вы ожидали, что она вам так сейчас и скажет, что ваш отец утонул в июле тысяча шестьсот восемьдесят четвёртого года и что вашей матери от роду пятьдесят пять лет?
Педрилло с удивлением посмотрел на Мишу.
— Нечего испытывать меня, — продолжала цыганка сердитым голосом, — нечего допрашивать о твоём отце: отец твой моряк и ты моряк. Он на дне морском, а ты всплывёшь: полэкипажа погибнет, а ты... а у тебя линия жизни далеко протянулась.
— А у меня? — спросил Акоста.
— Все вы живучи; все четверо очень живучи и то переживёте, что если б сказать вам теперь, то вы пожалели бы, что так живучи.
— Спроси у неё, князь, — сказал Волконский Мише, — очень ли несчастлив я буду с умной и доброй женой, которую она мне обещала?
— Очень будешь несчастлив, — отвечала цыганка, — будешь очень, по вине её, несчастлив; не хочу лгать тебе за твои деньги: жену твою заедят злые, развратные, отвратительные люди.
Волконский весело засмеялся.
— Передай старой ведьме, что она врёт, — сказал он Мише, — что наш брат своей жены в обиду не даёт. Что ж я-то, — спроси колдунью, — буду делать в то время, как мою жену заедать будут?
— Он? — хриплым и пьяным басом проговорила цыганка. — Он будет нянчить щенят своей госпожи.
— Предложи ей от меня стаканчик джину, — сказал Волконский, — посмотрим, как она тогда заворожит. Начало обещает...
— Джину? — сказала колдунья. — Я не знаю, что такое джин, но от угощения хорошего человека не откажусь. А ты хороший человек, — продолжала она, взяв из руки Волконского стакан с джином, — ты очень хороший человек, хотя и хочешь напоить меня, да не бойся, я крепка... А ты что не пьёшь, моряк? — спросила она у Педрилло. — Я хочу пить с моряком. Моряки мастера пить... Об отце, видно, задумался да о кораблекрушении. Говорят тебе, не утонешь. Такие, как ты, не тонут, а уж коль невтерпёж струсишь бури, так вот тебе кольцо, брось его в море — и попадёшь на лодочку. Такие, как ты, не тонут, говорят тебе: слишком деньги да книги чужие любишь ты, оттого и моряк. Завтра помянешь меня и через семь месяцев с семью неделями, когда придётся талисман в море кинуть, опять помянешь...
— Дайте мне тоже талисман, мадам, — учтиво сказал Акоста, — такой талисман, чтоб не служить мне в военной службе и чтоб быть богатым.
— Коль хотите, чтоб мы вас слушали, — сказал Педрилло, — так скажите хоть что-нибудь путное. Какое кораблекрушение? Какой я моряк? Я моря терпеть не могу: и завтра, и через семь месяцев я преспокойно буду слушать лекции Аксиотиса... Где ж Аксиотис?..
— Что ж, добрая госпожа колдунья, — повторил пискливым дискантом Акоста, — пожалуете вы мне талисманчик на счастье? Да попророчьте нам что-нибудь весёленькое.
— Талисман я тебе, мальчик, пожалуй, дам, только не на богатство. Такой талисман мне самой бы пригодился. У меня дочь — невеста-бесприданница... Вот тебе серьга. Ты не смотри, что она медная, да ещё и сломана, зато на ней по-турецки написано. Когда посадят тебя в тюрьму, то отдай эту серьгу мулле, и через семь лунных месяцев с семью неделями ты освободишься.
— Не скорое же действие имеют ваши талисманы, — сказал Педрилло.
— А насчёт весёленького, — продолжала старуха, не отвечая Педрилло, — насчёт весёленького — не взыщите: рада бы дать вам весёленькое, да где взять его?! Давай-ка мне, светлость, ещё джину. Не тебе говорят, мальчик. Я светлости говорю: давай джину. Это твоя обязанность, твоя служба, за это ты и жалованье получаешь...
— Налить, что ли, ей? — хладнокровно спросил Миша. — Она и то, кажется, лишнее выпила.
— Налей, — сказал Волконский, — накачать её, так уж хорошенько!
— Ну теперь слушай, светлость. Слушай, первый студент своего курса!
— Он второй, а не первый, — сказал Педрилло.
— Молчи, моряк. Когда я говорю первый, так значит первый, а не второй! Слушай же, светлость, — нежным и совсем не пьяным голосом прибавила цыганка, — я люблю тебя, светлость, и желала бы наворожить тебе много счастья, но счастье — не твой удел, линия жизни у тебя очень длинна, но лучше б умереть тебе вместе с женой!.. Вот тебе золотая булавка, светлость. Уколи ею любую женщину — девицу ли, вдову ли, — и она будет твоей женой.
— Опять-таки через семь месяцев с семью неделями? — спросил Педрилло. — Это, кажется, ваш любимый срок.
— Да, — серьёзно отвечала цыганка, — у меня на другие сроки талисманов нет... Только помни, светлость, когда уколешь свою наречённую, то брось булавку как можно дальше за себя. Коль близко вода будет, так брось её в воду. А если, помилуй Бог, она опять попадётся тебе на глаза, то не поднимай её: её действие бесконечно... И уколешь ты ею красавицу неписаную, такую красавицу... Да вот, — прибавила старуха, обращаясь к Волконскому, — жена его — вылитая мать. Какова? Небось понравилась?
— Вуй, мадам, — отвечал Волконский, поднося колдунье ещё стаканчик джину.
— Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы... Но не радостно будет на душе у друга твоего... Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!
— Ну так дайте ему талисман от огорчения, — сказал Педрилло, — у вас, кажется, этого добра запас порядочный.
— Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, — отвечала цыганка, — вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.
— Что здесь написано? — спросил Волконский, рассматривая талисман.
— Это по-еврейски; я читать по-еврейски не умею, — сказала старуха. — Действие талисмана мне известно, а прочесть, что на нём написано, — я не могу.
Все поочерёдно подержали талисман в руках, когда он дошёл до Акоста, то он, пристально вглядевшись в девиз, прочёл по складам:
томуси ой омус!
— Ай да жидёнок! — вскрикнул Педрилло, — Ну не жидёнок ли ты после этого?
— Совсем нет, господин Мира, я католик, но в детстве меня учили по-еврейски; этот язык в Лиссабоне так же обязателен, как здесь латинский; он там считается классическим.
— Что ж значат эти томуси?
— Я вам не скажу, господин Мира. Вы обещали не обижать меня, а теперь опять начали...
— Полно, Джованни, — сказал Миша, — не сердись и переведи нам, что здесь написано. Не князь Волконский обижает тебя, а талисман принадлежит ему, а не Мира...
— А подарит мне князь что-нибудь, если я переведу?
— Вот тебе десять франков на конфеты, — сказал Миша, — переводи скорее.
— Тут большого смысла нет, — отвечал Акоста, укладывая в карман две полученные им монеты, — «томуси ой омус» значит «умри или умру».
— Так и должно быть, — сказала цыганка, — скажи своему другу, светлость, что если хоть на минуту приколоть кому-нибудь этот кружочек и потом сжечь его на восковой свече, то оба они, то есть и тот, кому будет приколат талисман, и тот, кто его приколет, через семь часов захворают, а один из них через семь месяцев с семью неделями умрёт.
— Это своего рода поединок, — заметил Педрилло, — только на долгий срок.
— Что мне в этом талисмане! — сказал Волконский, когда Миша передал ему слова цыганки. — Я никому не желаю ни болезни, ни смерти; а себе — меньше, чем кому-нибудь. Твой талисман лучше, князь, давай меняться.
— Нет, не хочу, обидно будет, — смеясь, отвечал Миша, — мне твоего талисмана тоже не надо.
— Ну так я тебе его приколю, и нынче же ночью мы оба схватим по горячке... или погоди. Мы лучше вот как сделаем. Сыграем на наши талисманы в орлянку, а вот это пойдёт в придачу.
Волконский высыпал на стол горсть червонцев.
— Я обещал Аксиотису никогда не играть, — отвечал Миша, — но ты не сорбоннский товарищ, не Лемуан и не Ремон, с тобой можно, давай, пожалуй, сыграем... Сколько тут?
— Восемнадцать штук, — сказал Волконский, сосчитав червонцы.
— Это составляет одиннадцать луидоров... Вот они.
— Смотрите, как у цыганки глаза-то на золото разбежались! — сказал Педрилло. — Да и у Акоста тоже.
Волконский ссыпал и луидоры и червонцы в серебряный стакан, помешал их, опрокинул и, не приподнимая стакана, сказал:
— Отгадывай, князь, портреты — орёл, а написанное — решётка. Чего откроется больше на тарелке, так тот, кто отгадал, забирай всё: и луидоры, и червонцы, и оба талисмана... Ну!..
— Орёл! — крикнул Миша.
— Решётка! — крикнул Волконский и приподнял стакан.
Оказалось двадцать два орла и семь решёток.
— Счастлив ты в игре, князь Михайло, — сказал Волконский, — на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай ещё раз...
— Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.
Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит её подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на неё, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.
— Вот, — прибавил Миша, — мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.
Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала её несколько раз.
— Добрый ты человек, светлость, — сказала она, — добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твоё добро не могу. Много горя, сиплость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денёк шила тишь семью днями тоски и скорбей невыносимых... Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься... Но это ещё далеко, да и не верно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьёшь, светлость, ты пьёшь; ты пьёшь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.