глядывая его с ног до головы. — Я говорила о нем с графом, — обернулась она к Лабинину. — Он советует просить о разводе.
— Теперь самое время, — заметил князь.
— Так будем действовать, — весело подхватила старушка. — Пиши прошение, да с Богом и подавай, — снова обратилась она к Максимову.
Он ответил на это, что знакомый дьяк уже обещал ему помочь в этом.
— Молодец! Не зевал, значит, за это хвалю. А отцу писал? Давно мы с тобой не виделись. Я от отца письмо получила, — продолжала она, обращаясь то к одному, то к другому из своих гостей. — Женить он его хочет.
Князь внимательно взглянул на Максимова, но, ничего не заметил на его лице, кроме понятного смущения, поспешил переменить разговор и сообщил, что едет в деревню.
— Да неужто ж и Пасхи с нами не встретишь? — спросила графиня.
— Я хочу ехать завтра, ma tante, сегодня заехал проститься.
— Батюшки, как скоро! И что это тебе приспичило в такую распутицу наши Палестины покидать? Ведь теперь в твои дебри ни на колесах, ни на санях не проехать.
— Бог даст, проеду. Хозяйством хочу заняться.
— И надолго вы уезжаете, ваше сиятельство? — спросил Максимов.
— Не знаю еще. Но я вам уже теперь больше не нужен, сударь: государь про вас слышал, когда еще был цесаревичем, и вам стоит только подать ему прошение, чтобы он вспомнил про вас. У государя замечательная память, — прибавил он, обращаясь к тетке.
Максимову стал грустно и обидно. Неужели же князь думает, что других чувств, кроме благодарности, он к нему не питает? Разумеется, он иначе думать не может, между ними такая пропасть!
— Дай Бог, чтобы он помнил больше доброе, чем злое, — заметила графиня.
Князь ничего не возразил на это, и воцарилось довольно тяжелое молчание. Максимов с первой минуты заметил, что пришел сюда сегодня некстати; теперь же, когда князь сообщил о своем скором отъезде из Петербурга, он решил, что ему надо скорее уйти, и стал думать, как бы это сделать половчее.
— Но ведь я тебя еще увижу перед отъездом? — спросила графиня у князя.
— Когда же, ma tante? Я еду завтра.
Максимов поднялся с места.
— Позвольте мне в другой раз прийти к вам, Авдотья Алексеевна, — сказал он. — Вам, верно, о многом надо поговорить с его сиятельством перед его отъездом.
Его не удерживали. Милостиво протягивая ему руку, старушка приказала ему непременно прийти к ней на днях и не дожидаться, чтобы она прислала за ним, а князь с улыбкой пожелал ему счастья.
— Так ты думаешь, что его разведут? — спросила Авдотья Алексеевна, оставшись одна с племянником.
— Как еще Синод на это взглянет! Но надо надеяться, что если государь выразит желание исправить эту несправедливость, то она будет исправлена, — ответил князь.
— Ты как будто относишься к этому делу уже не так тепло, как прежде? — заметила она, пытливо взглядывая на него.
— Я ко многому стал теперь иначе относиться, — заметил с улыбкой князь.
— Вижу. Но мне все-таки хотелось бы знать, почему его тебе не так жалко, как раньше?
— Есть много людей несчастнее его.
— Кто же может похвастаться, что он всех несчастнее на свете? Но это не резон, чтобы не помогать тем, кому мы можем помочь.
— Я не отказываюсь помогать ему и на все готов, чтобы доставить вам удовольствие… кроме одного, — поспешил князь прибавить.
— Не беспокойся, просить во второй раз государя за моего протеже я тебя не заставлю.
— В настоящее время я ни о чем не стал бы просить его, — решительным тоном заявил князь. — Последняя моя просьба к нему вчера была об отпуске.
— И он тебя отпустил?
— Отпустил. Он понимает, что нам лучше на время расстаться.
— Ну, поезжай! Вернут, когда понадобишься.
— Вряд ли это случиться скоро, ma tante: такие, как я, теперь не нужны. Новые люди в ход пошли. Только и ждали этого случая, чтобы проявиться. А из старых, кажется, самые опасные останутся в силе.
— Ну, уж иезуитов-то он, наверное, сократит, — заметила старушка.
— Кто знает! К вопросу о церкви государь всегда был равнодушен, а теперь, когда его так усердно к космополитизму склоняют, надо ждать, что он скорее окажет иезуитам протекцию, чем другое что.
— И все это с него слетит, вот увидишь! — воскликнула графиня. — Ему все хочется лучше сделать, он боится ошибиться, поступить против законов нравственности и справедливости, ищет правду и в себе, и в людях, вот и колеблется, а как поймет, чего России надо, ну, тогда и сила у него явится поступать решительно, и всех палачей разгонит…
— А пока все эти палачи, — быстро заговорил князь, — сидят на своих местах да над нами издеваются. И не только над нами, а и над самыми близкими к нему людьми. Императрица-мать всем жалуется, что она видеть не может Палена, а он продолжает занимать свою должность. Да что Пален! Начинают всплывать люди опаснее его. Страшно подумать, кто больше всех этой катастрофой воспользуется! Поляки-то какую над государем силу забрали! И как скоро!
— Полно! Не век же ему с поляками возиться — надоедят. Они сами не выдержат, чтобы не наглупить.
— Нет, эти себя раньше времени не выдадут. Замыслы у них широкие и давным-давно обдуманные. А посмотрите, с каким тактом они себя держат. Как скромно и с каким достоинством! И как ловко всех обводят! С кем они только здесь ни дружны, к кому не влезли в доверие! И все под личиною гуманности да стремления к нравственному усовершенствованию! Ведь на половине государя, при жизни покойного царя, только и речи было, что об узости национальных идей да о прелестях космополитизма. Теперь идеи эти начнут приводить в исполнение, а видеть это я не желаю, — прибавил князь с раздражением.
— Да вздор все это! — снова перебила его Авдотья Алексеевна. — Вот увидишь, что он все свои мечтания бросит. Одно дело — фантасмагории разводить, а другое — государством править. Недаром же он на руках Великой Екатерины вырос и воспитался.
— Не сумела она его выучить понимать себя, — с горечью сказал князь.
— Экую новость сказал! Да кто же этого не знает? Понимал бы он ее великую русскую душу, так уж теперь пятый год царствовал бы и не дошло бы до такого ужаса… Ясновидящая она была, все в премудрости своей прозревала, да уж люди-то больно подлы… А тебе, князенька, я все-таки скажу: не вовремя ты его теперь покидаешь! Хоть бы дождался…
— Чтобы обо мне не пожалели? Нет, ma tante, этого дожидаться я не хочу. Да и сами вы в глубине своей души сознаете, что я иначе поступить не могу.
— Дай мне, по крайней мере, слово, что ты в России останешься, — сказала графиня, помолчав немного.
— Я за границу и не собираюсь, дела и дома много. Если государь приведет в исполнение хоть десятую долю своих проектов — наша обязанность приготовить народ к предстоящим переменам в его судьбе…
— Да неужто же он хочет уничтожить крепостное право? К этому и великая его бабка спасалась приступить.
— Недавно еще это было одним из пламеннейших его желаний, но теперь его отвлекают в другую сторону… Им от него не то нужно.
— Понятно, без крепостных и в Польше помещики взвоют.
— На первых порах они натравливают его на другие затеи, к благополучию России никакого касательства не имеющие… Ну, да что об этом! С вами только я и позволяю себе думать вслух, да и то совестно. За мысли совестно, что так они у меня изменились. Чувства мои к государю все те же, с радостью жизнь за него отдал бы, а без досады и душевной скорби видеть не могу, что вокруг него делается! — И, махнув рукой, князь прервал свою речь на полуслове, чтобы спросить тетку, был ли у нее князь Захар Васильевич.
Этот вопрос рассердил графиню.
— Для чего он ко мне приедет? Прослышал, верно, что я опять в фавор попала! Так ты ему скажи, что это — неправда. Мне о смерти надо думать, а не за фавором гоняться.
— Ему тоже фавора не нужно, он подал прошение об отставке и в деревню сбирается.
— Это почему?
— Сам вам расскажет. И вот что еще не забыть бы. Может быть, ваш Максимов встретит препятствия в своем деле от своей жены…
— Какая она ему жена! Он ни разу с нею не виделся, с тех пор как они обвенчаны.
— Все равно, перед законом она его жена и имеет на него все права. Это упустить из виду не следует, и Максимов должен сговориться с нею, прежде чем подать просьбу государю.
— Да что ты? Она ни за что не захочет! — всполошилась старушка.
— А я так думаю, что вы ошибаетесь, — возразил князь, — она вовсе не такая, какой вы себе ее представляете.
— Какая же она, по-твоему?
— Тихая, кроткая и очень неглупая особа. А к довершению всего — прехорошенькая и любит Максимова без памяти.
— Жаль только, что ни в уме ее, ни в красоте он не нуждается, а в любви ее еще меньше, — сердито заметила графиня.
— Это — его дело; я только предупреждаю вас, что от этой девушки во многом зависит расторжение их брака. У кого ни спросите, вам все это скажут.
— В таком случае ему не стоит и начинать дело, — с досадой возразила графиня.
— Почему? Она хорошая девушка и любит его настоящей любовью, стало быть, его счастье ей дороже своего собственного.
— Скажите, пожалуйста, героиня какая!
Князь улыбнулся.
— Героиня не героиня, а преинтересная особа.
— Должно быть, интересная, когда князь Лабинин ею заинтересовался, — иронически заметила Батманова и, спохватившись, добавила: — Да откуда ты все это про нее знаешь?
— Я вам говорил: дом ее отца рядом с домом дяди Захара Алексеевича.
— Вспомнила, вспомнила! Ты у дяди через забор любовался этой немкой!
— А про ее характер и поведение знает княжеская дворня от прислуги Клокенберга.
— Ну, голубчик, если бы даже не только дворня князя Захара, но и твоя тоже, да и моя в придачу, превозносила ее до небес, то я все-таки скажу, что Максимов поступает молодцом, что знать ее не хочет и отказывается покориться насмешке, которую над ним, над русским дворянином, сыграли! — запальчиво прервала его графиня. — И насколько моих сил хватит, я всегда готова его в этом поддержать.