ГЛАВА VIНАКОНЕЦ В СОРБОННЕ
Чальдини очень удивился, увидев перед собой судебного пристава, низко раскланивающегося и с большим жаром говорящего. Из всех речей его он понимал только слова: мадам Квашнина, но чего пристав желал от неё и зачем он так подробно о ней рассказывал, — этого Чальдини отгадать никак не мог. Ему пришло в голову, что пристав желает иметь адрес Квашниной, и он показал ему этот адрес в своей записной книжке.
— Да, да! Конечно, — сказал пристав, — поедемте скорее!
К счастию, в гостинице, где остановился Чальдини, большая часть прислуги умела говорить или по-испански, или по-итальянски. Французский язык не был тогда таким обязательным, как он сделался теперь, и испанские гранды, заезжавшие в гостиницу «Испания», так же мало стыдились говорить с французами через переводчика, как ныне постыдился бы французский вельможа, приехавший в петрикеевский трактир и не умеющий без переводчика заказать себе обед.
Переводчик явился в лице помощника дворецкого, Жерома. С первых же переведённых им слов пристава Чальдини понял, что ему надо поспешить на помощь к Серафиме Ивановне.
Он застал её чрезвычайно унылой и в самом смиренном расположении духа: без крика и без брани, но с горькими слезами, не сдерживаемыми даже присутствием слуги-переводчика, рассказала она доктору все свои новые несчастия.
— Конечно, — прибавила она, — я могу выиграть процесс. Я должна его выиграть, если здешние суды имеют малейшее понятие о справедливости; но на это нужны и деньги, и время; а у меня ни денег, ни времени нет. С меня требуют сейчас же двенадцать тысяч ливров, а у меня с небольшим три осталось. Посоветуйте, что мне делать, доктор: не даст ли Лавуазье под ваше поручительство?
— Скажите синьоре, Жером, что я в состоянии помочь ей, не прибегая для этого к займу у господина Лавуазье: мои деньги лежат в его конторе; я напишу несколько слов его приказчику Бианки, сделаю надпись на векселе, и пусть пристав хоть сейчас же едет за получением требуемых с синьоры Квашниной двенадцати тысяч.
Услыхав, что по простой надписи, сделанной доктором на векселе, вексель мгновенно обратится в пятьсот луидоров[68], пристав с благоговейным восторгом осмотрел этого чудотворца и мысленно решил, что он если не волшебник, то по крайней мере принц крови, так, ради шалости, нарядившийся в чёрный докторский костюм. Чальдини сел писать. При каждом росчерке его пера поклоны пристава, онемевшего от избытка уважения, делались всё чаще и чаще, всё ниже и ниже. Последний поклон, чуть ли не земной, сделан был одновременно с последним росчерком на векселе.
В том, что уплата по надписи принца Чальдини будет сделана, пристав, с опытностию своей в людях или, вернее сказать, с чутьём своим на денежных людей, сомневаться не мог. «Какая бы неволя, — думал он, — его королевскому высочеству беспокоиться давать свою подпись и делаться солидарным плательщиком по векселю, за который, без этой подписи, он не отвечал бы...»
По уходе пристава Серафима Ивановна, вся ожившая, обратилась к переводчику:
— Передайте доктору, Жером, что я никогда не забуду его услуги, и спросите его, чем бы я могла доказать ему мою благодарность.
— Скажите синьоре, — отвечал Чальдини, — что я никакой особенной услуги ей не оказал, что, зная её состояние, я ничем не рискую, взяв часть моих денег у банкира и помещая их на тех условиях к госпоже Квашниной. Лавуазье платит мне пять процентов в год. Вероятно, и синьора не откажет мне в тех же процентах.
«Как, однако ж, можно ошибаться в людях! подумала Серафима Ивановна. — Какой он отличный человек и какой богатый! А давно ли я считала его таким ничтожным, что не хотела даже посадить за один стол с собою! Экий, право, богач! Да и деликатный какой: по пяти процентов капиталы помещает!..»
— Дело не в процентах, — сказала она вслух, — я готова бы дать вдвое, втрое. Исаак содрал с меня двадцать четыре процента за четыре месяца. По-настоящему даже не за четыре месяца, а за восемнадцать дней; мой вексель, вы видели, от третьего декабря, а нынче двадцать первое; да, кроме того, на червонцах его я потеряла около тысячи ливров... Что ж вы не переводите, monsieur Жером? Скажите доктору, что дело не в процентах, а что я желала бы на деле доказать ему мою признательность за поспешность и деликатность, с которыми он меня выручил из беды.
— Отвечайте синьоре, что вчера она упрекала меня, что я взбунтовал против неё её крепостных, хотя это и неправда, однако я признаюсь, что принимаю большое участие в судьбе Анисьи и её дочери; может быть, им придётся когда-нибудь возвратиться в Россию...
«О, если б только они когда-нибудь приехали в Квашнино, — подумала Серафима Ивановна. — Задала бы я им!..»
— Если они возвратятся в Россию, — продолжал Чальдини, — то Анисья опять подпадёт под зависимость госпожи Квашниной... Пусть, если синьора действительно желает отблагодарить меня за мою услугу, пусть она даст подписку, что Анисья отошла от неё с её согласия и что впредь она отказывается от всякого на неё права. Что касается дочери Анисьи, то она куплена совершенно законным порядком, и для неё никакой подписки не нужно: купля подписана, по безграмотству бурмистра, местным духовенством и скреплена в канцелярии тульского градоначальника.
Серафима Ивановна мигом сообразила, во-первых, что Анисья, вероятно, никогда не приедет в Россию; во-вторых, что если даже она сдуру и поедет туда, то всё-таки же ей, Серафиме Ивановне, выгоднее в настоящих обстоятельствах отказаться от мести Анисье, чем показаться неблагодарной доктору, который может ей очень пригодиться и в затеваемом ею процессе, и в отъезде из Парижа.
«Не с тремя же тысячами ехать мне в Голландию, — подумала она, — а по пяти процентов я с удовольствием готова занять у него хоть ещё двенадцать тысяч и года в полтора расплачусь с ним без особенного стеснения».
Рассчитав это, Серафима Ивановна отвечала:
— Я на всё согласна, на всё, что предлагает добрейший и благороднейший доктор, хоть сейчас подпишу бумагу об Анисье, но опять-таки повторю: всё это пустяки. Что за подвиг с моей стороны отпустить на волю крепостную, которая отошла от меня сама по себе и на которую я, по здешним законам, не имею никакого права? Я желала бы доказать мою благодарность синьору доктору не пустой бумагой, а чем-нибудь серьёзным, чем-нибудь таким, что хоть немножко бы соответствовало его услуге...
«Вот пристала со своей благодарностью, — подумал Чальдини, — и ведь всё лукавит. Видно, ещё занять хочет...»
— Если я когда-нибудь буду в таком положении, в котором была сейчас синьора, — сказал он вслух Жерому, — то я обещаю попросить её, чтоб она меня выручила, но невероятно, чтобы я в мои лета, мне тридцать восемь лет, попался в руки ростовщиков, подобных Исааку...
— Значит, я должна отказаться от удовольствия когда-нибудь расквитаться с обязательнейшим доктором, — сказала Серафима Ивановна с глубоким вздохом.
— Но, — продолжал Чальдини, — гак как синьора, тяготясь, кажется, моей услугой, непременно хочет расплатиться со мной, то я попрошу у неё вот что: пусть она обещает мне вспоминать об этой услуге всякий раз, как ей вздумается наказать кого-нибудь из своих крепостных, и пусть она, в память этой услуги, простит виноватого.
— На это мне тем легче согласиться, — отвечала Серафима Ивановна, — что у меня крепостные наказываются очень редко... почти никогда... и я не могу не удивляться, что доктор считает меня какой-то злой и жестокой. Он был у меня в Квашнине и, кажется, мог заметить, как я обращаюсь со своей прислугой. Если я и взыщу с виноватого, то всегда справедливо, даже когда рассержусь: вот хоть со здешней кухаркой или хоть с сиделкой... Спросите у кого хотите, из крепостных ли или из дворовых, кроме, разумеется, Аниськи и Анютки, которые всегда рады клеветать на меня, и все подтвердят, что я справедлива; мне это даже в глаза говорили квашнинцы... Доктор очень обижает меня... но Бог с ним! Я и на эту его просьбу согласна и готова подписать какие он хочет бумаги.
— На это никакой бумаги не нужно, — отвечал Жером, — доктор довольствуется вашим словесным обещанием. А насчёт Анисьи он привезёт к вам формальный акт и нотариуса.
— Теперь, — сказала Серафима Ивановна, — мне уже не так совестно будет попросить у доктора ещё одной услуги. Может ли он мне рекомендовать хорошего адвоката? Пристав обещал мне прислать какого-то, но на пристава я не очень надеюсь.
— По моему мнению, — отвечал Чальдини, — синьоре и приличнее и выгоднее было бы не начинать этого грязного процесса: ростовщики и плуты, с которыми она имела дело, так хорошо умеют обходить законы, так искусно придают законную форму самым тёмным делам своим, что уличить их весьма трудно.
— Однако я не могу оставить такое мошенничество безнаказанным.
— Как угодно синьоре; я ей сказал своё мнение; последствия покажут, прав ли я. А адвоката я здесь не знаю ни одного.
— Наконец, я должна признаться вам, доктор, что у меня всего три тысячи ливров осталось... Всё-таки я хоть что-нибудь получу с Исаака и Гаспара. С тремя тысячами и до Москвы не доедешь, если даже ехать без остановки; а я бы хотела побывать ещё и в Голландии, и в Германии, и в Польше.
— А сколько, полагаете вы, вам нужно бы на это путешествие?
— Мне, право, совестно... Если вы опять хотите, доктор, особенно за такие ничтожные проценты... Хоть бы вы, по крайней мере, по восьми взяли, тогда бы я не так стеснялась попросить у вас тысяч пятнадцать. На два года.
— Восьми процентов я не возьму, а по пяти извольте, я могу одолжить вам эту сумму. Завтра, вместе с отпускной Анисьи, я доставлю вам кредитив. Проценты, если вы желаете, я припишу к капиталу, а капитал подгоню так, чтобы за вами было ровно тридцать тысяч ливров, на русские деньги шесть тысяч двести пятьдесят целковых. Заплатить можете их по вашему усмотрению: или всю сумму разом, или, если вам это удобнее, по частям, но не менее двух тысяч рублей всякий раз. Только, я попрошу вас, так как, может быть, мне придётся не скоро возвратиться в Россию, чтобы вы потрудились делать эти взносы князю Василию Васильевичу Голицыну или сыновьям его, а они будут пересылать их мне в аккредитивах. А не то у вас, может быть, есть в Москве какой-нибудь знакомый, имеющий сношения с заграничными банкирами?