— То Мольер, а то я, — скромно отвечал Лафонтен, — вот Ренар — другое дело. Он, может быть, заменит нам Мольера.
— Как же! Непременно, — сказал Ренар, — только и недостаёт мне, чтобы быть Мольером, найти типографщика для моих комедий да актёров, которые согласились бы поставить их на сцене.
— Это доказывает только невежество и безвкусие здешних актёров, — сказал четвёртый собеседник, — ручаюсь вам, Ренар, что ваши «Менехмы», если вы только захотите серьёзно заняться исправлениями, которые я вам указывал, не уступят лучшим творениям Мольера.
— Уж вы и скажете, лучшим! — отвечал Ренар. — Нет, хоть бы что-нибудь вроде «Плутни Скапена» написать, а где нам за «Мизантропом» да за «Тартюфом» гоняться! Поверите ли? Как начнёшь читать эти комедии, так сжёг бы все свои.
— Зачем жечь, — возразил Буало, — говорю вам: работайте, поправляйте, не жалейте марать бумагу...
— Знаю, — отвечал Ренар, — да дело в том, что мне теперь решительно некогда, а вот когда напечатаются мои путешествия...
— Ну, молодой человек, — сказал банкир Мише, — получите сто луидоров и везите их тётушке; кланяйтесь ей от меня, пожелайте выздоровления и скажите, что я очень жалею, что рекомендованные мною профессора ей не угодили... Прощайте.
— Как! Неужели уже ехать домой! — сказал Миша. — Пожалуйста, погодите немножко, хоть полчасика погоди: те: дома так скучно, а здесь так хорошо!..
— Я очень рад, что вам у меня весело, да ведь нельзя вам не ехать. Ваша тётушка будет беспокоиться; и то вы давно уже здесь...
Миша с вытянутым лицом начал раскланиваться с Расином, Лафонтеном и всей компанией.
— Надеюсь, — сказал ему Расин, — что вы будете навещать меня; я с вашим дедом знаком... Если для поступления в Сорбонну или в чём бы то ни было я могу быть вам полезным, то скажите мне только или напишите... Вот мой адрес...
— А я вот что придумал, — сказал банкир. — Тётушка ваша, может быть, и обидится; да ведь у нас, у банкиров, свои обычаи: по-настоящему, я не могу выдать ей денег по простой записке; получение должно быть обозначено на верящем письме. Потрудитесь съездить за подписью госпожи Квашниной, сударыня, — прибавил банкир, обращаясь к Анисье, — а молодой князь побудет покуда у меня. Вот мы и выиграем часика два; немного, да всё-таки что-нибудь.
— Как я вам благодарен, господин банкир, — сказал Миша, — а то, сами посудите, от такого общества и вдруг уехать, и уехать домой!..
Анисья поспешила домой. Подходя к столовой, дверь которой была, против обыкновения, затворена, она услыхала голос Даниеля:
— Зачем плакать, прелестная моя ревнивица? Зачем слезами отравлять моё счастие? Ты можешь быть уверена, что теперь Клара для меня всё равно что ничего... Впредь, клянусь тебе...
Анисья отошла на несколько шагов от двери и громко раскашлялась.
— Вон приехали наши, — сказала Серафима Ивановна. — Какая тоска! Отопри поскорее дверь.
— Да, сударыня, повторяю вам, — громко говорил Даниель, когда Анисья вошла в столовую, — повторяю вам, что ришбур — лучшее вино в Бургундии, лучшее вино в мире; ему обязана вся страна наименованием «Золотой берег». Это неистощимый источник богатства для Франции; это... А! Это вы, мадемуазель Анисья! Как вы подкрались. Мы и не заметили вас...
Даниель думал в эту минуту, что он самый тонкий дипломат в мире.
— А где Миша? — спросила Серафима Ивановна голосом, начинавшим оправляться от волнения.
Анисья передала ей ответ банкира, которому, прибавила она, первому пришла мысль избавить маленького князя от бесполезной двухчасовой прогулки в такую холодную погоду. Серафима Ивановна похвалила банкира за его заботливость о Мише, а Анисью за её расторопность.
— Отправляйся теперь назад, — сказала она, означив получение ста луидоров на аккредитиве, — да если маленькому князю там не скучно, то можете пробыть весь вечер, хоть до десяти часов. Ступай же, чего стала, дура!
— Сделайте мне реверанс, мадемуазель Анисья, — сказал Даниель. — Это чтоб лучше скрыть нашу игру, — прибавил тонкий дипломат, когда услышал удаляющиеся шаги Анисьи. — Я не таковский, чтоб скомпрометировать такую женщину, как вы... как ты, хотел я сказать. Кстати, мой ангел, я не знал, что ты замужем.
— Я вдова, мой друг. Мой муж был убит в Крыму, вот скоро восемь месяцев, ты знаешь, в эту несчастную Крымскую экспедицию...
— Знаю: у нас в Париже тоже много красивых вдов после Филиппсбурга осталось; все генеральские да полковничьи вдовы... Расскажи-ка мне свою историю, а я покуда скажу ещё словечко этой бутылке.
Когда в одиннадцатом часу Миша и Анисья возвратились домой, Даниеля уже не было.
— Ну что, Миша, — спросила Серафима Ивановна, — весело ли ты провёл нынешний вечер?
— Очень весело, тётя, хоть бы всякий день так... Расин звал меня к себе; он, ты знаешь, с дедушкой знаком; Лафонтен и Буало тоже звали меня...
— Что ж, можешь съездить к ним когда-нибудь, я очень рада, что ты веселишься. А я — так весь вечер страшно проскучала с этим Даниелем. Он, коль хочешь, человек приятный, но чрезвычайно поверхностный — ты не понимаешь ещё, что это значит, Миша. Это значит, что с ним о деле хоть не говори. А куда как много дела накопилось у меня: сколько одних писем неотвеченных!..
Серафима Ивановна могла бы прибавить и нераспечатанных; фехтование, менуэт, триктрак и разные другие увеселения так отвлекали её от дел, что ей было не до писем.
«Да что и читать их, — думала она, когда они попадались ей на глаза, — тоска смертная: все эти донесения на один лад. Заранее знаешь, такой, мол, парень хочет жениться на такой-то девке; в больницу поступило столько-то больных; умерло столько-то, а выздоровело столько-то... Не всё ли мне равно сколько... Такую-то невесту продали за такую-то цену в такую-то деревню...»
— Дай-ка, впрочем, Аниська, веберовские донесения сюда; они там в туалетном ящике лежат... Ну, так и есть.
Серафима Ивановна начала читать донесение.
«Всемилостивейшая государыня боярышня, — писал бурмистр, — всегдашняя милостивица наша, за отсутствием больничного Карла Феодоровича, — а его потребовали по какому-то допросному делу в Тулу, и он, уезжая, наказал нам с причетником Василием Максимовичем, нижайшим рабом твоим, в очередной день послать тебе наше доношение и на предмет сей оделил нас, недостойных, надписанным твоей, боярышниной, благородной рукой бумажным пакетом; а доносим мы, недостойные, что, во-первых, в лесу нашем обнаружилась порубка, неизвестно кем учинённая...»
— Врёт, — проворчала Серафима Ивановна, — это дело казённых крестьян, и бурмистр с дьячком, чай, сами помогают им, рука руку моет...
«Петра Платонова дочь Марию, пятнадцати лет, — писал бурмистр, — продали мы, с обоюдного нашего согласия с больничным Феодором Карловичем, в село Раменное замуж за двадцать рублей. Просил я за неё двадцать два рубля; девка, говорил, больно хороша, да родные жениха поскупились...»
«Опять врёт, — подумала Серафима Ивановна, — чай, два рублёвика себе зажилил да с дьячком поделился...»
«Податного сбора внесено тридцать один рубль и четыре гривны...»
— Ну это дело!.. Земские подьячие давно уже пристают к нам с этими сборами; не дай Бог задолжать им: нагрянут и втрое съедят и выпьют, а своё всё-таки сдерут... А это что такое? Вот новость-то!..
«Приезжал из Белёва доктор, — писал бурмистр, — торговал Анисьину дочь Анюту; десять рублёвиков, стельную корову и конюшенного козла даёт за неё. И я согласен; и пишущий сие причетник и нижайший твой раб тоже согласен; а больничный Карл Феодорович советует, вишь, пообождать, Анютка, говорит, лечится у него в больнице, очень больна и вряд ли поправится; а осень, говорит, у нас стоит холодная; если возьмут девку, так как раз простудят её. Торгует же девку дохтур Ферхазин, с породы не то венгерской, не то тирольской, говорят. Болесть её, говорит, очень антиресная для науки для лекарской; так, как приказать изволит твоя милость, отпиши нам, матушка наша; коль продать её изволишь, так с одёжей ли аль без одёжи: как бы, сердечная, не озябла она в дороге, пока до науки доедет. А корова с виду очень хорошая: о козле же сказать ничего не можем, потому что не видали его, а дохтуру Ферхазину подарил их вместо платы помещик Павел Семёнович Бекарюков, а ему, дохтуру-то, корова и козёл не нужны, так как он городской житель, и то временный, и лишней прислуги для хождения за скотиной не имеет. Наш же, больничный, во всём прекословит нам всякими пустяками; как есть немец: не продавайте девки, говорит, а дайте ей умереть спокойно; а по мне, напротив того, советуем продать её, хоша за бесценок; всё равно помирать ей, коль так на роду написано, а впрочем, будем ожидать твоего милостивого на этот запрос решения и бьём твоей милости челом рабы твои бурмистр Панкрашка, а по безграмотству его причетник и богомолец твой Василий Максимович Преображенский руку приложил».
— Об этом подумаем после, — пробормотала Серафима Ивановна, — конечно, жаль больную девку; может быть, она и поправилась бы у Карла Феодоровича в больнице, да опять и смотреть-то очень на них нечего: их много, а я одна... Анисья! Слушай-ка, что из Квашнина староста Панкратий пишет: твою Анютку какой-то доктор торгует; цену даёт подходящую: стельную корову да козла в придачу к двадцати рублям даёт; Панкратий пишет: для опытов понадобилась Анютка венгерскому доктору; пожалуй, и резать её будут; а мне её, по человечеству, жаль; я не то что эти коновалы; для них нет ничего святого... Конечно, и мне своё терять нет охоты: всё равно, думаю, один конец Анютке...
— Твоя воля, матушка боярышня. Да за что резать-то Анюту? Чем прогневили мы твою милость? Лучше бы так полечить её Карлу Феодоровичу, он жалеет её...
— То-то — за что резать? Чем прогневили? А небось танцмейстеру-то приседать да глазками делать умеешь!.. У меня смотри: если я только малейшее замечу!..
— Где мне и думать об этом, боярышня? Станет он от такой красавицы гу...