— Посмотрите на себя, господин Аксиотис, — говорил он, — ведь вам двадцать лет, вон уж и усы какие, не стыдно ли вам, что четырнадцатилетний мальчик, да ещё московиец, сидит вторым учеником, а вы одиннадцатым?..
Мы оставили четырёх молодых людей, — Мишу и его товарищей, — идущими после истории с книгами из Сорбонны домой. Расин заговорил первый.
— До сих пор не приду в себя от удивления, — сказал он, — я не верил ушам своим, слушая Дюбуа. Дюбуа, любимый наш надзиратель, всегда такой деликатный и вдруг в глаза говорит тебе, что ты солгал; и ты переносишь это. Не возражаешь, не доказываешь...
— Что ж мне доказывать, когда он сказал правду? Разве, в самом деле, он мог поверить, что я выронил двадцать четыре пудовика из кармана? Я рад уж и тому, что он убеждён, что не я промотал эти пудовики проклятые.
— Напрасно ты заварил всю эту кашу, — сказал Педрилло, — тебе бы прямо объявить, что книги у тебя украли.
— Разве ты забыл историю в неаполитанской семинарии? Сам же рассказывал...
— А ещё лучше, — продолжал Педрилло, — если б, заметив пропажу книг, ты тут же бы попросил Лавуазье купить новые, вся история замялась бы сама собой; Дюбуа и не заметил бы подмены.
— Кто бы мог украсть эти книги? Кого ты подозреваешь? — спросил Расин.
— Решительно не знаю кого и подозревать: разве Лемуана, — этого курносого, что на третьей скамейке сидит... На прошлой неделе он продал мне за два луидора книгу Николя, уверив меня, что это очень редкая книга и что она строго запрещена цензурой; а вчера я узнал, что эту редкость можно в любой книжной лавке за три ливра купить, да и того она не стоит: прескучная книжонка... Или, может быть, Ремон вытащил... Я вам не говорил ещё, какую он со мной сыграл штуку. Недели три тому назад у меня разорвались синие брюки и остались одни чёрные... Признаюсь тебе в моём малодушии, Расин. Мне стало совестно ходить в ваш дом в одних и тех же брюках, да ещё и в чёрных. А у Ремона были новые, полосатые. Вот я и попросил его одолжить мне их на один вечер. Я думал, что такие услуги оказываются между товарищами. Но он мне отвечал, что для меня готов сделать всё в мире, но что одолжать свои брюки не в его правилах.
— Коль хочешь, — сказал он, — так купи их у меня или променяй на что-нибудь, и тогда они будут в полном твоём распоряжении.
На что ж променять их? — спросил я. — Что они стоят?
— Стоят-то они дорого, — отвечал он, — но я, так и быть, уступлю тебе: дай мне шестьдесят ливров и свою бекешку в придачу, и брюки — твои.
— Неужели ты согласился? — спросил Аксиотис.
— Не сразу. Я предлагал ему пять луидоров и, кроме того, в придачу разорванные синие брюки, а бекешки с бобровым воротником, подаренным мне доктором Чальдини, мне было жаль; но, с другой стороны, думал я, нельзя же мне ходить к Расинам всё в одних и тех же брюках. Вот мы и поменялись... «Смотри же, — сказал он мне, — никому не говори об этом, а то будут надо мной смеяться, что я так дёшево уступил тебе такие брюки...» А они — хоть даром отдай их назад: и коротки, и узки мне, насилу напялил и весь вечер просидел как на иголках, того и гляди, что лопнут.
— Что ж ты не возвратишь их ему? — спросил Педрилло.
— Я предлагал на другой же день. Он отвечал, что рад бы, но что бекешу он продал за бесценок, а мои три луидора потерял. И всё врёт ведь. Я наблюдал за ним и заметил, что во время классов он постоянно жуёт что-нибудь, а иногда достаёт из пюпитра какую-то фляжку и.
нагнувшись под пюпитр, пьёт из неё... Так вот видите ли, друзья мои, какие у нас есть товарищи... Конечно, в краже книг я не могу прямо обвинять ни Лемуана, ни Ремона, но если они способны на такие низости, то, мне кажется, они способны и на эту.
— Нет, — сказал Аксиотис, — я не думаю, чтоб это была шутка Лемуана или Ремона.
— Отчего же? — спросил Педрилло. — Если, пользуясь неопытностью Голицына, они могли так бесстыдно надуть его, то нет ничего невозможного...
— Оттого, — отвечал Аксиотис, прерывая Педрилло, — что Лемуан и Ремон — мелкие, дрянненькие воришки, покражу книг сделал отъявленный, опытный, дерзкий вор.
— Уф, какие эти греки! — сказал Педрилло, смеясь и удивлёнными глазами косясь на Аксиотиса. — Всё сразу смекают и всё сразу решают... На кого ж пало твоё подозрение, о достойнейший из потомков непогрешимейшего из Аристидов?
— Ни на кого. Да хоть бы у меня и было какое-нибудь подозрение, то ведь я не мальчик, чтоб обвинять без доказательств. Мне восемнадцатый год, а по летосчислению аббата Ренодо уж двадцать минуло. Он мне за всякий урок по греческому, вместо того чтоб прибавлять баллы, прибавляет по году. Скоро я до тридцати лет дойду.
— Больше всего меня в этой истории беспокоит то, что и аббат, и Арно могут подумать, что я в самом деле продал эти книги букинисту и что полученные за них деньги истратил на вздоры, как Ремон. Пожалуй, и твоя матушка, Расин, то же самое подумает.
— Об этом не беспокойся, — сказал Аксиотис, — ни аббату, ни Арно и в голову не придёт подозревать тебя, а госпоже Расин и подавно. Расин расскажет своей матери всю историю.
— Да что мне рассказывать? — сказал Расин. — Я ровно ничего не знаю, кроме того, что у Голицына украли книги.
— Даже не книги украли, — возразил Миша, — а вытащили из моего пюпитра заготовленные расписочки.
— Как так?
Миша рассказал историю о билетиках.
— И ты не заметил, — спросил Расин, — разом ли вытащили все расписки или они пропадали постепенно?
— Кто их знает: третьего дня пачка ещё лежала в тетради, в которую я спрятал её; но все ли расписки были целы или недоставало иных, — этого я не заметил; я не считал их.
— По моему мнению, — сказал Педрилло, — тебе стоит сказать одно слово Лавуазье, и он поправит всё дело: попроси у него десять-пятнадцать луидоров до приезда моего... дяди... а я, как скоро получу от дяди мои сорок два луидора, дам тебе, сколько хочешь, и ты расплатишься с банкиром, или пусть он зачтёт твой заем за полтора месяца вперёд. Но главное, не теряй времени: купи новые книги, отдай их сорбоннскому переплётчику и объяви Дюбуа, пока он ещё не передал этой истории инспектору, что пропавшие книги отыскались.
— Да, чтобы он ещё раз публично назвал меня лгуном. Таковский он, чтоб поверить этой выдумке! Опять своим сладеньким голоском спросит: «Где ж вы их отыскали? Должно быть, в кармане вашей курточки?.. Уф, иезуит проклятый!
— Он янсенист, а не иезуит, — сказал Педрилло так, чтоб только сказать что-нибудь.
— По мне, — заметил Аксиотис, — Голицын прав, а совет Мира никуда не годится. Всё дело окончательно испортишь, а лучше идти нам сейчас же и всем вместе к Дюбуа. Расскажем ему всё, как было, и он увидит, что если Голицын и солгал, то это единственно для того, чтобы не обвинить невиновного, может быть, товарища.
— Боже сохрани! — сказал Педрилло. — Да если мы скажем это Дюбуа, то такое начнётся шпионство, что житья не будет. Начнут наблюдать за всеми, всех допрашивать: кто где был, когда, зачем.
— Это ещё не большая беда, — возразил Расин, — для Голицына и для всех нас гораздо важнее, чтобы он очистился в глазах надзирателя и чтобы тот взял назад сказанные им Голицыну и обидные для всего нашего пансиона слова.
Аксиотис пошёл переодеться. Расин вышел вместе с ним.
— Как грек-то наш расходился, — сказал Педрилло. — Уж не он ли?.. Неужели, Голицын, ты согласишься идти просить прощения у Дюбуа?
— Как просить прощения? — холодно спросил Миша.
— Ну, попросить, чтобы он забыл эту историю, чтоб он взял назад свой выговор, чтоб не ставил тебе нуля по поведению... Разве это не просить прощения?..
С некоторых пор между Мишей и племянником Чальдини пробежала чёрная кошка, и вот по какой причине. Педрилло не реже, а может быть, и чаще многих сорбоннских студентов прибегал к кошельку Миши, но он делал это не как воришка, эксплуатирующий легкомысленного товарища, а с полной уверенностию, что скоро расплатится с Мишей. Перед отъездом своим Чальдини объявил племяннику, что он в продолжение полугода не будет давать ему ни копейки карманных денег.
«Я плачу за тебя и без того по две тысячи ливров в год, — сказал он, — платья и белья у тебя много, расходов нет никаких, и чем меньше у тебя денег, тем меньше будет и ветра в голове. Если ж по приезде моём в Париж в будущем январе я увижу, что у тебя за всё время были хорошие баллы, как по поведению, так и по наукам, то назначу тебе по шесть луидоров в месяц, а если, кроме того, ты перейдёшь к Новому году в риторику, то получишь от меня тридцать шесть луидоров за протёкшие шесть месяцев. Можешь тогда на радостях задать пир всем товарищам».
Как мы уже знаем, Педрилло был на отличном замечании у всего начальства. До приезда его дяди оставалось две-три недели. Переход его в риторику был несомненен. Следовательно, все данные, что он расплатится с Мишей, были как нельзя надёжнее. Но если б даже и не было этих данных, то Миша всё с той же готовностью одолжал бы любимому своему товарищу. При каждой услуге, оказываемой им Педрилло, он мысленно переносился за четыре года назад в Киев, в Ольмюц, в Вену, в Брегенц или в Роршах, где Чальдини так часто и с такой деликатной предупредительностию выручал его. Миша рад был сочинениями, алгебраическими задачами и прочими пустяками, делаемыми им для племянника, доказать хоть немножко привязанность и благодарность свою к дяде.
Уплачиваемые Мишей в лавочке счёты Педрилло тоже записывал в долговую свою тетрадку и, показывая Мише запись, говорил, что он не только расплатится с ним до последнего лиарда, но даже когда получит свои сорок два луидора от дяди, то сам будет платить в лавочку и за Мишу, и за всех пансионных товарищей...
Итак, чёрная кошка пробежала между ними не из-за денег. Вообще, в этом возрасте из-за денег чёрные кошки пробегают редко...