— Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!
Взял её руку, крепко пожал.
— Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!
Фима улыбнулась сквозь слёзы.
— Всё блажишь.
— Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, — тогда посмеёшься.
Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.
— За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.
Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.
— Чур-чур меня!
Холоп мечтательно уставился ввысь.
— Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... — И, вспомнив что-то, добавил: — Да ты сама погляди.
Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.
— Лечу!
Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.
Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.
— Видала?
И переливчато засмеялся.
Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.
— Станешь ты сказывать!
Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.
Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.
Вошла боярышня.
— Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.
Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.
— Уж и любо по терему в ней громыхать.
Курлятева недовольно оглядела дочь.
— Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.
Набросилась вдруг на сенную девушку:
— Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!
И резким движением головы выслала из терема девушек.
Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.
— Сказывай, ведьма.
Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.
— Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! — Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. — Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.
Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.
— Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.
Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.
— Го-о-спо-ди.
Даниловна закатила глаза.
— И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.
Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.
— Сказывать?
— Сказывай.
— Соромно, боярыня-матушка.
— Сказывай, дьяволица!
Даниловна закрыла руками лицо.
— А девка-то...
Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.
— Ослобони!
— Сказывай, ведьма!
— А девка-то... прямо в губы... так прямо — чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш — шасть.
Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.
— Молчи, тварь бесстыжая!
Метнулась к двери.
— Девки!
Тихо было в сенях. Откуда-то издалека доносился звонкий смех боярышни.
— Девки!
Ожесточённо затопала, выбежала в сени. К ней навстречу спешили перепуганные девушки.
— Подать мне Фимку!
ГЛАВА IV
У ворот Александровской слободы сторож тщетно борется с дремотой. У его ног развалились, прикованные к воротам, два медведя. Один сладко позёвывает, изредка лениво отмахивается от кого-то невидимого лапой, и тогда глухо позвякивают цепи, а встревоженный сосед сердито ворочается, ворчит сквозь стиснутые зубы. И снова — чуткая предутренняя тишина. Только с вышки сторожевой звонницы назойливо раздаются неугомонные шаги усталого стрельца.
Изнурённая долгим, напряжённым днём, спит слобода.
Одетые в мутнеющий ночной покров, сиротливо жмутся друг к другу избы, испуганно сторонятся тяжело надвигающихся на них боярских хором. Дозорным глазом тянется к окну колеблющийся огонёк лампады, зажжённой женою Малюты перед образом Егория Храброго. Сам Скуратов раскинулся на широкой лавке. Одна нога свалилась на пол, другая — туго упёрлась в бревенчатый простенок. По скомкавшейся рыжей бороде суетливо бегает заблудившаяся мокрица. Рядом с Малютой, на самом краю лавки, приютилась его жена. Её глаза полураскрыты и едва заметно шевелятся губы. Кажется, будто не спит она, а устало о чём-то думает. В люльке, подвешенной к сводчатому потолку, уткнулся лицом в постель сынишка Малюты. Ему тяжело дышать. Он передёргивает тоненькими кривыми ножками, жалко корчится, фыркает.
Скуратов прислушался сквозь сон, приподнял голову. Насекомое скользнуло по губам, запуталось в усах. Брезгливо сплюнул, шлёпнул больно ладонью по рту, двумя пальцами схватил мокрицу, зажал в кулак.
— Гад.
Заскрежетал зубами, подозрительно оглядел себя и лавку, щелчком сбросил с ладони раздавленную мокрицу.
Ребёнок заглушенно всхлипнул. Сразу мягко затеплились глаза. Протянул к люльке руки, мясистым комком собрались губы.
— Юраша!
Испуганно вскочил.
— Эй, ты!
Ткнул ногой жену.
— Так-то за сыном ходишь?
Торопливо перевернул на спину ребёнка.
Женщина вытянула шею, с трудом раскрыла слипающиеся глаза. Малюта угрожающе повёл плечами.
— Запухнешь ото сна!
Осторожно взял на руки сына, раскачивая, понёс по комнате, остановился перед лампадкой, слегка потрогал пальцем детский подбородок.
— Ах, угомон тя забери!
Мальчик вцепился высохшей ручонкой в широкую лопату бороды, прозрачное личико старчески сморщилось в улыбке. Скуратов умильно облизнулся.
— Марфа, а Марфа!
Стала за спиной у мужа, тупым, раздвоенным подбородком ткнулась в ладонь.
— Наш-то, охальщик... погляди... сме-ётся!
И сочно чмокнул ребёнка в губы. Слюна размазалась по щёчке, густо усыпанной прыщами. Ребёнок сморщил носик, точно собирался чихнуть, сжал туго пальчики в кулак и тоненько завыл. Опричник недовольно цыкнул, сунул мальчика жене.
— Не кормишь. Всё бы дрыхнуть!
Приник к оконной раме, вгляделся в небо. Уже спокойно обронил, ни к кому не обращаясь:
— Должно, светает.
И, накинув на плечи подрясник, вышел.
Проверив наскоро сторожевые посты, Малюта уверенно направился в царские покои. У двери он встретился с постельничим. Поклонились друг другу иноческим поклоном, по чину, установленному Иоанном.
— Чай, звонить пора.
Не дожидаясь ответа, повернулся к выходу.
Могуче ухнул бас. Пугливо отозвались малые колокола. Где-то далеко, за лесом, откликнулось разорванное эхо. Малюта обмотал вокруг руки верёвки, привязанные к языкам колоколов, отбивая такт ногою, чуть дёрнул язык баса. Бархатно заколебался в воздухе густой и сочный вздох. За ним, уже весело и переливчато, расхохотались осмелевшие альты и дисканты.
Царский пономарь увлёкся. Он весь дёргался, подпрыгивал, исступлённо мотал головой, по лицу и короткой шее струился пот.
Заслышав благовест, стрельцы, охранявшие заставы, повскакивали с земли, перекрестились. Один подмигнул в сторону звонницы.
— Пономарь-то ловкач при князе-государе.
Другие промолчали. Подозрительно переглянулись, уселись у костра.
Далеко на повороте изрытой ухабами дороги показались тени. Стрельцы вгляделись.
— Будто колымага.
— А позади, сдаётся, кони.
Нехотя поднялись, подождали. Колымага подъехала к заставе. Кучер спрыгнул с упряжкой, скакавшие позади двое верховых на ходу остановились.
— Кто скачет?
Полог колымаги заколыхался, высунулось помятое, заспанное лицо.
— Лупатов я.
Стрельцы строго оглядели курлятевского соседа.
— Аль нужда в слободе?
Приподнялся возбуждённо.
— По нужде кровной и осмелел явиться перед царём.
Звериной ненавистью загорелся взгляд.
— Еду бить челом на боярина-обидчика.
Стрельцы посовещались. Старший махнул рукой.
Кучер вскочил на лошадь. Лупатов нетерпеливо задёрнул полог.
Опричники в иноческих одеждах рядами построились в церкви.
Священник закрыл Царские врата. Молящиеся упали ниц, ткнулись лбами в холодные каменные плиты и сразу, как по команде, поднялись.
Скрипнула боковая дверь, ведущая в алтарь, на клирос вышел послушник. На женственном лице едва пробивался шелковистый пушок. Подрясник плотно облегал стройный и тонкий стан, выделяя округло бедра. Послушник стоял, грациозно облокотись о перила, и кокетливо рассматривал тонкие длинные пальцы холёных рук. Затем он лениво опустился на колени, перекрестился и тотчас же расслабленно поднялся. Взгляд его скользнул по церкви, с любопытством остановился на курлятевском соседе.
Лупатов смущённо потупился, ближе придвинулся к стоявшему подле опричнику.
— Кто сей инок с ликом ангелоподобным?
Опричник глухо закашлял в кулак, едва слышно бросил:
— Басманов Федька.
И под ухо:
— Он уже... оповещён.
Лупатов робко и умоляюще взглянул на послушника. Басманов дружелюбно улыбнулся, поманил к себе.
— Иди, — шепнул опричник. — Да иди же.
Бочком, задевая молящихся, притиснулся к клиросу, перед Царскими вратами бухнулся на пол. Федька стал на колени, чуть повернул в сторону распластавшегося круглое, улыбающееся лицо.
— Ползи за мной.
На четвереньках, неуклюже перебирая коленями, пополз за послушником. В алтаре, в углу, он долго лежал, не смея шевельнуться. Федька толкнул его, Лупатов вздрогнул, ткнулся больно подбородком в коврик, мысленно перекрестился. Взгляд замер на согнутой спине.