа. Тот же самый кучер взялся доставить своих пассажиров до границы Франции.
По Швейцарии путешествие совершилось без особенно замечательных происшествий: те же громкие восторги кучера от гор, те же ночлеги с теми же ужинами, те же, по вечерам, уроки Анисьи, которая, — с удивлением заметил Миша, — сделала большие успехи во французском языке с тех пор, как, по выражению Серафимы Ивановны, он занялся кувырканием. При въезде во Францию Анисья объяснялась довольно свободно, чтобы не только спросить какой-нибудь товар, но даже и поторговаться в лавочке.
В Дижоне Чальдини простился с Серафимой Ивановной — ему была дорога на Марсель. Грустно было Мише прощаться с добрым доктором, который обещал приехать в Париж только недель через шесть. Он взял с Миши слово подробно и аккуратно писать ему по два раза в неделю, а Миша в свою очередь хотел, чтобы Чальдини дал ему слово быть в Париже не недель через шесть, а ровно непременно через шесть недель.
— Вот нынче по-здешнему тридцатое сентября, — сказал он доктору, — я уже сделал себе на эти шесть недель календарик и буду всякий вечер вычёркивать на нём истекший день. Обещайте мне, пожалуйста, быть наверное к одиннадцатому ноября.
— На таком расстоянии мне трудно наверное определить день моего приезда, — отвечал Чальдини, улыбаясь, — переделайте ваш календарик, сделайте его на восемь недель, то есть по двадцать пятое ноября или даже по первое декабря, и я почти могу ручаться, что к первому декабря буду в Париже.
Миша долго тосковал, вычёркивая дни на календарике и считая часы до приезда своего в Париж, где надеялся найти письмо от Чальдини. Наконец вечером 4 октября, после сорокапятидневного путешествия, дормез въехал в столицу Франции и по приказанию, лично данному Серафимой Ивановной ямщику, остановился в самой скромной гостинице, на набережной Людовика XIII.