— Государь, княже милостивый, — докладывая наместнику государеву исполнение по этому наказу, поспешил ввернуть словцо находчивый делец, — теперя-ко ждём мы явки воровской кабалы на одного сынишку боярского... Повели, как явится, приудержать того самого парня у нас в колодничьей... верь Господу, угар такой и проходимец, что лучшего на низовую службу, почитай, и в Москве не найти... А человек, вестимо, заворовался, коли спроворил на себя, на дворянску кровь, кабалу настрочить за одиннадцать рублёв московских... мужику.
— Это беззаконье!.. Как Господь грехи только терпит?! — крестя рот, проговорил простоватый наместник. — За одно за это самое художество достоин бити батоги и послать не в очередь в дикие поля... пусть исправится непутный...
— Я тоже бы думал, что поучить не мешало... да не смел милости твоей докладывать: как показаться мог мой совет холопий.
— Чего показаться тут?.. Вестимо, батоги и батоги... Штобы честь не порочил родительскую и холопство выбил из башки непутной.
— Так изволишь и приговор писать?
— Почему бы нет?.. Я художеству не потатчик.
— Слушаю и выполню... Да и того мужлана не поучить нельзя же... Тако явен воровской его умысел... брать в кабалу человека не по рылу дурацкому. Судебник гласит, что сын боярской теряти вольности не должон, окромя воли великого государя... и кабала на вольного человека, кольми паче на сына боярского, в кабалу не вменится... Значит, яко противнику государевых уставов, кнут мужику-явителю кабалы заведомо воровской...
— Говорить нече!.. — молвил, зевнув, наместник, — Его, мошенника, бити и обивки вбити... да доправить за утружденье наше воеводское и приказное толикое же количество рублёв, сколько поставил воровски...
— И вдвое бы не мешало, государь князь... понеже вор-грабитель людей обирает бездельной потешкой... медвежьими плясками...
— А?! — зевнув во весь рот, изрёк наместник. — И медведи у него... важные? Я, братец ты мой, до мишуков охотник, надо тебе сказать.
— Так не изволишь ли, государь, медведей у мужика отобрать всех сполна?.. Почём знать... может, у такого вора и звери краденые... Не душегубец ли ещё... чего доброго? Копни только его... может, откроется и невесть ещё што...
— Да отправь, друг, в наш посёлок, на Шелонь. А мужика посадить до выправки, как следует.
— А не то вдвое кабальной цены доправить тоже не мешает, ваша честь, княже милостивый...
— Своим чередом, — изрёк наместник, отсылая дельца и растягиваясь на лавке.
Дьяк Суета не опускал воеводских повторений — и как только, не смея ослушаться, прибыли истец-ватажник, разыгрывавший слепого, и ответчик Суббота, он приступил к решению дела их по существу.
Гневно взглянул на подносившего поминок ватажника распалившийся Суета Дементьевич и, словно не узнавая своего недавнего угощателя, величественно спросил его:
— Кто ты такой, человек?
Ватажник смутился и, вытаскивая из-за пазухи кабалу, положил её на поминок; потом, поминок подняв, сунул под него кабалу, а дьяк всё смотрит и примечает. Да как крикнет на опешившего старика:
— Што ж не отвечаешь, мошенник? Что суёшь!.. Давай сюда. Что там такое?
Дьяк взял поминок; вынул кабалу, прочёл её, будто в первый раз видит, да брюзгливо спросил:
— Послухи где?
— Запамятовал, хоть ты што хошь, запамятовал их привести...
— А! А это кто? — указал его милость дьяк на Субботу.
— Кабальный...
— Врёшь! — резко отозвался Суббота, обнадеженный обещаниями дьяческими.
— Кто же ты такой? — спрашивал Суета.
— Сын боярский, Суббота Осорьин.
— Подьячий! — крикнул Суета. — Пиши, братец, что приведён в приказ неизвестный детина, называет себя сыном боярским Субботой Осорьиным. Где помещён... коли подлинно из боярских детей?..
— Батюшка мой, Удача Осорьин, в выставке Дятлово живёт, в Спасском присуде.
— Подьячий! Запросить губного Змеева, есть ли в его губе по десятням Осорьин, где? Послать сейчас по Змеева.
— Чево посылать, он и сам налицо... — входя случайно в приказ, отозвался Змеев и, увидя Субботу, чуть не остолбенел от неожиданной радости: возможности насытить злобу над человеком, навлёкшим на себя его ненависть.
— А я по тебя посылал... Вот неизвестного звания молодец приведён, якобы кабальный, этим старым плутом, а про себя говорит, будто из детей дворянских твоей губы.
— Это правда... Осорьиным, кажись, прозывается... Да спросить надо только его, где пропадал он по сей день.
— Это уже наше дело.
— А чего не моё?
— Воевода нам велел!
— Да ему какое дело?..
— Опять же не тебе знать, коли не спрашивают. Отвечай, коли спросят.
— Не моё дело это — нече и спрашивать.
— Окромя того, что требуется. Так ты вправду Осорьин! Губной признал, — обратился Суета к Субботе, а от него к ватажнику и крикнул:— Стало, ты, старый вор, кабалу явил облыжную... А в Судебнике стоит... за облыжное показание...
— Помилуй! — крикнул, грохнувшись на колени, ватажник.
— Не перечь... и то ещё бить не велел... Это после будет... говори: за сколько рублёв долгу писана кабала?..
— За одиннадцать... кажется.
— Вишь, мошенник... со счёту даже сбиваешься, ясно, своровать хотел... Вынимай дважды одиннадцать рублёв, коли в колодку не хочешь... за облыжное воровство... Подьячий, пиши. С вора доправить следует по боярскому веленью, чтобы воровать было неповадно, пени за воровскую кабалу вдвое — сиречь двадцать рублёв и два рубля, бездоимочно... Каким промыслом живёшь?
— Мы медведей водим.
— Много ли их?
— Пять медведей: три мишука, две медведицы.
— Изрядно. Где стоишь?
— На улице на Рогатице, у Климки у Онуфрева на дворе.
— Ярыга! Эй, кто здесь дневальный?
— Чего изволишь, я — Митюк Абросимов.
— Бери, Митюк, трёх человек стрельцов да шестерых понятых, веди на Рогатицу, на двор к Климке Онуфреву. Там остановились вредные люди, поводыри, бездельные мужичонки, да с ними пять голов мишуков, самцов с самками. Всю эту самую ватагу забери и веди на воеводский двор сего часу... всех, никого не упустя, ни единого, затем што оные воры, забывши крестное целование и диавольскую лесть излюбя, народ честной прельщают, у Чернова люда деньги за посмех обирают. Слышь... всё исполнишь, как повелено.
— Слышу.
— Иди же! А старого вора до взноса двадцати двух рублёв на правёж поставити... и колодки наложить теперя.
— Господин честной, не тронь медведушек, трижды внесу.
— Давай.
Старик стал распоясываться и из-под пояса добыл кожаную мошну с серебром и принялся считать. Отсчитав же, положил на прилавок к казначею.
Тот стал считать и, пересчитав, взглянул на дьяка.
— Сколько внёс?
— Двадцать два рубли, семь алтын, восемь денег новгородскими.
— Не трижды, как хотел...
— Видит Господь, в мошне осталось всего пять алтын...
— Ну... Бог с тобой. Подручный у ярыги дневального есть?
— Есть, — отозвался тот из-за перегородки.
— Ступай сюда! Бери старого вора теперь и сведи его в город, в колодничью избу... да скрути понадёжнее, штобы не утёк...
— Не боишься ты Бога, господин дьяк, коли обижаешь так бедных людей! — взвыл ватажник, которому подручный принялся руки крутить за спину.
— Не боялся бы Бога, злых людей, тебе подобных, на волю бы выпускал, а то врёшь... шутишь... не уйти от нас... Веди скорее! — крикнул затем на подручного, и тот поволок старика вон из приказной избы.
— Ну, брат, теперь твоя очередь, беглец!.. — кивнул Суета Субботе.
— Я не бегал никуда.
— Где же пропадал? Не слыхал, што ль, што баял губной? Отвечай же по чистой совести, не потая ничего, как на духу попу...
— Я не думал пропадать. После обиды, что нам нанёс Нечай Коптев, я поехал с его двора и чуть не замёрз... в этом самом кафтане и без шапки... Нашли меня монахи Корнильевой пустыни... выпользовали от немощи... А потом я к весёлым попал... и от их... к ватажнику...
— Чего же перечишь, что не бегал?.. Это самое твоё странствие за што же счесть, коли не за беганье от царской службы в явочную пору?
— На службу явиться мне было не про што и не с чем... без коня я, без оружия и без брони...
— И это всё пропил... в непотребстве... Так ведь? Коли медвежьим вожаком стал, мужика смутил... в кабалу к ему пошёл...
— Не шёл я в кабалу... то чистая ложь...
— Ну, ладно... всё ложь, а ты чище света солнечного... А великий государь воеводам гневное слово пишет, за ваши бездельные огурства да отлыниванья от службы, да от десятни... И то чините непригоже. И за такое воровство, указом князя, его милости наместника Новагорода Великого и Пскова и прочиих городов со пригороды, подлежишь ты, Суббота, опале государевой всемерно и кажненью тяжкому; но князь-государь наместник, вняв сродственному ему милосердию, повелением указал тебя, прогульника и вора, ради твоего исправления, отослать к полковым воеводам в Переяславль Рязанской и вписать в десятню бессрочных высылок, и быти тебе там до новой посылки.
— Да с чем мне ехать?.. Домой нужно быть и отца отыскать да срядиться к сроку...
— Отец твой в Москве теперя-тко; а пускать тебя в Белокаменную — опять сбежишь... — отозвался злой старик Змеев, нахально подсмеиваясь.
— Не в Москву, а домой, к нам.
— Да куда к вам, коли всё описано на великого государя? Как Бортенев ни ершился, да пришлось уступить нам, — прихвастнул, заведомо пускаясь лгать, Змеев, обращаясь к дьяку Суете.
— Что же, у его своего и нетути теперя ничего, што ль? — спросил губного дьяк.
— Ни синя пороха... всё Божье да государево.
— Ну, ин и из государева... отписного коня выдать, да пику, да саадак, да шапку железную... а сухарями сами оделим...
— Благодарствую твоей милости, — высказался тронутый Суббота, принимая за чистую монету дьячью мнимую заботливость, — куда же идти мне теперь прикажешь?