т Чальдини, и если к Серафиме Ивановне она ещё продолжала сохранять прежние подобострастно-угодливые отношения, то это ради своей бедной, чахоточной Анюты, живущей хотя и в тридесятом царстве, но всё-таки же находящейся в прямой и непреодолимой зависимости от государыни боярышни...
Разбитый наголову Гаспар ушёл в очень дурном расположении духа, не приняв даже приглашения Серафимы Ивановны остаться у неё обедать. Она, впрочем, и не очень настаивала на своём приглашении.
«Мне непременно надо поговорить с глазу на глаз с этим бедным Дэниелем, — думала она. — Конечно, Миша ребёнок и не мешает; но всё же лучше бы... этот молодой человек страстно влюблён в меня, и страсть его с каждым днём усиливается; надо положить этому конец. Я откажу ему. А что, если он на себя наложит руки! Он очень мил, очень образован, очень умён; но он мне всё-таки не партия. Что подумали бы в Москве, если б я вышла за француза, за танцмейстера, да ещё за католика!.. Что скажет Машерка и всё её семейство!.. Надо, чтоб он понял это и был благоразумнее... А жаль его. Очень жаль!»
— Скажите, пожалуйста, — обратилась она к Дэниелю, — каким образом могло случиться, что ваш знаменитый дядя, принадлежа к ордену иезуитов, позволил вам поступить на сцену?
— Случай, — отвечал Даниель, — ещё в детстве моём заметили во мне большие наклонности к танцам; один родственник моей матери иногда брал меня с собой в балет; для ребёнка этого грехом не считали; а потом, когда я возмужал, как ни отговаривал мне дядя, я не мог идти против своего призвания.
— И дядя не сердится на вас за это?
— Сначала очень сердился; года три не принимал меня даже, но, увидев, что я тоже делаюсь в своём роде знаменитостью и что я имею очень сильную протекцию при дворе, он волей-неволей помирился со мной. Он знает, что мне стоит только захотеть, чтобы получить полк в любом корпусе. Фамилия наша очень древняя; она происходит от Хильперика... Заикнись я только, и завтра ж я маркиз, или граф, или виконт.
«Это другое дело, — подумала Серафима Ивановна, — как жаль, что у нас нет ни маркизов, ни графов[65], ни виконтов; а какие хорошенькие титулы...»
— Ну, а если б вас попросили, Даниель, переменить религию, разумеется на лучшую, чем ваша, согласились ли бы вы?
— С удовольствием, — отвечал Даниель, — чтобы угодить такой восхитительной даме, как вы, я готов сделаться турком... Впрочем, при виде стольких прелестей нет человека, который не сделался бы турком...
Неизвестно, отчего Серафима Ивановна так сожалела Даниеля. Он вовсе не был похож на несчастного любовника, готового совершить самоубийство. Он, напротив того, волочился с большой развязностью. Но, вероятно, в развязности этой Серафима Ивановна видела одно притворство; она где-то читала, что часто молодые люди, чтоб скрыть робость, прикидываются чрезвычайно развязными.
— Бедный молодой человек! — вздохнув, шепнула она. — Что-то с ним будет, когда я скажу ему! И когда подумаешь, что это потомок Хильперика!.. Нет! Я должна спасти его! Беседа с глазу на глаз необходима... А что твоя нога, Миша, болит ещё или получше?
— Немножко получше, тётя, но танцевать я ещё не могу.
— Да как и не болеть ноге, — сказала Серафима Ивановна, — ты всё сидишь на одном месте, как сурок; ты бы прошёлся, Миша, подышал бы чистым воздухом. Погода видишь какая хорошая. У нас такой в половине октября не бывает. Ходить не очень больно тебе?
— Нет, тётя, потихоньку ходить я могу; а топать и делать батманы больно... я пробовал давеча...
— Ну так пойди прогуляйся с Анисьей... А мы покуда поучимся менуэту.
— А как же обедать? Уже два часа...
— К обеду успеете возвратиться, до обеда ещё час с лишком... Или вот что: пообедай наскоро и поезжай с Анисьей к банкиру, скажешь ему, что мне нездоровится... Я вам дам к нему записку, по которой вы получите сто луидоров... Аниська! Подавай князю обед, а нам ещё не хочется есть; скажи кухарке, что мы будем обедать в три часа. Да не забудь оставить на столе две бутылки ришбура и вчерашний остаток ангулемского ликёра.
Пока Миша обедал, Серафима Ивановна написала записку к банкиру, запечатала её вместе с аккредитивом и вручила пакет Анисье.
— Смотри же, дура, не потеряй, — сказала она, — да чего ты гак расфуфырилась? Могла бы и попроще одеться!
— Скажите, пожалуйста, мадам, — сказал банкир Анисье, — куда госпожа Квашнина тратит так много денег? Всего три недели, как вы приехали, а она взяла у меня уже четыреста луидоров и теперь ещё сто требует.
— У нас большие расходы, — отвечал Миша, видя, что Анисья конфузится отвечать, и полагая, что она конфузится оттого, что не довольно хорошо говорит по-французски.
— На что же эти расходы? — спросил банкир. Неужели все на книги да на уроки?
— И на книги, и на уроки, — отвечал Миша, — да и на другие разные покупки.
— Разумеется, это не моё дело, — сказал банкир, обращаясь снова к Анисье, — но я не могу не удивляться таким большим издержкам и прошу вас удовлетворить моё любопытство: может быть, госпожа Квашнина тратится много на наряды?
— Не очень, — отвечала Анисья, — она всего сшила здесь два шерстяных платья, которые обошлись ей сто двадцать ливров оба.
— Может быть, вы очень дорого платите за квартиру?
— Мы платим за неё по семьдесят пять ливров в месяц.
— Ну так, может быть, вы часто даёте завтраки, обеды, ужины?
— И то нет. У нас, правда, довольно часто обедают учителя молодого князя; но, кроме них, не бывает никого; и обеды наши, кроме вин, обходятся по четыре-пять ливров в день!
— Удивительно! — сказал банкир. — При таком скромном образе жизни истратить в три недели почти пять тысяч франков!.. Что вы скажете на это, Расин, московская дама, которая, платя за квартиру по семьдесят пять ливров в месяц и купив всего два шерстяных платья, истратила пять тысяч ливров в три недели?..
Услыхав имя Расина, Миша подбежал к столу, за которым сидели, обедая или отобедав, четыре человека в напудренных париках. Он стал прямо против Расина и вытаращил на него глаза, скрестив руки на груди.
— Чего вы от меня хотите, мой маленький друг; зачем вы на меня так пристально смотрите? — спросил Расин.
— Неужели вы Расин? — спросил Миша.
— Да. Разве вы меня знаете?
— Кто ж вас не знает? Кто не знает автора «Андромахи», «Ифигении», «Митридата», «Федры»?..
Миша очень рад был пощеголять своим классическим образованием перед Расином и перед сидевшими с ним за столом белыми париками.
— А разве вы читали всё это? — спросил один из товарищей Расина.
— Не только читал, а наизусть знаю, — отвечал Миша, — хотите, я вам прочту что-нибудь?.. — И, не дождавшись ответа, Миша громко и твёрдо начал читать монолог Митридата.
Когда он прочитал стихов двадцать, Расин остановил его:
— Как бы нам не наскучить этим господам. А вы читаете недурно, молодой человек, и выговор у вас странный, но не неприятный... Кто вы такой и из какой страны?
— Из России, из Московии, как здесь называют Россию, — отвечал Миша.
— Вот, — сказал Расин своему соседу, — вы сейчас говорили, что мои трагедии оценятся только через сто лет, и были в отчаянии от того, что теперь торжествуете вы. Что вы теперь скажете?.. — продолжал Расин, обращаясь к Мише: — Сделайте одолжение, прочтите нам несколько стихов из «Фёдры» Прадона.
— Я не знаю «Федры» господина Прадона, — отвечал Миша, стыдясь своего незнания, — я знаю только вашу «Федру».
— Прочтите нам, по крайней мере, что-нибудь из сочинений аббата Коти; вы этим доставите большое удовольствие, — продолжал Расин.
— Сочинений господина Коти я тоже не знаю, — отвечал Миша, — а басни Лафонтена я знаю почти все... Какую прикажете прочесть вам?
— Вы заметили, господа?.. Беру вас всех в свидетели: этот молодой человек, такой ещё маленький, а о Лафонтене говорит — просто Лафонтен.
Покуда Миша читал басни Лафонтена, банкир продолжал расспрашивать Анисью об образе жизни мадам Квашниной.
— Я всё-таки не понимаю, — говорил он, — куда она могла истратить столько денег.
— Мало ли у нас расходов, — сказала Анисья, — то книги, то рапиры. Всякий вечер играет в триктрак; проигрывает иногда... Недавно купила по случаю у Гаспара перстень за тысячу двести ливров... Гаспар говорит, что в Москве за него дадут вдвое; перстень действительно очень богатый; потом кафтан с кружевами купила, триста ливров отдала за него.
— Зачем же ей кафтан? Ведь её племянник куртки носит?
— Этот кафтан она подарила учителю Даниелю; он был именинник.
— Ах!.. Кстати, об учителях. Чем, скажите, не понравились госпоже Квашниной те, которых я рекомендовал ей? Дали они молодому князю по два, по три урока, и она отказала им... Вы не знаете — отчего?
— Знаю: она говорит, что преподаваемые ими науки могут только испортить нравственность ребёнка: физика объясняет естественным образом явления, в которые велено верить как в чудеса. Астрономия утверждает, что солнце стоит неподвижно, между тем как всему миру известно, что оно могло остановиться только раз, по приказанию Иисуса Навина, и то не надолго; ботаника, говорит госпожа Квашнина, слишком неприлична: плодотворная пыль, тычинки, многобрачные растения — все эти выражения, по мнению госпожи Квашниной, верх непристойности. О зоологии и говорить нечего: немало досталось мне за неё, я присутствовала на уроках молодого князя и осталась виноватой тем, что с первого же урока не донесла на учителей.
— Послушайте, — сказал банкир, обращаясь с громким смехом к группе, беседующей с Мишей, — что вы там своим старьём — баснями — занимаетесь? Я нашёл вам другую работу; послушайте-ка, что здесь происходит; недаром мы все видим в вас преемника Мольера; ваша последняя комедия «Заколдованная чаша» имеет огромный успех; шутка ли, двадцать пять представлений кряду!.. А вот вам новый сюжет... Покойник Мольер непременно завладел бы им...