Мирошка отвесил поклон, схватил за ворот холопа, выволок в сени.
Лупатов сразу отрезвел. Он несколько мгновений не мог произнести ни звука. Наконец, через силу поднявшись, близко наклонился к лицу хозяина.
— Разбой?..
Сжал кулаки, выкрикнул уже полным голосом:
— Денной разбой! Басурман!
Василий Артемьевич хохотал. Гости, потупясь, молчали.
— Отдай людишек моих! Басурман!
Курлятев упал на лавку, сжимая ладонями трясущийся жирный живот.
— И весь-то род твой басурманов! Кой ты есть князь! — крикнул Лупатов.
Боярин через силу достал кошелёк, высыпал на стол серебро.
— Бери за людишек. Нам дарственных от страдникова отродья не надо.
Сумской одобрительно покачал головой. Бояре повеселели.
— Гоже, Артемьич. Вот это по-княжьи.
И набросились на Лупатова.
— А ты не беленись, коли с тобой по-соседски.
Лупатов выскочил в сени, бил себя исступлённо в грудь кулаком, тупо выкрикивал одно и то же:
— Пёс! Басурман!
Вернулся в терем.
— Вот тебе мошна твоя! Тьфу!
Сумской подталкивал соседей.
— Спеси-то! И не подумаешь.
Курлятев задыхался от смеха.
Лупатов вышел, изо всех сил хлопнул дверью.
— Прощенья просим, — донеслось дружно из терема. Постоял у выхода на двор, вдруг решительно вернулся, сгрёб серебро, сунул в карман.
— Не оставлю псу кровных своих.
ГЛАВА III
Вечером лупатовских крестьян согнали в людскую. Подьячий долго что-то писал, перешёптывался с Мирошкой, тыкал гусиным пером поочерёдно в угрюмо притихших холопов.
— Имя!
Переписав всех, торжественно поднял руку, помахал пергаментом, гнусаво прочёл:
— Се аз, Трифонов сын Ивашка, Данилов сын Феодор, Егорьев сын Фрол...
Зачастил быстро и неразборчиво, точно читал Псалтырь. Потом протянул нараспев:
— Дали есьмы на себя сию запись...
Покрутил носом, строго уставился перед собой, снова трескуче рассыпался поток слов. И под конец густою октавою:
— ...А и крепки мы за боярином, князем Василием Артемьевичем Курлятевым, по смерть свою...
Ивашка шагнул вперёд.
— Дозволь молвить.
— Угу.
Вызывающе взглянул Ивашка на подьячего, резко повернулся к Мирошке.
— Нету на то нашей воли к боярину в кабалу идти!
Пленные глухо поддержали его.
Подьячий добродушно улыбнулся, поводил пером перед носом Ивашки, отеческим голосом объявил:
— Отселе, разумейте, крепки вы за боярином, князем Курлятевым. А подписом сию грамоту скрепит Мирон, сын Евтихиев.
Приказчик согнулся над пергаментом, надул щёки, неверной рукой вывел большой, кривобокий крест, кивнул доезжачему в сторону Ивашки и двух парней:
— Псари!
И, не обращая внимания на доносящиеся из сеней протестующие крики Ивашки, деловито приступил к распределению обязанностей между другими крестьянами.
Никишка стоял у двери, скрестив руки на груди, и покорно ждал своей участи. Приказчик подошёл к нему вплотную, двумя пальцами приподнял подбородок.
— Аль по-ивашкиному норовишь зубы скалить?
Подмигнул подьячему, мазнул потной ладонью по вытянутому лицу.
— Умелец!
И угрожающе:
— Ежели к завтрему не наладишь диковинку, на псарню отправлю.
Уже спала усадьба, когда Мирошка постучался в опочивальню Василия Артемьевича. Боярин на коленях молился перед вделанной в сверкающие ризы иконой Христа. Приказчик прислушался, чуть приоткрыл тяжёлую дверь. Хозяин услышал стук, но не обернулся, молитвенно уставился в образ, благоговейно шептал слова молитвы. Мирошка переступил порог, выжидающе застыл. Как только Курлятев поднялся, отвесил низкий поклон, на лице выдавил таинственную усмешку.
— Не про всех лупатовских ведомо тебе, боярин-князь.
Василий Артемьевич любопытно насторожился.
— Наши девки и постелю постлать не умеют.
Неожиданно стукнул себя в грудь кулаком.
— За добро и милость твою верой служу тебе.
— Да ты допрежь про дело сказывай.
Приказчик причмокнул.
— Пригнал я с народом девку Фимку. Жалеючи взял. Не пропадать же ей у страдникова сына Лупатова.
У боярина задёргалась нижняя губа.
— Приведи ко мне постелю стелить.
Бочком вышел Мирошка из опочивальни, на ходу отвешивал поклон за поклоном. Через сени пробрался он к каморке под лестницей, отпер замок. На земле, разметавшись, спала Фима. Ткнул небольно ногой в живот, девушка что-то пробормотала невнятно, повернулась со вздохом к стене.
— Эй, ты, боярышня!
Схватил за косу, приподнял. Девушка вскрикнула, испуганно вгляделась в тьму.
— Нишкни.
Вытащил из каморки, не выпуская косы, поволок через сени.
У опочивальни задержался, вразумительно шепнул в лицо:
— Приставлена ты в постельничьи к боярину-князю.
И втолкнул её в дверь.
Курлятев оправил лампаду, чтобы было Светлей, деловито уставился в Фиму.
— Пройдись-ка.
Сутулясь, робко шагнула.
— Ты голову выше, аль не ведаешь, как боярину девки кажут себя.
Поднялся с лавки, обошёл вокруг девушки, пощупал плечи, сладко вздохнул.
— Стели!
Опустился на край постели. Заплывшие глаза плотоядно ощупывали упругий стан, по углам губ сочилась пена. Резко вдруг обнял, привлёк к себе. Фима рванулась, вскрикнула, боярин зажал рот рукой, обдал слюной.
— Псам на поживу бросить велю!
По-звериному рванул на ней рубаху...
Белёсой мутью заволокло окно опочивальни. На боярской постели, собравшись в комочек, билась в неслышных рыданиях Фима.
Курлятев устало поднялся, разморённою походкою подошёл к образу. Сложив смиренно на груди руки, коротко помолился на сон грядущий.
Со двора едва слышно доносились голоса проснувшейся дворни.
Фиму отдали в сенные девушки к боярыне. Её обязанностью было одевать боярышню, прибирать терем и помогать боярыне за пяльцами. Обедать она уходила с другими девушками в людскую.
Изредка в людскую забегал торопливо Мирошка, многозначительно подмигивал девушке и тихо, но так, чтобы было всем слышно, приказывал:
— Нынче тебе черёд боярину постелю стелить.
Валилась из рук ложка, смертельной бледностью покрывалось лицо. В стекленеющих глазах стыли отвращение и ужас. Приказчик потирал руки и хихикал.
— От счастья сама не своя, ополоумела. — И с поддельным вздохом продолжал: — И то, после боярской подушки не спится, поди, на рогоже.
Едва сдерживаясь, чтобы не броситься на приказчика, Фима вскакивала из-за стола, убегала.
С Никишкой она ещё ни разу не встретилась, но знала, что после удачной починки часов Курлятев оставил его в угловом тереме при себе.
В Ильин день боярыня отпустила девушек от себя. Фима незаметно отстала от подруг, собравшихся за околицей у качелей, ушла далеко на луг.
Её увидела из окна горбунья, шутиха боярыни.
— Боярыня-матушка! — Кубарем покатилась по терему, легла у ног. — На рукоделие своё, кормилица, радуешься?
Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.
— Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.
Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.
— Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.
Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.
— Сухо дерево — завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?
И больно толкнула ногой в горб.
Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.
— Язык, соромница, проглоти!
Уселась удобней в кресло.
— Сказывай сказку.
Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.
— Уж такую я сказку скажу!
Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.
— Девка-то, Фимка...
Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.
— С сатаной Фимка спозналась.
Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.
— Не моги.
Даниловна подкатилась к киоту.
— Разрази меня огнь небесный!
Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.
— Убей меня пророк Илья!
Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.
Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.
— Станешь ты сказывать!
Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.
— Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.
Указала пальцем на окна.
— Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.
В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.
— Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.
Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.
— Иди.
Зло ущипнула горбунью.
— Ежели выдумала...
Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.
Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.
— Фимушка!
Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.
— Ах сусло те в щи!
Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.
Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.
Никишка усадил Фиму подле себя.
— Ты как же прознала про меня?
— Ненароком пришла.
Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.
— Ты здорова ли, Фимушка?
Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.
— Аль лихо какое?
Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.
Никишка поднялся, весело тряхнул головой.