Ну а что под маской?.. Такие разные люди, как, скажем, Бисмарк и знаменитый цензор, друг русских писателей Никитенко, отмечали доброжелательность императора, мягкость его характера, его человечность, искренность и простоту, чувствительность… Многие рассказывают о его необычайной терпимости (в том числе и религиозной), о его попытках быть мягким и всепрощающим с бунтарями, с политическими противниками, с отважным своим врагом Шамилем… Что же до юного Александра, то достаточно вспомнить, что его воспитателем был добрейший из русских писателей Василий Андреевич Жуковский, нежно любивший своего воспитанника (и им нежно любимый). Достаточно вспомнить, как ученик и учитель со слезами бросились в объятья друг другу в снежной степи, когда догнавший их фельдъегерь сообщил, что император-отец согласился на их просьбу помиловать декабристов, за которых они просили… Правда, с тех пор много воды утекло, и многие из знавших Александра раньше (скажем, королева Английская) отмечали происходящие в нем резкие перемены. Вероятно, когда у человека слишком много власти и когда при этом его пытаются подстрелить на каждой прогулке, это плохо сказывается на его характере и самочувствии… И все же…
Кавалькада мчалась сейчас по бульвару Итальянцев, и хотелось надеяться, что уж эти-то дни в Париже будут безоблачны.
Вечером того же 1 июня государь созерцал из ложи оперетту и поющую мадемуазель Шнейдер. В театре «Варьете», что на Монмартрском бульваре (близ пассажа Панорамы, пассажа Принцев и прочих роскошных пассажей), она изображала в тот вечер «великую герцогиню Герольштейнскую» по Оффенбаху и была в этом качестве, судя по ее успеху у знатных господ, соблазнительней, чем подлинные герцогини, для упомянутых господ не столь уж недоступные. Может, и вообще есть какой-то особый соблазн в поющей женщине (наш скудный музыкально-сексуальный опыт мешает нам вынести об этом достаточно авторитетное суждение) вот ведь и великий Тургенев, и канцлер Безбородко, и прочие…
Русский журналист Петр Боборыкин так отозвался в своих мемуарах об этом культурном мероприятии императора:
«После спектакля он ужинал с этой Шнейдер; в Париже по этому поводу ходило немало острот. Артистку эту даже называли с некоторой излишней откровенностью «пассаж принцев», по названию пассажа, выходящего на бульвар Итальянцев и до наших дней сохраняющего это название».
Боборыкин сообщал по поводу упомянутого уже интимного ужина, что артистка жаловалась позднее, что Их Величество «забыли» ей поднести подарочек, как было принято в подобных случаях.
Назавтра государь ужинал с императором Наполеоном III и императрицей Евгенией в голубом салоне дворца Тюильри, где над дверью висело изображение России, моделью для которого послужила герцогиня Морни, в чьих жилах текла русская кровь в не меньшей, вероятно, пропорции, чем в жилах самого русского императора, чьим дедушкой был Фридрих-Вильгельм III, дядей — Вильгельм I, а матушкой — Шарлотта Прусская (то есть был он в большей степени отпрыском Гогенцоллернов, чем принцессы Ангальт-Цербстской, «матушки Екатерины», или прадеда своего, герцога Гольштейнского, — это мы сообщаем лишь попутно, в утешение людям, озабоченным составом крови или проблемой «пассионарности»).
Французский император не питал никаких недобрых чувств к недавнему своему военному противнику. Да что там, через какой-нибудь год после окончания Крымской войны Наполеон III уже угощал ужином (или по французскому обычаю — вечерним обедом) в том же самом дворце Тюильри (в скором времени после описываемых ужинов по доброй коммунистической традиции сожженном парижскими коммунарами) великого князя Константина Николаевича и русского посла Павла Киселева. Описывая атмосферу доброжелательности, царившую на этом ужине, мадам Жюль Барош сообщала в своих мемуарах, что великий князь (брат Александра II) «смачно и звучно» поцеловал тогда ручку императрице Евгении, что произвело глубокое впечатление на собравшихся, незнакомых с этим русским обычаем. Можно быть уверенным, что император Александр II не уступал галантностью манер брату… За ужином шли разговоры о Всемирной выставке и ее круглом павильоне, который раскинулся на площади 16 гектаров, и французский император, любитель металлических построек, высказал свое восхищение новым металлом — алюминием. Императрица рассказала о том, как лионские текстильные фабриканты, удрученные упадком продукции в связи с тем, что устарели кринолины, стали досаждать на выставке императору своими криками: «Дорогу кринолинам!», на что государь сказал им, что он не ведает женскими модами, и как этот ответ потешил парижскую публику. Говорили и о том, что предвидится приезд Вильгельма I и что все ждут наступленья эпохи мира, дай-то Бог…
Можно не сомневаться, что поздние обеды-ужины не помешали государю императору регулярно видеться в Париже со своей возлюбленной Екатериной Долгорукой, о которой пришло время сказать подробнее, ибо эта «русская тайна» императорской любви долгое время более популярна была в Париже, чем в Москве или Питере, где сперва не поощрялось описание «излишних подробностей» из жизни двора, а потом разрешено было писать про эту жизнь одни только гадости. В Париже, напротив, и роман французской писательницы (по совместительству румынской принцессы) Марты Бибеско «Катя, голубой ангел», и одноименный фильм наделали много шуму уже в первой четверти нашего века (не говоря уж о вышедшем в Париже в 1923 году подробнейшем сочинении Мориса Палеолога «Трагическая любовь императора Александра II»).
К тому времени, как император увидел прелестную юную Катю, сердце его (и как настаивают серьезные биографы, и здоровый его организм) давно уж томилось без любви. Да, конечно, были у него императрица Мария, и обожаемая дочурка Мария, и еще куча детей, но… Ах, как она прелестна была тогда (четверть века назад) в мерцающем полумраке театральной ложи дармштадтского театра, пятнадцатилетняя, застенчивая девочка-курфюрстина Мария Гессенская, будущая русская императрица… Великий князь Наследник Александр совершал тогда первое свое путешествие по Европе под присмотром воспитателя своего, милейшего Василия Андреевича Жуковского, и, конечно, поиски невесты были одной из воспитательных целей путешествия (при дворе строгого Николая юноши не бегали по девкам, а предавались чувствительному чтению). Ни итальянки, ни англичанки романтическому наследнику не приглянулись, а захудалого этого Дармштадта (и конечно, малолетки Марии Гессенской) даже и не было у них на сей раз в рекомендательном списке, разработанном в Петербурге, так что старикан Василий Андреич даже отпросился из театра на боковую (потом-то рвал на облысевшей голове последние волосенки, а тоже ведь через год-два оказался перспективный жених для юной Элизабет Рейтерн), но вот тут вдруг Наследник и увидел ее в ложе… Было ему двадцать лет, и это была любовь с первого взгляда, еще какая любовь!.. Да только гнилой петербургский климат и роды, еще роды, еще — что они с ней сделали? В своих увешанных великими религиозными полотнами элегантных покоях императрица молилась, одна или в обществе священников, болела, лечилась, растила детей… или ездила к теплу, на курорты: в Крым, на Французскую Ривьеру, в Ниццу, — а он… Сперва запала ему в душу фрейлина императрицы Александра Долгорукая, яркая, умница, со своими идеями, и ведь явно с ним кокетничала, завлекала, льстил ей восторг самого императора. А потом — стоп! Видно, не решилась на тайную любовь, на предательство близкой ей, почти подруги ее (насколько можно быть подругой полубогам) императрицы Марии. Вышла замуж за генерала и уехала в провинцию. И отдалилась… «Вы должны быть довольны этим…» — писал Александре Долгорукой император. Он писал о нанесенной ему ране, которая не зарубцевалась, о страданиях сердца, но скоро, очень скоро встретил он в погожий денек на прогулке в Летнем саду Катеньку, Катерину, Катишь (не родственница фрейлине Александре, но из того же княжеского рода, из Долгоруких, только из обедневшей ветви, с Волыни)… Она была сама юность, сама свежесть — эти пышные локоны, белизна кожи, лукавые, блестящие глазки, точеная фигурка, звонкий смех… Император поздоровался, первый заговорил, встретил ее снова, снова назначил ей свидание, и было еще много-много прогулок — на Елагином острове, здесь, в Летнем саду, близ петергофского дворца… Она долго противилась большей близости, а он уже признался в любви, он добивался ее нежности. Она уступила ему в разгаре лета, 13 июля 1866 года. Он увлек ее тогда на самый край Петергофского парка, в павильон с колоннами — Бельведер Бабигон, там все и случилось. Может, ни мы с вами, ни сам Морис Палеолог, посвятивший этой любви свой романизированный исторический труд, не знали бы этой даты, если б сам Александр не назвал ее через месяц в одном из своих любовных писем к Кате после очередного свидания:
«Не забывай, что вся моя жизнь — это ты, Ангел моей души, и что единственная цель этой жизни — видеть тебя счастливой, насколько можно быть счастливым на этой земле. Я думаю, что я доказал тебе 13 июля, что, когда я люблю кого-нибудь по-настоящему, я не проявляю эгоизма в любви… Ты поймешь, что отныне я смогу выжить только в надежде на нашу встречу в четверг в милом нашем гнездышке».
Что доказал ей Александр и каким образом — тут каждый волен выдвинуть свою версию. Ясно только, что он был счастлив, что он гордился своей победой, что она желанна была, что он не щадил себя. Он был ее первым мужчиной, и, как полагают политологи и палеологи, он сумел разбудить в ней женщину (такое не всякому удается). Он пишет ей письма, всякий раз до и после свидания, исписывает своим мелким, наклонным почерком целые страницы, будто он не стареющий монарх, а молоденький влюбленный поручик. Это столь удачное сравнение без зазренья совести списал у плодовитого биографа Константина де Грюнвальда еще более плодовитый автор-академик Анри Труайя — в русской жизни Тарасов, а может, даже Тарасян, — благодарю их обоих. Впрочем, может, оба без кавычек все списали у Палеолога, я не проверял, но знаю, что во Франции такое возможно. Оба автора считают, что Катя сопротивлялась бы еще дольше, не ослабь ее волю к сопротивлению неудачный выстрел террориста Каракозова (тоже, впрочем, не первый выстрел, однако — первый, имевший какие-либо сексуальные последствия). Может, Катя испугалась тогда за Александра и поняла, что он ей небезразличен… не будем без пользы умножать гипотезы. Ну да, ей было 19, а ему 48. Но он был романтический император, куда уж больше (тогда ведь не было еще более романтических киноактеров и дикторов телевидения), он был пылкий поклонник, отчего ж ей было в него не влюбиться? Юные-то немецкие принцессы влюблялись в своих незнакомых царственных женихов и заочно, а мусульманские девушки и нынче так делают. Отчего же нашей Катеньке нуждать