После открытия кровавого судилища Грозный не являлся уже на нём, но только получал донесения об упорстве обвиняемых.
— Заведомо заколдованы, — не забывал вставлять, говоря это, Малюта.
— Заколдованы... Все?! — с сомнением, но полный ужаса, отзывался Иоанн. — Что поделать с таким народом?
— Ничего не берёт нераскаянных, и приходится угрозу выполнять нещадно.
— О! Горе мне, грешному!.. Неужели, однако, все упорствуют?.. — Иоанн знаком руки, показав на шею, сам боялся назвать рубленье голов, применяемое огулом.
Малюта понял, что ответ прямой при таком вопросе для него опасен, так как, делая вопрос, государь, видимо, не понимал всего ужаса избиения поголовного.
— Самых упорных, надёжа государь, повелел ты, испытавши все средства склоненья к раскаянью... осуждать их, в страх другим...
— Однако говоришь, все упорны?! Всех не перебьёшь; вместо кары, испытывали ли вы — обещанье нашей милости? Велик ответ государь даст перед Богом за кару и тяжко виновных... Таких не может быть много... Остальные, может, и впрямь не знают, а не упорствуют?.. Уговаривайте!..
— Коли бы не колдовство, государь, заведомое, не посяжка на ваше, государево, здравие у злодеев — нечего бы им и запираться? А таких злодеев, кия вред царственному животу мыслят и творят, не грех карата за зло... — изворачивался Бельский, ещё раз нагло обманывая своего повелителя.
— Однако так долго разыскивать виновных... Встречать упорство. Ничего не найти: ни хвостов, ни следа... Что-нибудь да не так?
— Кое-что открыли, а виноватых казнили уж.
— Это ты, Малюта, говоришь мне не право! Показать сегодня же мне доспросные речи тех, кого вы судом своим совсем обвинили, — дал приказ решительно Грозный, так что увёртываться больше нельзя было.
— Поднесу, государь, коли изволишь, велю вечером собрать...
Глубокая дума на лице царя, предвещавшая грозу, не утаилась от Бельского, видимо приунывшего. Неуверенно вышел он из палаты, направившись к Волховскому мосту. Здесь же, внезапно, перед глазами его разыгралась одна из тех невероятных неожиданностей, которые сбивают с толку самые обдуманные предприятия, хотя всё, казалось, предусмотрено и приняты всевозможные меры, чтобы в деле не было ни колка ни задоринки.
Угрюмый выехал Суббота из обители, служившей ему лечебницей. С возвращением сознанья пришла на память цель выезда из Москвы — Новагород. Власти монастырские подлинно знали, что государь и при нём Малюта Скуратов давно уже расправу чинят в Волховской столице. Какая расправа эта — все молчали, и, подъезжая уже к Новгороду, Суббота только мог бы наталкиваться на действия своих товарищей кромешников, если бы внимание его не было притуплено собственным горем. Въехав на пустые почти улицы города, Осётр невольно стал чувствовать, что чинится тут что-то недоброе. Попал же на Волховский мост Суббота в то именно время, когда гнали по нему связанных плачущих женщин, которые были с грудными детьми, плохо прикрытыми лохмотьями матерей, босоногих и растерзанных. Следуя шагом по мосту почти вровень с грустной толпою жертв варварства Малюты, ничего не понимая, что бы это значило, Суббота случайно кинул взгляд на бедняжек, и показалось ему одно женское лицо знакомым. Мгновение — и в знакомом лице признает он черты Глаши, но в каком виде? Сердце перевернулось в Осётре — и он сам, не зная, что делает, крикнул:
— Глаша!
Услышав своё имя, скорбная мать обернулась, узнала говорящего, и инстинктивное чувство любви к ребёнку сказалось в её ответе:
— Спаси моё дитя — и я прощу тебе истязанье мужа, если в тебе есть крошка жалости и ты не злорадствуешь, окликая меня...
— Спасти дитя? А ты?..
— Пусть топят — конец страданьям!
— Кого топят?.. Как топят° — нерешительно, не веря ещё своим ушам, переспрашивает Суббота, схватив уже за руку Глашу.
— Нас ведут топить, теперь...
— Кто? Душегубство разве позволено?.. Что вы сделали?..
— Мы — ничего, а топить ведут нас, как вчера утопили десятка три, и завтра.
— Да где я? Где мы! Ужели я опять грежу наяву?
— Не грезишь, в Новагороде мы, на мосту... И с моста здесь, по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят...
— Литва, что ль, здесь... Где же наши?!
— Не Литва... Свои губят... По царскому, сказано, повеленью.
— Не может быть... Ты ума рехнулась, несчастная!..
— Дал бы Бог, легче бы было!
— Что говорит эта женщина?.. Куда ведут их? — спрашивает у опричника Суббота, решительно и грозно.
Тот хотел огрызнуться, но, видя метлу и собачью голову, только оглядел с головы до ног спрашивавшего и отрезал:
— Не наше с тобой дело спрашивать... Больно любопытен!..
— Отвечай! — не владея собой и обнажив меч, крикнул Суббота дерзкому — и тот, по богатой одежде оценивая значение в опричнине, неохотно, но дал ответ:
— Топить... Известно! Да ты кто?
— Я стремянной царский Осётр. Таких разбойников, как ты, наряженных опричниками, угомонить ещё могу... — и за словом рубанул его со всего плеча. Подскакал другой — и его уложил меч Субботы.
Гнавшие женщин бежали, крича: «Измена!»
Малюта побледнел, услышав внезапно этот крик, и пришпорил коня своего. Одновременно с ним, но другой стороной, скакали на внезапного врага уже пятеро опричников. С одного удара он успел свалить поодиночке троих; удар четвёртого попал вскользь, однако ранил руку, а пятый, споткнувшись с конём, не успел поднять меча, как потерял голову. Сзади наскакал в это мгновение Малюта и кнутовищем, безоружный, ударил по голове и между плеч ошеломлённого храбреца. Но ещё в горячности, Суббота быстро поворотился и размахом меча перерубил бы надвое смельчака, если бы Малюта не отскочил и не крикнул:
— Осётр!
Голос и наружность Григорья Лукьяныча были слишком знакомы Осётру, чтобы он мгновенно не узнал своего начальника.
— Так-то ты своих бьёшь! — крикнул Малюта.
— Разбойники заслуживают смерти.
— Не твоё дело рассуждать! Как смел ты поднять руку на слуг царских?
— Царь не атаман разбойников... Суди меня Бог и государь, коли в чём винен, а невинных бить не дам, пока жив...
— Чего невинные... Кого же бьют? Ты всё ещё не пришёл в себя...
— Нет, боярин... Хорошо слышал и Глашины слова, и подтвержденье того злодея, которого я первым убил, что этих женщин топить вели изверги!.. Не давая губитьм, невинных, я — не разбойник, я слуга царский... верный
— Это разберут после... Брось меч, тобой осквернённый убийством своих, и следуй за мною. Хватай его! — крикнул Малюта подоспевшим трём-четырём ещё кромешникам.
— Коли своих бил этим мечом — не отдам его никому, пусть царь меня судит!.. Если скажет он, что губят народ по его указу, — поверю... А тебе, боярин, не верю! Погиб я, не спорю и защищаться не хочу... Но жизнь моя значит тут что-нибудь — правда!
И, махая мечом, Осётр не давал к себе подступить. Отваги же броситься под шальной удар у опричников не хватало, видя убитых этим сумасшедшим.
— Вишь, он рехнулся, боярин! — отозвался один из опричников. — Пусть едет к царю, — подмигивая Малюте, чтобы он не перечил этой невинной лжи, чтобы провести страшного рубаку, внушительно добавил ему непрошеный советник. Когда бы он знал, как нелюбо явленье вновь к государю было теперь Григорью Лукьянычу!
Делать, однако же, было нечего. Пришлось уговариваться с Субботой, не выпускавшим и руку Глаши.
— Добро, пусть царь судит тебя, любимца своею, поддакнул Малюта, не думая, чтобы горячему Осётру удалось доступить до державного. Сам он считал нужным предварительно доложить дело, чтобы ещё раз колючая правда не представилась во всём неприкосновенном своём виде. Вышло не совсем так.
Суббота посадил к себе на коня связанную Глашу с дитятей. Малюта поехал вперёд на Городище, за храбрецом в почтительном отдалении последовала кучка кромешников, не спуская глаз с твёрдодержимого меча, покрытого кровью.
Против царского дома остановился в сторонке этот кортеж, и Малюта ловко юркнул к государю с заднего крыльца.
Слух, что сделалось возмущение и привезли губителя опричников, вызвал на крыльцо толпу любопытных. Молодой Борис Годунов был одним из них. С первого взгляда он узнал стремянного — медвежьего плясуна, и любопытство, и расчёт заставили царского любимца политика заговорить с учинившим побоище. Хитрый Борис выслушал дело и пошёл в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже давно обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю Грозному на злодейства, совершаемые его именем.
Воротиться к царевичу, нарядить его, явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника было для Бориса делом не трудным, без потери дорогого времени.
Малюта не вдруг решился и не прямо сказал о бое опричников, подготовляя издалека царя, и уже забежал с известием о сумасшествии стремянного Осётра, который будто не помнил, за что поколол заигравшихся с ним товарищей, хотевших подразнить его медвежьего пляскою. Всё шло как по маслу. Грозный сочувственно принял известие о болезни верного слуги своего. По обычаю своей подозрительности, Иоанн только прибавил:
— Разыскать, не было ли зла тут: не опоили ли его, понасердку!
— Разузнаем, государь... Всё разузнаем, а теперь нужно малого убрать в надёжное место, не то бы дурна не учинил над собою.
Вошёл сильно взволнованный царевич и прямо заговорил:
— Государь-батюшка, на мосту на Софийском смута. Опричников побил стремянной наш Осётр, меч обнажив и напав на стражу...
— Это дело, Ваня, не так Малюта говорит. Осётр-то с ума сбрёл... Не помнит ничего и понятия не имеет совсем. Поколол зубоскалов... Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали.
— Малюта, государь, не то говорил тебе. Осётр Суббота во всей своей памяти в учинённом художестве не запирается, приносит полное покаяние.