— Что сделалось? Я всю правду говорю! Как я рехнулся? С чего ты это надумала? Говорю истинно. Данилу медведь задрал, а Суббота вправду нашёлся — в Новагороде теперь. У царя в почёте он; Осётром прозывается. Я сам с ним говорил. Не злится нисколько.
Февронья Минаевна посматривает с удивлением и покачивает головой, повторяя:
— Вижу, вижу, знаю, знаю, ах ты сердечный, давно ли ты так?
— Да что? Рехнулась-то, видно, ты, а не я!
— Коли ты не рехнулся, что ж врёшь, что Данилу нашего медведь задрал? Медведи в лесу, а он из города не выходит, из приказа своего! Откуда медведь-то взялся в приказе?
— Суббота привёл да пустил, зачем на Глаше женился, понимаешь?
Февронья Минаевна едва удержалась на ногах при этой вести. Её прошибли слёзы.
— Бессовестный ты человек! Чего тут слава Богу говорить при дочернем несчастье!
— Да как же не слава Богу? Суббота будет не Даниле чета, и с Удачей, Бог даст, помиримся! А Дятлово-то теперь ну какое славное, не Ракову нашему чета!
— Я не ожидала, что ты, Нечай, такой! Что для тебя счастье дочери плевка не стоит. Одни деньги копить только тебе и кажется самым нужным делом. Не забудь, что у Глаши сердце есть!
— Было и раньше, да забыла же Субботу, вышла за Данилу. А теперь легче будет: только старое вспомянуть.
Мать вздохнула. Ей совсем не настолько лёгкой для души Глаши казалась новая замена Данилы — Субботой.
— Да, говоришь, Данила ещё не умер, а ты уж венчаешь с другим дочь? — вдруг спросила Февронья Минаевна мужа.
— Не умер. А коли умрёт, всё едино! — отозвался он с полнейшим хладнокровием и невозмутимым спокойствием, так что привёл в трепет Февронью, ещё не представлявшую в супруге своём настолько отталкивающего бесчувствия. Она была не в него. Судьба дочери трогала её больше, чем собственное горе. Не рассуждая более с Нечаем, она поехала в город разузнать, как и что там делается с Глашей.
А приехав в город, нашла дочь в бреду при смерти. И увезла к себе её с детьми.
То состояние, когда бедная Глаша находилась не то в забытьи, не то в бесчувствии, было, однако, не так тяжело, как положение начавшей выздоравливать.
Мысли бесцеремонного Нечая, сперва не одобряемые женой, при получении редких известий о безнадёжном состоянии Данилы Микулича, стали в уме Февроньи Минаевны получать вес больше и больше. А потом она и сама примирилась с мыслию, что, когда Данилы не будет, образ Субботы получит всё своё обаяние для Глаши. Веря сама в непреложность своего гадания, Февронья Минаевна заговорила раз и с Глашей об этом, но была испугана внезапной переменой в больной, начинавшей выздоравливать. Она слушала сперва как будто неохотно. Но мало-помалу, не прерывая её, начала рыдать. Рыдания постепенно усиливались и обратились в припадок. При этом рыдающая, казалось, ничего не понимала, но тем не менее испытывала тяжкие страдания, кончившиеся обмороком.
На другой раз упоминать о Субботе мать после этого не решилась и осталась убеждённой, что если бы, по несчастию, судьба сулила Даниле Микуличу не поправиться — для Глаши и вдовы первый предмет её увлечения не мог бы не только получить прежней цены, но даже и заставить её не возбуждать к себе невольного ужаса. Так сильно восприняла она сердцем чёрное дело Субботы. Что месть пала на совершенно невинную жертву, она горячо верила и сама почувствовала к Субботе если не ненависть, то меньше прощаемое ощущение — презрение. Оно и инстинктивно внушается нам низостью души, коварно придумывающей злобное истязание, чтобы удовлетворить мелкому побуждению показать свою силу над беззащитным. Мы знаем, как ошибочно было такое заключение о Субботе. Не он ли, мгновенно очнувшись от ослепления жаждой мести, был причиной всё же сохранения своей жертвы? Не пошли он ватажника вовремя, медведь бы убил дьяка, сделав жену его вдовой.
И как знать, если бы ведала Глаша, как мучится за вспышку своей мести Суббота и что он вынес раньше, пока созрела жажда мщения, — она, может, переменила бы своё одностороннее решение. Не должна ли бы была она сознаться, что не презрения, а сожаления достоин был страдалец, не знающий покоя с того времени, когда приказные устроили отцу его, казалось, верное разорение?
Всеисцеляющее время изменило бы, может быть, суждение Глаши о поступке Субботы, но последовавшая скоро страшная трагедия, как увидим мы потом, чуть не погубившая её самую, заставила своей страшною действительностью забыть боль сердца.
Между тем Данила Микулич, после трёх месяцев нахождения между жизнию и смертию, поднялся с одра, при выздоровлении испытав новое горе. Воротясь домой из Деревяниц, он не нашёл жены и не знал, где искать её среди картин общего ужаса, царившего в Новагороде в дни недуманного-негаданного разгрома, подготовленного двумя мошенниками.
XПОЖАР ОТ ИСКРЫ
Ватажник был не в себе, увидав, как легко соскользнули все путы его с окрученного Субботы. Злость свою на неудачу он срывал на земских мужиках. Эти даровые работники никак не могли угодить на взыскательного указчика, ругавшегося самым язвительным образом и щипками да пинками награждавшего направо и налево, привязываясь ни к чему. Покорные не заявляли жалоб, не гонясь за лишним толчком и зная, что жалоба не примется или не получит хода, а злость обидчика зато может ещё пуще разразиться. Ставили теперь на телеги покрышки, мазали или красили кузова и колёса да пригоняли сбрую на тройки. Весь обширный деловой двор государев в Калымажниках кипел народом, все отборными молодцами. Не таким бы деловым людям указывать дурню ватажнику да мудровать! Да что поделаешь с начальством: палку поставят — и ту слушайся! Качали кудрявыми головами на приказы самодура управителя, а делали, что велит он. А он ещё ехиднее издевался над трудом да над потом людским, грозя, величаясь да отвешивая удары кнутовищем по спине и по плечам без разбору. А сам только покрякивал себе да чаще заливал глотку горячим вином, приносимым в ковше с кабака по наказу воеводскому без задержки.
И долго бы, может быть, ещё, пожалуй, продолжал буйствовать ватажник, представляясь важным господином, если бы не привлёк внимание его какой-то пришлый, который, стоя у ворот, принялся бить ему чуть не земные поклоны. Смотрел-смотрел ватажник на эти поклоны да встал и сам подошёл к поклоннику. Видимо, польщённый униженным к себе обращеньем, поднял его и спросил ласково:
— Ко мне, что ли?
— К милости твоей, коли изволишь выслушать один на один.
— А здеся нельзя, что ль, высказывать тебе до меня нужду?
— Не приходится. Людно, да и помеху могут чинить.
— А до меня нужда? — ещё переспросил ватажник в раздумье.
— До тебя, государь милостивый, до одного, ни до кого прочего, воистину.
— Ин быть по-твоему: коли ко мне — пойдём!
И, к полному удовольствию рабочих, ватажник исчез с пришлецом.
— Никак, с Петрухой, с Волынцем, окаянной-от наш провалился?.. — выговорил один рослый кузнец, заприметивший поклоны низкопоклонника ещё раньше, чем ватажник обратил на него внимание.
— Какой такой Петруха ещё выискался? — спрашивать стали другие колымажники. Они были очень довольны, что случай даёт возможность расправить спины, согнутые с утра над спешной работой.
— Петруха-то кто?
— Ну да?!
— Проходим один, премерзкий самый человечишка, воришка и ябедник... Его в ту седмицу шелепами били посадские старосты: с овцой словили...
— Вор вора и знает!.. — решили недовольные ватажником, услышав, кто такой Петруха.
Ватажник же составлял в это время очень лестное мнение о своём низкопоклонном просителе. Прежде всего, ум его, настроенный видеть всё в чёрном свете, встрепенулся и пустился работать усиленно, найдя подспорье для кляузы. Называемый кузнецом Петрухой был человек на все руки, имевший сотни других прозваний. В каждом новом месте он иначе назывался — и только в Новагороде выдавал себя за Волынца. Под этим именем проделки его не сошли, однако, так легко, как в других местах. И то сказать, неудача здесь была следствием самых скверных обстоятельств: не было у него по приходе сюда ни шелега в мошне. Крайность эта заставила действовать, очертя голову и не разбирая средств. Он и принялся воровать плохо лежащее, на первых порах наполнять кошель свой. Это ему удалось. Первые посещения слободок отдалённых дали ловкому Петрухе поживу, по тому времени немалую. Легко сказать, сорок алтын чистой выручки на базаре, за некупленный товар! На сорок алтын приобрёл изворотливый малый воз баранок с тележкой — и пустился в торговлю.
Опять было повезло. К баранкам в качестве закуски стал возить Петруха винцо горячее — и уже считал рублишки чистоганом; да грех попутал: отказал ярыге в даровом угощенье. А тот бросился на воз да и ущупал вино. Крикнул: «Вор!» Народ сбежался. Воз отняли и самого повели в корчемную избу. Подьячий наедине попросил срывку на усмирение смуты людской. Петруха посулил овцу. Он видел у попа дня за два, в слободке одной на погосте овец пар десять, и больно ему полюбились эти самые овечки. Подьячий верное слово дал, что всё успокоит за овечку.
— Робяткам, — говорит, — занятна будет ярочка!..
Петруху отпустил, на свой страх. Молодец и шасть на погост. Овцы — там, видит. Подобрался было к одной. Хвать — да как взвизгнет не своим голосом. Чёрт подсунул собаку, злющую-презлющую. Подметила она, должно быть, ворога, да и насторожилась. Он за овцу, она — за мягкие места вцепилась, рвёт да идти не даёт. На крик народ сбежался: погост с селом вместе. Схватили и представили. Все плутни открыли, да и за корчемство тут же прикинули: отваляли шелепами на славу, так что неделю-другую валяться пришлось Петрухе. Обмогся, однако, крепок был ворог; пошёл именем Христовым просить. Прогнали из Антоньева монастыря — тать, говорят, заведомый. Разобрала злость человека: дай, думает, какую ни на есть пакость учиню духовному чину! Стал ходить в ряды: плясать да песни играть смехотворные, ругательные на чернецов да на власти. Сперва алтын шесть дали купцы; зубоскалы попались, видно. Наутро попадись Петруха к старым мироедам. Те слушали-слушали да