Иностранец промолчал и гневно посмотрел на Педрилло.
— Этот господин и не итальянец, — сказал Педрилло, — посмотрим, может быть, он говорит на мёртвых языках?
— Долго ли намерен ты, Каталина, употреблять во зло наше терпение, — спросил Мира.
Иностранец сделал движение, что хочет встать с места.
— Он в древнем римском языке не сильнее, чем в новом, господа, — сказал Педрилло, — но по глазам его видно, как ему прискорбно, что он не может оценить моё красноречие. Ну-ка по-гречески:— Уважаемый чужеземный иностранец...
Иностранец выскочил из-за стола и пошёл прямо на отступающего Педрилло.
— Чёрт побери! — закричал он самым чистым русским наречием. — Надоел до смерти, с... собачий сын!
Услышав родные слова, Миша пошёл к иностранцу навстречу.
— Не могу ли я быть тебе полезным? — сказал он. Половой, кажется, не понимает, чего ты хочешь.
— Целый час добиваюсь я от него рюмочку джину и кусочек ветчины и не могу вдолбить ему...
Миша перевёл половому требование иностранца.
— С кем я имею честь говорить? — спросил Миша.
— Что тут за честь? Это — пустая фраза, — отвечал иностранец, — я князь Никита Волконский, — надо, по здешним обычаям, прибавить к твоим услугам... Сын князя Фёдора Львовича, — может быть, слышал... А ты кто такой?
— Голицын. Сын князя Алексея Васильевича.
— И внук князя Василия Васильевича? Как же, знаю. Что же ты делаешь здесь, в Париже?
Миша рассказал Волконскому всё, что тот желал знать, и сам узнал от него, что он служит в Амстердаме младшим секретарём русского резидента Хвостова, что старший брат его, князь Пётр, служит там же и что оба они приехали провести карнавал в Париже.
— Брат мой немножко говорит по-французски, — сказал князь Никита. — Он завёл меня сюда и обещал приехать опять. Без него я как без языка. Видишь, даже этих пустяков спросить не сумел, — прибавил Волконский, выпивая поданную ему рюмочку можжевелевого ликёра и закусывая её тартинкой. — Не хочешь ли, я тебя попотчую?
— Джин я, пожалуй, попробую, а есть не могу больше. Я здесь с половины шестого только и делал, что ел да пил.
— А кто этот молокосос, что ко мне так приставал? Пойдём, проучим его.
— Это мой сорбоннский товарищ; он-то и давал нам нынче обед, и сам слишком много выпил, оттого и стал весел не в меру.
— Что ж он мне-то болтал? Хоть и пьяный, а, чай, он видел, что я его не понимаю.
— Он хотел помочь тебе и говорил тебе разные фразы на разных языках, надеясь дойти до такого, который ты понял бы. Сядем за большой стол; я познакомлю тебя с моими товарищами.
— Они говорят по-русски?
— Нет, а разве ты, кроме русского, ни на каком языке не говоришь?
— По-голландски немножко говорю, а по-французски только и выучил одну фразу на всякий случай: «Фьякр? Отель «д’Эспань!..» Понял ли бы ты меня, если б был извозчиком?
— Мы и без этой фразы проводим тебя в твою гостиницу, если князь Пётр Фёдорович опоздает.
— Что это публика так расхлопалась? — спросил Волконский. — Неужели ей нравится фальшивое пение этой мамзели?
— Ей нравится смысл песни, в которой намекается на мадам.
— Кто эта мадама?
— Старушка, на которой, говорят, женился король.
— Охота ему жениться на старухе. Лучше б молоденькую взял... А эта певица не дурна собой.
— Купите у меня, добрые господа, — сказала маленькая девочка, предлагая Волконскому и Мише по букетику сухоцвета.
Оба взяли по букетику: Миша дал девочке пять франков, Волконский дал ей червонец.
— Видно, у тебя много денег, князь, — сказал Миша.
— А что? Тебе, может быть, надо? Я одолжу, пожалуй.
— Нет, у меня свои есть.
Миша показал полученный им от Лавуазье свёрток с пятьюдесятью луидорами.
— Что ж ты так скупо дал этой бедной девочке? — спросил Волконский.
— Довольно с неё. Здесь им обыкновенно по одному су дают, а иные и ничего не дают...
— Не хотите ль поворожить, добрые господа? Всю правду предскажу вам, — сказала старушка, подойдя к столу, за которым сидели, допивая свои стаканы, Аксиотис, Педрилло и Акоста.
— Это что за чучело заморское? — спросил Волконский у Миши. — Какой глупый костюм! Зачем это она вся в красное нарядилась?
— Это цыганка-ворожея; хочешь узнать свою судьбу? Я подзову её.
— Потом. Вон твой товарищ поворожить хочет; переведи мне, что она будет говорить.
— Ну, покажите нам ваше искусство, — сказал Педрилло, протягивая ворожее руку.
— На пустую руку правда не пойдёт, мой красавец, — отвечала цыганка, — посеребрите её.
— Даже позолочу, — сказал Педрилло, кладя луидор на свою левую руку и покосясь на Волконского, будто чтоб сказать ему: «Не думай, что у тебя у одного есть луидоры».
— О чём прикажете загадать вам, мой добрый господин? — спросила цыганка. — О прошедшем, настоящем или о будущем?
— Прошедшее и настоящее я без вас знаю... Впрочем, гадайте как умеете.
— Вы, молодой человек, красивы собой. Многим красавицам вы понравитесь; многие будут страдать по вас.
— Ещё бы, — важно сказал Педрилло, — а буду ли я когда-нибудь женат?
— Брачная линия не очень ясна. Но пир свадебный виден... Богатый пир. Много на ней гостей богатых...
— Не хотите ль выпить стакан вина? — сказал Педрилло. — Бодрее ворожить будете: в вине истина, говорит старая... цыганская пословица. Гарсон! Ещё бутылочку. Девятая будет.
Цыганка выпила залпом большой стакан ришбура, глаза её засверкали.
— Спасибо... линия жизни длинна у вас, опасности будут, скоро большие будут опасности, но не бойтесь их. Вы долго проживёте: линия жизни длинна.
— Все вы, гадалки, на один лад, кроме общих мест, от вас ничего не добьёшься.
— Погадайте и мне, мадам, — сказал Акоста, протягивая свою руку, на которую положил один франк.
— Скупенько посеребрил ты ручонку, молодчик; ну, да Бог с тобой. О чём же погадать тебе?
— Буду ли я тоже нравиться женщинам?
— Будешь, мой красавец, непременно будешь, только не скоро. Лет через десять.
— Попроси её, князь, — сказал Волконский Мише, — чтоб она теперь и мне погадала.
Волконский протянул ей руку с двумя червонцами.
— Таких счастливых дней у меня ещё не бывало, — сказала цыганка, рассматривая руку Волконского, — спасибо вам, мои красавцы... Да что же это значит? — прибавила она, вглядываясь в руку. — Я уже видела эту руку.
— Налей ей ещё стаканчик, Акоста, — сказал Педрилло.
— Я уже видела эту руку, — повторила цыганка, опьянев немножко, — сейчас два раза сряду видела...
Аксиотис, не находя особенного удовольствия ни в попойке, которой боялся, ни в компании князя Волконского, которого не понимал, ни в гадании, которому не верил, шепнул Мише, что едет домой, и незаметным для прочих товарищей образом уехал. Ему хотелось ещё раз навестить больного Расина и потом пораньше лечь спать, чтоб на следующее утро хорошенько приготовиться к своей вступительной лекции.
По уходе Аксиотиса Миша посадил на его место Волконского и сам сел возле него.
Что она предсказывает мне? — спросил Волконский у Миши.
— Вы тоже будете нравиться женщинам, скоро женитесь. Жену будете иметь добрую, умную, но...
— Но? — спросил Миша.
— Там увидите... только я уже знаю эту руку... Дайте мне ещё вина... А эту руку я видела вот у него, — сказала цыганка, показав на Педрилло, — и у этого мальчика. За ваше здоровье, господа.
— Ну а ваша светлость погадать не желаете? — спросил Педрилло.
— Пожалуй, — отвечал Миша и протянул цыганке свою руку, позолоченную двумя луидорами.
— Без года сто лет проживёте, ваша светлость, — сказала цыганка, — вон как линии жизни вытянулись!.. А рука опять такая же.
— Вот сколько лет жить вашей светлости за ваши два луидора! — сказал Педрилло. — Ну, довольно гадать; выпейте ещё, старушка, да и отправляйтесь спать. Только я должен сказать вам без лести, что мне случалось встречать гадальщиков гораздо забавнее, чем вы: вы всем одно и то же пророчите.
— Так вы хотите разнообразия? Вы забавы хотите?.. Хорошо, я вас позабавлю! Налей мне ещё вина, мальчик, и давай опять свою руку.
Акоста, налив вина, протянул цыганке руку.
— Ну, смотрите сами, — сказала она, — какое тут разнообразие, когда у всех вас одна и та же рука? Вначале линии как будто расходятся, а в конце опять все вместе сошлись.
— Что ж? Всем без года по сто лет прожить? — спросил Педрилло.
— Ты, молодчик, над старухой не труни. Помни, что у тебя мать-старуха... Ты думаешь, что дал луидор, так я и трунить над собой позволю; хоть десять дай, а в шутихи меня записывать не смей... Ты парень ловкий, продувной ты парень; вино ты очень любишь, а деньги любишь ещё больше. Слишком любишь ты и вино, и деньги.
— Ай да колдунья! Я тоже колдун: не меньше вашего могу наговорить вам, даже не поглядев на вашу руку. Продувная, да неловкая вы старуха, десяти луидоров я вам не дам, замуж вы никогда не выйдете, мужчинам вы не нравитесь, деньги вы очень любите, вино тоже любите, бабушка ваша стара... если только она жива... Экая штука — отгадать, что моя мать не молоденькая: у человека моих лет мать не может быть девчонка... Вы лучше скажите, где мой отец?
— Ты слишком любишь деньги, говорю я, и книги тоже любишь. А об отце своём меня не спрашивай. Нечего тебе испытывать меня, а мне пустых речей терять с тобой некогда. Верь мне иль не верь, а придёт время, узнаешь, что я правду предсказала тебе.
— Да вы ещё ничего, кроме величайших пошлостей, и не предсказали. Известно, что все обманщики — от шарлатанов-знахарей до уличных волшебников. Когда им нечего сказать, требуют слепой веры, упрекают, что их испытывают и досадуют, если люди не поддаются на их обман.
— И вы тоже странный человек, — сказал по-итальянски Миша бывшему своему другу, — затеяли с ней прение, как будто вы в самом деле верите в гадание. Пусть себе врёт, как умеет. Это её ремесло, она живёт им. Неужели