— Что ж тут необыкновенного? — сказал Буало, просмотрев сочинение. — Помарка на помарке, ошибка на ошибке, и плеоназм на плеоназме, да и написано так небрежно, так нечётко!.. Нет, парафразис Бельгарда без сравнения лучше.
— Как так?
— Да вот, посмотрите, господин аббат. Вы уж слишком пристрастны к этому молодому человеку; я сам люблю его: он очень милый молодой человек, но можно быть очень милым молодым человеком и плохо знать по-гречески... Не правда ли, мой маленький друг? — прибавил Буало, обращаясь к Мише.
— Совершенная правда, господин Буало, — отвечал Миша, — это хоть бы в сатире написать.
Ренодо взглянул на сочинение Миши и начал протирать глаза от удивления.
— Это ваше сочинение? — спросил он.
— Моё, господин профессор, — с самоуверенностию отвечал Миша.
— Что с вами сделалось? Я не узнаю вас! Неужели вы не могли лучше этого приготовиться к такому дню? Вы, который за последние два месяца меньше шести не получали?
— Не мог, господин профессор. У меня было много дела. Вы знаете, что я был очень слаб по географии и должен был заняться ею, чтоб не получить от господина Севенара единицы: мне было не до сочинения.
Аббат поморщился и начал экзаменовать Мишу на словах.
— Парафразис правда что плох, — шепнул он Буало и Расину, — но зато вы увидите, как он знает синтаксис и даже риторику; какой хотите задайте ему вопрос.
Но какие вопросы ни задавали Мише, он на всё отвечал невпопад, путаясь не только в оборотах речи, но даже в спряжениях. Ренодо при каждом ответе своего первого эллиниста краснел за него, ободрял его, просил не торопиться, подумать:
— Видно, вы оробели, молодой человек, не надо робеть...
— Я ничуть не оробел, господин профессор, но мы это так давно проходили, что я совершенно забыл, я никак не думал, что вы у меня спросите такое старье, и не повторил Плутарха.
Последовало ещё несколько вопросов, на которые Миша отвечал так же успешно, как и на предыдущие. Наконец Ренодо вышел из терпения:
— Скажите мне, милостивый государь, я вас делаю судьёй в вашем собственном деле. Какой балл заслуживаете вы за нынешний экзамен?
— Единицу, — почти весело отвечал Миша.
— Берегитесь, молодой человек, — сказал Расин-отец, — я буду жаловаться на вас госпоже Расин.
Миша с нежным упрёком в глазах взглянул на Расина и, нагнув голову, как виноватый, холодно отвечал:
— Я больше ничего и не желаю.
— Тут что-то да не то, — шёпотом сказал аббат Расину, — его, верно, сбил с толку Аксиотис... Отправляйтесь на ваше место, господин Голицын. Согласно вашему собственному приговору, я ставлю вам единицу; но из уважения к вашему прежнему прилежанию я готов, если вы образумитесь, допустить вас к переэкзаменовке.
Миша как ни в чём не бывало возвратился на своё второе место и сел около Расина, занимавшего первое.
— Ну что? — спросил Расин. — У вас там что-то не совсем ладно было. Сколько тебе поставили?
— Не знаю, право. Кажется, три или четыре.
— Что так мало? Целый час экзаменовался и получил три или четыре.
— Аббат вздумал у меня из Плутарха спрашивать, а я целый год и не открывал Плутарха, думал, он спросит из Гомера...
— Ах, кабы аббат меня спросил из Плутарха! — сказал Расин. — Я только его твёрдо и знаю...
Когда Расин подошёл к красному столу, отец его строгим тоном сказал ему:
— Надеюсь, что ты не берёшь примера со своих друзей Аксиотиса и Голицына. Это удальство из-за товарищества доказывает только глупость, бесхарактерность и отсутствие собственного убеждения. Того, кто имеет твёрдое убеждение, товарищи с толку не собьют. Вот Мира. Он нельзя сказать, чтоб хорошо отвечал, но старание его видно во всяком его движении, и господин аббат поставил ему четыре.
— Я тоже постараюсь отвечать как только могу лучше, батюшка.
— Позвольте ваше сочинение, господин Расин, — сказал Ренодо.
Расин подал ему свою работу, и Ренодо начал просматривать её.
— Хорошо, прекрасно, отлично, — говорил вполголоса аббат, — посмотрите-ка, господин Буало, посмотрите, господин Расин. Сын, кажется, в отца пойдёт. Какая простота, какая ясность, какая правильность, какое изящество выражений! И вместе с тем как коротко! — короче подлинника: в малых словах выражено так много! Да сами ли вы это делали, господин Расин?
— Сам.
— И никто не помогал вам?
— Нет, мне помогали товарищи; я целую неделю советовался с ними. Вы это позволяете, господин профессор.
— Позволяю. У меня правило не запрещать того, чему я не могу помешать... Кто же эти советники?
— Они просили меня не называть их, господин профессор.
— А я вас очень прошу мне их назвать; вы знаете, что я сам не люблю ни доносов, ни доносчиков и что пансионеры, которые хотели подольститься ко мне, выдавая своих товарищей, всегда ошибались в своих расчётах, но тут — совсем другое дело: тут не может выйти для ваших товарищей ничего дурного... Назовите ж мне их, прошу вас.
Молодой Расин взглянул в глаза своего отца и прочёл в них подтверждение просьбы аббата.
— Извольте, господин профессор, — сказал он, — их зовут Аксиотис и Голицын.
— Ну, господин Аксиотис, я думаю, не очень много помог вам, да и господин Голицын тоже: этому лучше бы было заняться своим делом, чем помогать другим; да это и слог совсем не его: у него слог пространный, растянутый, а здесь — краткость необыкновенная и вместе с тем такая энергия... И больше вы ни с кем не советовались?
— Ни с кем, господин профессор.
— Господин Бельгард не помогал вам?
— Нет, господин профессор.
— Правда?
Молодой Расин покраснел до ушей. Буало, видя его смущение и не подумав о том, что от оскорблённого самолюбия краснеется так же легко, как и от скрываемого проступка, начал играть сперва карандашом, потом чёрной бабочкой, положенной на стол для вытирания перьев, потом книгой и, наконец, стоявшей около него шляпой. Из шляпы выпал рисунок, и Буало был очень рад углубиться в него.
Расин-отец тоже приписал смущение своего сына неудавшейся попытке обмануть аббата. Он строго взглянул на молодого человека.
— Отчего ты не хочешь признаться? — спросил он. — Если господин Бельгард помог тебе, то здесь беды ещё нет, а лгать...
— Кажется, вы знаете, что я вам никогда не лгал, батюшка, — прервал молодой Расин твёрдым голосом. — А здесь мне и лгать незачем: господин аббат сам говорит, что позволил нам советоваться друг с другом и помогать друг другу: если я назвал Аксиотиса и Голицына, то я также легко мог бы назвать и Бельгарда; но я солгал бы тогда, а не теперь.
— Он прав, — сказал Ренодо Расину-отцу, просмотрев ещё раз сочинение, — Бельгард тоже не в состоянии написать так, как это написано: у Бельгарда нет ни такой правильности, ни такой энергии в слоге. Я вам верю, молодой человек... Перейдём к словесному экзамену.
Ренодо задал экзаменующемуся несколько вопросов, на которые тот отвечал как нельзя лучше; аббат тут немножко схитрил. Зная, как старый Расин желает, чтоб сын его хорошенько учился по-гречески, он предлагал вопросы, с виду довольно трудные, но исключительно такие, о которых уже была речь прежде. Другие вопросы касались самого сочинения:
— Отчего вы здесь употребили такое выражение? А вот здесь такое-то? А здесь такой-то глагол в таком-то времени?
По ответам экзаменующегося видно было, что он был насквозь проникнут своим сочинением. Старый Расин был в восхищении; о восхищении молодого нечего и говорить.
— Теперь, — сказал аббат, обращаясь к Буало и Расину-отцу, — не угодно ли вам самим, господа, сделать экзаменующемуся несколько вопросов?
Буало, погруженный в выпавшего из шляпы Ментора, промолчал.
Расин, слегка поклонясь аббату, отвечал ему:
— Я задам экзаменующемуся только один вопрос, — тот самый, который вы сделали давеча Голицыну, господин профессор. Не помните ли вы, — продолжал Расин, обращаясь к сыну, — не помните ли вы, господин Расин, какой смысл Плутарх придаёт глаголу?.. Товарищ ваш не умел отвечать на этот вопрос.
— Да, Голицын мне сказал, что он сбился, что забыл смысл глаголало потом он вспомнил его; глагол собственно означает: сделаться короче, ниже ростом. Аксиотис же, ссылаясь на авторитет Гомера, говорит, что это значит просто съёжиться от страха, струсить и не суметь скрыть свою трусость...
— Господин аббат, — сказал Буало, — нельзя ли подозвать сюда этого Аксиотиса? Я слышал, что он мастер чертить...
— Очень можно... Немножко попозже, господин Буало.
— Мне в шесть часов надо быть в Лувре, при королевском столе[71], господин аббат; господин Расин тоже приглашён... Посмотрите, скоро пять часов, а экзаменующихся ещё человек двенадцать осталось.
— Ну так мы вот как сделаем, — отвечал Ренодо. — Господа, — громко сказал он, обращаясь к студентам, — нынче вы все проэкзаменоваться не успеете: те, которые ещё не экзаменовались, и те, которые имеют право на переэкзаменовку, пусть соберутся завтра в час; а теперь кто желает, может идти домой, не дожидаясь чтения из «Илиады».
Немногие воспользовались этим позволением; в числе их был Миша, который, полавировав от скамейки до скамейки, вышел из залы так, что никто, — думал он, — не заметил, что он вышел.
Аксиотис догнал его в прихожей.
— Куда это ты? — спросил он. — Ты что-то бледен.
— Мне очень нездоровится, — отвечал Миша, — пойду домой, лягу.
— Пойдём вместе....
— Нет, Аксиотис, оставайся, пожалуйста. Может быть, аббат заметит, что я ушёл с его чтения; так ты скажи ему, что я очень расстроен, даже болен и что мне никак нельзя было оставаться.
— Я передам это поручение Расину, а сам сейчас же приду домой: зайди в лавочку да возьми какой-нибудь закуски, я проголодался....