удовольствия по душам поговорить с кем бы то ни было.
С увлечением поведал он о теперешнем житье-бытье его барина и его личном, и рассказы его дышали таким унынием, что, слушая его, Анисья сначала охала и ахала, а затем, всплескивая руками и ударяя себя по бедрам, стала прерывать его восклицаниями:
— Да неужто ж?!. И ничего не кушает? И в гости не ходит? И наряжаться перестал? Ах ты, Господи, мать царица небесная! Да ведь он этак себя изведет, право! Вот так скучал-скучал у нас в деревне один паренек, да и умер, ей-богу, право! И все на нас злится, говоришь?
— Страсть как злится!
— Уж это он напрасно! Чем же мы-то виноваты?
Мишка на этот вопрос благоразумно промолчал.
— И неужто никогда про Катеньку нашу не вспоминает?
— Никогда!
— Да ведь супруга она его теперь, в церкви Божьей венчаны!
— Он и знать это не хочет.
— Да как же так? Такое дело, его не переделаешь. Не под ракитовым кустом их покружили, а самым настоящим образом, в венцах и рука об руку поп вокруг аналоя их водил, и кольцами поменялись, и все как следует, крепко, значит, на всю жизнь.
— Вот барин оттого-то и сокрушается.
— Да чем же она ему уж так противна? Из себя красавица, нрава приятного, добрее и ласковее ее не сыщешь, даром что немка.
— Ну вот поди ж ты! Ненавидит он ее, да и все тут. Ничего не поделаешь.
— А как соблюдает-то себя! — продолжала восхищаться Анисья, не вслушиваясь в возражения своего собеседника. — К окошку даже не подходит, чтобы не увидал ее кто-либо невзначай. И все одна; кроме старого пастора, никого к себе не пускает. Целый день рукоделием занимается. Воздухи в церковь вышила, по алому бархату золотом, а теперь длиннейший ковер пестрыми цветами по бланжевому фону вышивает… и тоже в церковь.
— А отец все бьет ее? — полюбопытствовал Мишка.
Этот вопрос привел Анисью в негодование.
— Кто ж ему теперь позволит бить ее? — вскрикнула она. — Мужнину жену! Чего зубы-то оскалил, дурак? — накинулась она на Мишку, подметив его лукавую усмешку при ее последних словах: эта улыбка привела ее в ярость. — Ты думаешь, не грех вы делаете, что законной супругой пренебрегаете? Ты думаешь, вас за это добрые люди хвалят? Как бы не так! Да еще подожди, дай срок, вас и Господь за это накажет! Она теперь в нашу церковь ходит, образам нашим молится, скоро совсем православной сделается, и уж тогда как же Богу за нее не вступиться, ты только подумай! Он, Господь-то, все видит, от него не скроешься! Каждая невинная слеза у него на счету — вот что! А сколько таких слез проливает наша голубка, знает только ее ангел-хранитель. Ни на кого она не жалуется, ни на что не ропщет, только худеет да бледнеет, как свечка тает. А вам и горюшка мало! У, ироды бесчувственные! Скучаете? Людям на глаза вам зазорно попадаться? И поделом, не так еще вам надо! Звери вы бездушные!
Мишка, застигнутый врасплох этим потоком красноречивых упреков, огрызался, как мог, но перекричать Анисью, которая своими жестами и визгом начинала уже привлекать на них внимание прохожих, он и не пытался, и только, как травленый зверь, озираясь по сторонам, выискивал удобного случая улепетнуть от рассвирепевшей бабы.
Вдруг она схватила его за руку и таким решительным тоном спросила: «Где вы живете?» — что он, ни на минуту не задумываясь, ответил на ее вопрос.
— Ладно, я к вам приду, — буркнула Анисья, повертываясь к нему спиной, и бегом скрылась в соседнюю улицу.
Угроза Анисьи так ошеломила Мишку, что он довольно долго простоял на том месте, на котором она оставила его, раздумывая, как бы поправить свою оплошность, и, ни до чего не додумавшись и с досадой почесывая в затылке, поплелся домой.
Анисья же кинулась к своей барышне и рассказала ей про свою встречу.
При первых же ее словах Кетхен зарделась и впилась в нее сверкающим от любопытства взглядом, и, когда Анисья окончила свой рассказ, она все продолжала молча глядеть на нее, не говоря ни слова.
— Ты что же молчишь? Пойти мне, что ли, к ним? Я сказала, что приду, — спросила Анисья.
— Нет, Анисьюшка, не надо к ним ходить. Илья Иванович разгневается, — со вздохом вымолвила ее госпожа.
Кетхен теперь иначе как по имени и отчеству Максимова не называла. Невзирая на то, что, с тех пор как их обвенчали, они ни разу не виделись и что всем своим поведением он доказывал ей, что не желает признавать узы, которыми их, против его воли, связали, он с тех пор стал ей так близок, что она уже не могла называть его, как прежде, господином Максимовым. И надо было слышать, с какой нежностью и уважением произносила она его имя и отчество! Кто мог упрекнуть бедную Кетхен за то, что она самовольно присвоила себе это маленькое право — единственное из всех прав законной супруги, которым никто не мог помешать ей пользоваться? Ее чувство к тому, которого она, ни на что невзирая, считала своим супругом, росло и крепло в ее душе с каждым днем. Он мог ненавидеть ее, избегать ее, сколько ему было угодно, а она все-таки будет любить его до самой смерти. И — кто знает? — может быть, там, где их души встретятся после смерти, он будет рад узнать, как его любили на земле, и будет благодарен ей за эту любовь! Недаром же сказано, что брак есть таинство, которое нельзя нарушить.
Как мил стал Кетхен тот храм, в котором их соединили навеки! Как отрадно ей было молиться в нем! Ее тянуло туда каждый раз, когда ей было особенно тяжко и душа требовала утешения и сочувствия. С одним только Богом могла она говорить про свою печаль — ни с кем больше. И нигде не ощущала она так ясно его присутствия, как в Казанском соборе. Она призналась в этом пастору. Не для того, чтобы получить разрешение молиться в русском храме, — нет, если бы он запретил ей это, она заявила бы ему, что повиноваться в этом свыше ее сил, — но ей не хотелось ничего скрывать от человека, которого любила и уважала ее мать, который всегда оказывал ей участие и своим заступничеством спасал ее от столкновений с отцом в такое время, когда грубое прикосновение к открытой ране ее сердца было ей особенно чувствительно и больно.
Однажды вместо ранней обедни Кетхен пришла к поздней и узнала в служившем священнике того самого, который венчал ее, и так смутилась, что несколько минут пребывала в недоумении — подойти ли ей к кресту вместе со всеми или уйти скорее из церкви, пока ее не узнали. Но священник уже пристально смотрел на нее, точно подзывая ее к себе взглядом. Она подошла, дрожащими губами приложилась к кресту и, не поднимая глаз, поспешила к выходу. На паперти догнал ее причетник.
— Вы будете госпожа Максимова? — спросил он у Кетхен. В первый раз ее называли этим именем.
— Я, — ответила она дрогнувшим от радостного волнения голосом.
— Батюшка просит вас зайти к нему — вот в тот белый дом направо. Как войдете в калитку, сейчас увидите крыльцо. Постучитесь, вам отворит служанка. Скажите ей, что отец Стефан приказали вам их подождать. Батюшка сейчас за вами придет, только облачение снимет.
Кетхен вошла в указанный дом и, по приглашению впустившей ее служанки, села на обитый кожей стул в светлом, опрятном зале с большим киотом, наполненным образами, в красном углу, с цветами и птицами в клетках на всех окнах. Ждать ей тут пришлось недолго; минут через десять пришел священник. Он стал расспрашивать про ее житье-бытье; узнав, что она ни разу не видела своего мужа, с тех пор как ее обвенчали, он выразил соболезнование ее печальному положению и полюбопытствовал узнать про ее намерения.
— Что же вы думаете делать, сударыня? — спросил он.
Кетхен подняла на него свои ясные голубые глаза и чистосердечно созналась, что не понимает его вопроса.
— Гм… действительно… положение ваше не из легких, и это очень похвально, что вы переносите его с такой покорностью. Другая на вашем месте… Ведь вы любите своего мужа?
— Люблю! — сорвалось с губ Кетхен так стремительно, что отец Стефан не мог удержаться от улыбки.
— Так как же так? Ведь вам, должно быть, очень тяжело, сударыня? Ну, расскажите-ка мне всю вашу историю с самого начала! Как это случилось, что государь император узнал про вашу любовь и приказал вас обвенчать с господином Максимовым? — прибавил он, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос.
Кетхен рассказала все, что знала, не скрывая и настоящей причины, побудившей ее к самоубийству, жестокое обращение с нею отца.
— А теперь как обращается с вами ваш батюшка? — спросил отец Стефан.
— Он меня теперь ни в чем не стесняет, — поспешила она ответить.
— Я вас уж не в первый раз вижу в нашем храме. Вам нравится наша служба?
— Я теперь нигде, кроме как в русской церкви, не могу молиться, — ответила Кетхен.
— Это может быть указанием свыше, сударыня. Господу Богу, верно, угодно, чтобы вы приняли веру вашего супруга, — заметил все с той же доброй улыбкой отец Стефан.
— Я этого очень желаю, — ответила, не задумываясь, Кетхен.
Поговорив с нею еще несколько минут, отец Стефан предложил ей приходить к нему учиться русской вере.
Кетхен с радостью приняла предложение, и чем ближе отец Стефан узнавал ее, тем больше привлекала она его к себе своей откровенностью и душевной чистотой. А вместе с тем возрастало и негодование его на Максимова. Какой еще жены надо этому сумасброду? Начитался, верно, Вольтера и ему подобных философов, растлевающих ум и сердце, а потому и не ценит выпавшего на его долю таким чудом счастья.
Отец Стефан дал себе слово непременно переговорить с Максимовым и употребить все усилия к тому, чтобы заставить его сойтись с супругой, но отложил исполнение этого намерения до того дня, когда Кетхен будет присоединена к православной церкви. Это событие должно было совершиться 25 марта, в день Благовещения. Так решила сама Кетхен, пылавшая восторженным обожанием к Пресвятой Деве.
VII
Разумеется, Мишка решил скрыть от барина про свое свидание с Анисьей; но мысль о том, что она исполнит свое обещание, явится к ним, что барин увидит ее и уже тогда нельзя будет не сознаться, что, встретившись с нею на улице, он вступил с нею в разговор и выболтал ей, где они живут, так беспокоила его, что Максимов обратил наконец внимание на его растерянный вид и раза два спрашивал, что с ним. Мишка потуплялся и тоном, требующим расспросов и приказания сказать правду, отвечал: «Ничего-с!» Но барину было не до того, чтобы интересоваться секретами своего слуги; он был слишком поглощен собственными заботами, которые осложнялись с каждым днем самым неприятным для него образом.