— А вот сами судите, — сказала Серафима Ивановна, подавая Мише два письма, оба за подписью Вебера. — Кстати, и Анисья Петровна узнает, до чего поведением своим и неблагодарностью она довела свою бедную Анюту!
Анисье в подлинности письма усомниться было очень трудно: рукой Вебера оно было помечено 15 ноября, а штемпель «Paris» на конверте был от 8 декабря.
Миша, не посмотрев ни на число данного ему письма, ни на штемпель конверта, углубился в чтение и с первых же слов убедился в жестокой истине падения и опалы всего его семейства.
— Поеду в Москву, — говорил он, — и попрошу царя Петра опять полюбить дедушку. Он прежде любил его, царевна тоже любила. Я буду плакать, и они сжалятся над нами, я скажу им, что ни дедушка, ни отец, ни дядя не могут быть преступниками... Что им нельзя жить в Каргополе, что там слишком холодно. — Миша заливался слезами. — Поедем скорее в Москву, Анисьюшка, — сказал он, — поедем, я всё поправлю, я докажу царю Петру и царевне Софии...
Анисья в это время стояла в исступлении перед Серафимой Ивановной.
— Свет ты мой, Анютушка! — голосила она. — Не смертью христианской померла ты, голубушка драгоценная! Зарезали тебя лекаря заморские! Уходила тебя ведьма окаянная!.. Чтоб самой ей умереть смертью зверскою! Чтоб опоили её, проклятую, отравой ядовитою! Чтоб в час смертный не допустили до неё попа с крестом и с молитвою! Чтоб...
— Что с тобой, Анисья! — сказал Миша. — О чём ты? Неужели опала дедушки, отца и...
— Прочитай, — отвечала Анисья, — подавая ему письмо, прочитай, как зарезали мою Анютушку!
— Да это всё вздор! Это лганье! Твоя Анюта выздоровела... На днях будет здесь!.. Помнишь ли, кажется в Ольмюце, Чальдини обещал её выкупить? Он выкупил её и писал мне об этом... Вот его секрет!! Боже мой! Кажется, в таком случае не грех выдать секрет...
Анисья опрометью выбежала из комнаты, добежала до кровати бывшей своей госпожи, хотела стать на колени перед образом, но не успела даже перекреститься, как с нею началась сильнейшая истерика.
— Так это у вас ещё с Ольмюца заговор с проклятым итальянцем? И ты, скверный мальчишка, смел до сих пор скрывать его от меня? — сказала Серафима Ивановна, внезапно и крепко схватив племянника за ухо. — Уж ты не на дедушку ли своего, на каторжного, надеешься?!
— Что это ты позволяешь себе... ф... ф! — закричал Миша. — С чего ты... ф... ф! взяла! Анисьюшка... ф-ф, беги сюда скорее... помоги мне!
Изумление Миши было тем сильнее, что с приезда в Париж Серафима Ивановна обращалась с ним довольно снисходительно и всего раза два-три побранила его. Письмо Вебера с описанием об окончательном падении князя Василия Васильевича она распечатала только в это самое утро, перед тем как приняться за сочинение о смерти Анюты.
Анисья, в то время как её звал Миша, лежала на постели Серафимы Ивановны в сильном припадке истерики. Видя, что она не идёт к нему на помощь, он подумал, что она спит, и, чтобы освободить своё ухо, сильно ущипнул тётку за нос и побежал будить Анисью. Серафима Ивановна кинулась за ним. Увидев Анисию на своей постели, она ударила её так сильно по голове, что та тут же очнулась.
— Вот ещё новости какие! С чего ты взяла валяться на моей чистой постели! Как ты смеешь, мерзавка!
Анисья встала.
— А как ты смеешь, злая и беспутная женщина, — закричала она, — как ты смеешь ругаться самыми священными чувствами! Как ты смеешь шутить любовью матери, и терзать её уже истерзанное сердце!.. И как могла я поверить, что Бог предаст мою невинную голубицу в твои поганые, в твои окаянные когти!
Сказав это, Анисья размахнулась и изо всей силы толкнула бывшую свою госпожу, которая, наткнувшись на стул, упала с ним вместе и ударилась носом об угол выдвинутого из шкафа ящика.
— Носи же следы своего зверства и моего наказания! — вскрикнула Анисья, увидев заструившуюся из опухшего носа кровь. — Щеголяй и красуйся теперь перед своими Дэниелями!..
Серафима Ивановна кинулась на Анисью и вцепилась в её волосы. Анисья, недавно оправившаяся от лихорадки и только что выдержавшая припадок истерики, вряд ли бы без вмешательства Миши была в силах защищаться от разъярившейся помещицы, но Миша и не думал оставаться нейтральным при виде беды, грозящей его давнишней союзнице.
— Погоди, Анисьюшка, — сказал он, — я тебя сейчас выручу!
Вынув из кармана какой-то ящичек, он осторожно открыл его и плеснул им в лицо своей тётке, которая, громко взвизгнув, тут же отцепилась от Анисьи.
— Чего это ты ей на нос насыпал, князёк? — спросила Анисья.
— Это испанский табак с песком, — отвечал Миша, — тут есть также немножко толчёного ляписа. Мне это подарил Альфред — от ночных воров, и я вижу, что это средство действительно хорошее... Однако ж надо бы промыть ей глаза. Как бы она не ослепла. Как бы не умерла...
— Хоть и умрёт, так не беда: туда ей и дорога! — отвечала Анисья. И да не удивится читатель этому ответу всегда кроткой, всегда добродушной Анисьи. Какая кротость, какое добродушие устоят против наследственной, врождённой и приобретённой ненависти, копившейся в продолжение полутораста лет крепостного ига!
Дней через пять после описанных нами происшествий приехал в Париж Чальдини. Не застав у Квашниной никого, кроме неё самой, обезображенной, лежащей в постели и переданной на руки небрежно и неохотно ухаживающей за нею сиделки, Чальдини ровно ничего не понял ни из жалоб Серафимы Ивановны, ни из объяснений сиделки. Он даже не мог добиться, куда девался Миша, и, озабоченный его отсутствием, поехал к банкиру, к которому у него было рекомендательное письмо от князя Василия Васильевича Голицына. Один из приказчиков Лавуазье с первых же слов успокоил итальянца, объявив ему, что после войны с тёткой госпожа Лавуазье предлагала Мише поселиться у неё и учиться вместе с её детьми, но что молодой человек, пользуясь приглашением Расина, перешёл к нему вместе со своей нянькой.
У Расина Чальдини нашёл Мишу пресчастливым и превесёлым. Миша кинулся целовать его изо всей мочи.
— Ну уж, какой вы милый, что спасли Анюту! Вы не можете себе представить радость Анисьи!
— А что? — спросил Чальдини. — Анюта благополучно прибыла сюда?
— Как нельзя благополучнее, и какая славная, какая добрая эта старушка, что приехала с ней. Где вы нашли её?
— В Марселе. Я думал, что меня задержат там недели на две, и мне не хотелось откладывать так долго счастие Анисьи и Анюты... Да где ж они обе?
— У доктора Бернара. Анисья поместила дочь в его лечебницу — долечиваться и по целым часам сидит с ней. Она очень верит в искусство Бернара, особенно с тех пор, как он сказал, что у Анюты нет и тени чахотки и что к весне он её вылечит совершенно... Кстати, у вас много денег? — прибавил Миша, краснея. — Вы знаете, что за лечение Анисьи надо заплатить семьдесят пять ливров, она почти пять недель пробыла в лечебнице.
— Не беспокойтесь, друг, денег у нас больше, чем надо: дедушка и из Каргополя не забывает вас и прислал мне рекомендательное письмо к Лавуазье.
— А что вам пишет дедушка о себе? Здесь ходят слухи, что он скоро опять будет первым министром.
— Дедушка ваш о себе пишет мало; все они, пишет, здоровы и надеются скоро возвратиться в Москву... О вас же он пишет очень подробно; удивляется, что вы ещё не в Сорбонне...
— На днях, недели через две, поступлю в неё, — Расин сказал, что сейчас после Нового года он свезёт меня к своему другу Арно, у которого я буду помещён пансионером.
— Арно?! Да ему восемьдесят лет! До пансионеров ли ему?
— Правда, что он очень стар, но Расин говорит, что нигде не учат так хорошо, как у него. Многие из его пансионеров вышли в люди. Я уже был у него и познакомился с будущими моими товарищами: премилые молодые люди; там и старший сын Расина воспитывается. Пансионом заведует аббат Ренодо, который читает латинский и греческий языки в Сорбонне. Дедушка, верно, порадуется моему помещению.
— Конечно, дедушка будет им очень доволен. Можно сказать спасибо Расину. По мне, это гораздо лучше, чем жить у графа Шато Реньо. Эти моряки, кроме математики, ничему не учатся, а дедушка ваш и отец всегда желали, чтоб вы особенно хорошо учились по-латыни.
— Да! А царь Пётр Алексеевич велел мне учиться математике; но я не буду учиться ей; терпеть её не могу; даже что знал, позабыл. Недавно мы делали с Альфредом вперегонки деление на две цифры. Он своё сделал и верно, и скоро, а я бился-бился, да ещё и наврал... Отчего это царь Пётр думает, что математика так нужна для войны? Тут нужны только храбрость, ловкость да сметливость, мне это сам Гаспар сказал.
— Вы и без Гаспара доказали это с любезной тётушкой. Что это вы сделали с её носом? Приказчик Лавуазье смеялся как сумасшедший, рассказывая мне ваши подвиги... Да неужели нельзя было отбиться от тётушки, не изувечив её носа?
— Никак нельзя было. Она бы непременно выцарапала глаза Анисье. Кабы вы видели, какая она была злая! Хуже, чем в Бердичеве: помните?.. Так и вцепилась в Анисью, а Анисья бледная, худая... А! Вон и мадам Расин едет, — вскрикнул Миша, побежав к ней навстречу, — я вас представлю ей, вы увидите, какая она милая...
В гостиную вошла высокая, полная, лет тридцати пяти женщина с добрым, когда-то прекрасным лицом и, поцеловав Мишу, с приветливой улыбкой обратилась к Чальдини на плохом неаполитанском наречии, более похожем на испанский, чем на итальянский язык. Известно, что в царствование Людовика XIV испанский язык был при его дворе в большой моде.
— Мы очень рады, кавалер, видеть вас в нашем доме. Наш маленький постоялец так часто говорит о вас и о своей к вам привязанности, что мы полюбили вас заочно и с нетерпением ожидали вашего приезда в Париж. Прошу садиться. Расин поехал в Версаль и разве часам к шести, к обеду, возвратится. Надеюсь, что вы дождётесь его. Он не меньше меня будет рад с вами познакомиться.