— Мстить мне не довелось бы тебе, молодец, коли ты способен рассудить, что я тут ни при чём, кажись!.. — грустно и медленно, словно раздумывая, отвечал спокойный Данила.
— Кому же доведётся, по-твоему, мстить за моё несчастье, коли не мне? И на ком же сорвать боль сердечную, как не на вороге? Ведь ты, не кто другой, стал поперёк дороги мне...
— Не становился я поперёк дороги ни тебе, ни кому, а тебя в первый раз вижу... Знал я верно, что Суббота «выбыл», — про себя припоминая прошлые обстоятельства, говорил Данила. — Не я, другого бы сосватал Нечай, за кого бы выдал дочь, тот бы и зять ему был, как я же... Она не перечила, полюбила меня... я счастлив и не боюсь угроз.
— Счастлив ты, говоришь... Этого ещё недоставало. Да ты лжёшь! Глаша не могла меня променять... Ты обманом да силком похитил моё счастье... Как же не мстить мне тебе, вору заведомому? Кто тебе сказал, что я «выбыл», как ты сам признаешься?
— «Выбыл», точно. Так написано в десятном списке. Просила меня Глафира справиться. Я и ответил, что нашёл в списке... Не отпираюсь.
— Спасибо, хоть вор, да честный человек!.. Перед смертью хоть раскаянье приносишь... Я тебя и заставлю самого взаправду «выбыть» да и женюсь на Глаше... И больше зла на тебя на сердце не подержу... Молись же в последний раз, — закончил яростно Суббота, хлопнув дверью и оставив Данилу протирать глаза ото всего им внезапно услышанного.
«Что такое всё это?.. Ужели впрямь мертвецы днём стали являться? Грежу я аль совсем сплю?» — про себя говорил, хватаясь за голову, Бортенев, с исчезновением Субботы окончательно поставленный в невозможность убедиться, что угрозы, допрос и объяснение подлинно были. Незастывшие чернила и правильность написанного во время этого «видения» — оставались для дельца доказательствами бодрствования с его стороны, при посещении загробного жильца, каким представлял себе честный Бортенев Субботу.
Вдруг крики подьячих, раздавшиеся в передней избе, и чьи-то тяжёлые шаги поразили слух не пришедшего ещё в себя дьяка. Дверь стремительно распахнулась из подьяческой, и на пороге показался Суббота, таща на цепи медведя. Косматый гость был без намордника. По крику бледного опричника зверь встал на дыбы и с рёвом подступил к оторопелому Даниле.
— Ну-тко, храбрый лгун, ловец чужих невест, отведай, каково обняться с Михайлом Иванычем... Я не хочу об тебя и рук своих марать!.. — язвительно смеясь, кричал яростный Суббота, подталкивая медведя, добравшегося до жертвы.
Данила, стоя у стола своего, только протянул бессознательно руки, как будто эта слабая преграда значила что-нибудь против когтей сильного зверя.
Вот он облапил дьяка, сгрёб его и повалил, принимаясь ломать.
— Господи, прости мои прегрешения!.. — задыхаясь от приступа крови к сердцу, шептал страдалец, падая.
Суббота затрепетал при падении жертвы. Вне себя выскочил он из дьячьей и, толкнув ватажника, скороговоркой произнёс:
— Оттащи медведя, довольно, попугали!
Старик, в расчёты которого входило спасение дьяка, — чтобы иметь налицо свидетеля, — цыкнул на мишука, но не мог оттащить его от жертвы, всадил в сердце зверю нож, проткнув насквозь бок медведя. Зверь тяжко осел, не дохнув. С помощью двух поводырей убитого стащили с бесчувственного Данилы, истекавшего кровью и бывшего уже в беспамятстве.
Пока хлопотал над перевязками ватажник, подошёл дворецкий, посланный владыкой осведомиться о случившемся со строителем Деревяницкого монастыря.
— Отцы мои, ухороните от изверга опричнова господина дьяка где ни на есть, а там, даст Бог, выпользуем... Кажись, зверь косточек не сломал... Лопатку левую сдвинул с места, да я вправил... Рудою[8] только истёк, сердешный... Ваше дело главное — ухоронить подальше да никого не пускать... Ворог авось и не пронюхает...
— Ко мне можно на Деревяницу будет спровадить, сенца побольше заложим на телегу, довезём надёжно, — отозвался на слова ватажника строитель этой обители. — У нас же теперя живёт на покое дивный старец Герасим, истый чудодей, врач.
— Возьми, отче Аполлинарие, возьми, ухорони нашего мученика, — стал просить дворецкий, — за грехи наши, знать, пострадал... Христолюбец был на деле своём раб Божий Даниил, да подаст ему Господь Бог исцеление, им же сподобляше мученик своих! Правды ради и сей пострадал не заслужив, ниже наветов не слышавше злыих человек... Яко ангел Божий живяше... Таковым испытания даются, да просветится свет Христов яве... Владыка во одолжение примет труд ваш, отче Аполлинарие... Поспешу успокоить нашего любвеобильного пастыря, — заключил он, удаляясь.
Пока привели лошадей, да уложили в телегу на соломку, прикрыв её сенцом, бесчувственного страдальца, да навалили немного сена на болящего, для тепла и утайки в случае встречи с опричными, — наступили сумерки. Два молодых сильных послушника пошли подле телеги, придерживая её при крутых поворотах, чтобы меньше встряхивать болящего. Благодаря такой бережной возке, перевязки все оказались на местах своих, когда глубокой ночью разбудили старца Герасима и привели осмотреть страдальца.
Забыв усталость и немощи, целитель Герасим (при котором находился и его верный брат-помощник) пришёл и, долго осматривая раны, одобрительным кивком разумной головы заверил, что «исцелятся язвины, Божией милостью».
IXПОДДЕРЖКА И ОТВЕРЖЕНИЕ
Увоз и все предшествовавшие действия ватажника покрыты были тайной от мстителя Субботы — с падением жертвы между тем переменившего мысли о мщении. Удовлетворив жажду отплаты пролитием крови врага, он почувствовал в душе вовсе не мир и не забвение минутное своей боли, неразлучное с достижением горячо желаемого. Напротив, уверение Данилы, что в союзе с Глашей нашёл он счастье, в мыслях Субботы получало другой, ещё более ненавистный смысл и заставляло мучиться сердце, настроенное было к уверенности в возможности для него счастья с удалением от милой навязанного ей супруга.
«Нашла с ним счастье, значит, я не нужен. Напрасно проливал кровь человека, лично мне неизвестного, может быть, и хорошего? — являлась мысль, уничтожавшая все надежды, недавно ещё радовавшие сердце. — Стоя или не стоя смерти теперь, если, однако, умер или умрёт он, она — свободная, вдова, может забыть мужа, признав меня и вспомнив нашу любовь взаимную? — вставал ещё вопрос, не лишённый прелести в верующем Субботе. Но рядом с этим являлась новая тяжёлая мысль: — Я опричник!.. Мне может быть она только любовницей — не женой». Ответ на вопрос: согласится ли? — бросал в холодный пот начинавшего воскресать духом.
В день расправы Субботы с Данилой Нечай был в городе. Поразило его больше всего явление Субботы. Но кто бы мог подумать: сожаление о зяте — под напором мгновенно представившихся расчётов — совсем не оказалось у кулака. С той же спешкой, с которой он разрушил счастье Субботы и Глаши, ему пришло теперь на ум: поправить непоправимый промах свой. И, не долго думая, он помчался искать Субботу. Найти же опричника было так легко, благодаря возбуждённому ужасу и толку в городе.
Насытив месть свою, Суббота, как мы уже знаем, чувствовал себя не только не удовлетворённым, но даже страшно мучился при мысли о зле, им содеянном, когда цель если не дальше, то и не делалась ближе по совершении спороспешной расправы. Спокойствие Данилы при угрозах и искреннее признание Субботе казались теперь подлинными. Они усиливали беспокойство духа. Сомнение, в первую минуту сильно окрепшее было, что любовью Глаши муж хвалился только после признания его оправданий, постепенно исчезло. Напротив, стала представляться естественной привязанность Глаши к мужу. И по мере того как росло и развивалось это предположение, Суббота понимал собственную ничтожность для чувства Глаши, впадая в большое отчаяние. Пред мыслями страждущего сердцем проносились теперь все грустные эпизоды прошлого: связь с Таней, её развязка, горечь перенесённого в далёкой ссылке и та минута, когда весть, что Глаша замужем, поразила его сердце самой мучительной болью — от потери надежды на счастье. В ту самую минуту, когда эта мысль заставляла невольно трепетать Субботу, не проявлявшего нисколько боязни при виде смерти, — видит он входящего себе так развязно Нечая Коптева — первую причину всех своих бед. Суббота было вскочил, но волнение лишило его на минуту дара слова. Один только взгляд, способный возбудить трепет в самом отважном, должен был дать знать Нечаю, как приятен теперешний его приход. Шестодел не мог не заметить силы и значения этого взгляда, но, не слыша грома упрёков, к которым он приготовился, Нечай бесстыдно улыбался, подходя к Субботе.
— Здравствуй, Гаврила Захарыч, ты такой крутой, как и был, — начал он как ни в чём не бывало. — Да добро, не мне с тебя взыскивать, что Данилу уходил... Глаша вдовой твоя же будет, я поперечки не сделаю. Мой норов такой, суженого конём не объедешь. Коли нашёлся да сердце не охолодело, — смекаем, братец, при охлаждении не отдал бы мужика медведю ломать, — люба, значит... Ну, и владей ей, у меня уж на тебя давно гнев остыл... Вольно ж тебе было пропадать!
Как громом поражало каждое слово Нечая впечатлительного Субботу. Попадись ему он при въезде в Новагород вместо Данилы, сломал бы медведь Нечая Севастьяныча. А теперь, когда пыл прошёл да льстивый язык кулака точил настолько заманчивые лясы, Суббота легко поддался искушению. Он готов был даже поверить, что всё может состояться так, как расписывает Нечай. Поэтому, разумеется, бессовестный лгун мгновенно представился чуть не благодетелем, выражение гнева во взоре Субботы сменилось приязнью к вестнику радости. Да и каким же другим вестником мог представиться убаюкиватель сладкими обещаниями, сулившими возвратить всё, чего уже Суббота не мог считать своим? Этот блеск радости, к несчастью, мелькнул только на минуту.
— Что ты говоришь, Нечай Севастьяныч, — с сомнением в голосе проговорил Суббота. — Если бы я и подумал, что всё это сбудется, то как на это посмотрят другие? Глаша, например? Дьяк, муж её, вывел меня из терпения тем, что начал хвалиться ещё её любовью к себе.