Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.
— Царь и великий князь всея Руси суда слушал...
Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.
— Гляди в государевы очи!
— ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина — князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...
Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.
Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:
— Гоже ли?
Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.
— Гоже.
Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.
— Подойди, сделай милость.
Боярин упал на колени.
— Про баб твоих я было упамятовал. — И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: — Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.
Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.
— Келарь...
Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.
— Прикажи попытать маненько...
Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.
— Прикажи попытать маленько... немца. — И неожиданно резко приказал: — К завтрему колесо в работу пустить!
Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.
Два стрельца предостерегающе вытянулись.
Вяземский расстроенно покачал головой.
— Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.
Грозный откинулся на спинку кресла.
— Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!
Друцкой искоса поглядывал на Курлятева, что-то туго соображал. И уже когда выходили на двор, предложил:
— Прикажи доставить лупатовского холопа. Он, сказывают, выдумщик.
Иоанн безразлично кивнул.
В слободском приказном застенке, перед подьячим и дьяком, связанный, лежал Никишка. Сзади него палач держал перекинутую от рук холопа через бревно верёвку. Другой палач раздувал горн.
В углу, под низкими сводами, на цепи, в железном ошейнике, полувисела Фима.
Дьяк ткнул только что спущенного с дыбы Никишку.
— Отрекохся ли?
Холоп через силу приподнял голову. Со лба крупными каплями струился пот.
— Отрекохся ли?
Никишка, сжав высохшие, белые губы, молчал.
Дьяк рассвирепел. Подьячий сложил молитвенно губы.
— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... к тебе, ирод, глас. Будешь, пёс, на крыльях летати?!
Никишка вдруг встрепенулся, забывая непереносимую боль, по слогам отчеканил:
— Буду, докель умишко имею! Нету моей в том вины.
Дьяк ударил его носком сапога по зубам.
— Жгите пса калёным железом.
Палач натянул верёвку. Хрустнули кости, тело повисло в воздухе.
Фима рванулась вперёд, ошейник остро резанул горло.
Подьячий взял из рук палача раскалённый прут, ткнул в бок Никишки...
Пытка подходила к концу, когда прискакал Друцкой.
— По царёву приказу — обоих на царский двор!
ГЛАВА VII
Иоанн стоял в трапезной перед аналоем и читал Псалтырь. Опричники, на коленях, молча уставились в царёву спину. На спине, у плеча, три мухи жадно высасывали пятнышко от воска. В сторонке, друг подле друга, притихли Василий Артемьевич и Лупатов. Изредка кое-кто заглушение зевал, и тогда Грозный медленно поворачивал голову, закрывал один глаз, другим шершаво водил по полу. Опричники торопливо били земной поклон, усердно крестились. Царь сокрушённо вздыхал, набожно простирал перед образом руки, при каждом слове порывисто дёргался клинышек бороды. Встревоженные мухи разлетались в разные стороны, но сейчас же снова присасывались к восковому пятнышку на царском подряснике.
— Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся.
Каждый раз, когда Курлятев крестился, его рука, будто невзначай, задевала плечо соседа. Лупатов перегибался, с торжествующей усмешкой заглядывал в лицо боярина, высовывал язык и покручивал носом. Василий Артемьевич огромным усилием воли сдерживался, чтобы не вцепиться в бороду врагу, кривил брезгливо губы и незаметно для других отплёвывался.
Царь шумно захлопнул Псалтырь, поцеловал переплёт, облокотившись на Басманова и Малюту, направился к отдельному столу.
Послушники принесли рыбу и дымящиеся мясные щи.
Иоанн благословил трапезу, оглядел свиту. Взгляд его остановился на Лупатове. По лицу порхнула шаловливая усмешка.
— Садись, постельничий, насупротив Вяземского-князя.
Откинул голову, свернул трубочкой губы.
— И тебе, боярин-князь, по роду место...
Показал костлявым указательным пальцем на пустое место ниже Лупатова.
Курлятев не шевелился.
— Посадить боярина-князя!
Опричники бросились на Василия Артемьевича, подняли, с размаху опустили на лавку. Он упрямо рванулся, сполз под стол.
Царь отрезал огромный кусок рыбы, сунул в рот, потёр довольно руки.
Друцкой склонился к Вяземскому.
— А и быть ужо потехе.
Малюта оскалил зубы, перевёл испытующий взгляд на Иоанна, уловил его желание. Обронив ложку, он наклонился под стол, изо всех сил упёрся кулаком в затылок боярина.
— Показал бы ты милость, сел с нами.
Ухватил за ворот, вытащил из-под стола. Курлятев упёрся. Лицо его залилось кровью и выкатились глаза.
— Не кичись, отведай царёвых щей.
Насильно усадил, обнял за талию. Курлятев рванулся, плечом оттолкнулся от Лупатова, задыхаясь, истерически крикнул в лицо Скуратову:
— Не сяду с ним! Ниже страдникова сына не сяду!
Малюта взглянул на лукаво ухмыляющегося царя, дёрнул за бороду боярина. Два опричника приподняли его за уши.
Оглушительным взрывом прокатился по трапезной хохот.
Лупатов забылся, подпрыгивая мячом, отчаянно стучал ногами, закатывался в безудержном смехе.
Василий Артемьевич пригнул по-бычьи голову и грузно задышал.
— Бо-я-рин-кня-зь!
Тот повернулся на оклик, встретился с взглядом царя, сразу обессилел.
Острые глаза пронизывали, издевались, лишали воли. Тоскливо упало сжавшееся комочком сердце.
— Ан сядешь, боярин!
И, словно позабыв о Курлятеве, придвинул к себе миску со щами, хлебнул.
— А мне! Васильиц!
Из-за двери выскочил карлик, тряхнул колпаком. Тоненьким переливчатым смешком залились бубенцы.
Уродец прыгнул на лавку к Василию Артемьевичу, сунул руку в миску, вскрикнул от боли, размазал пальцами по губам боярина.
— Злой. А есцё князь-боярин. Раскалил, стоб не мозно мне похлебать...
Кувыркнулся с лавки, стал на корточках перед царём так, как служат собаки.
Иоанн подбросил кость. Шут подхватил её на лету ртом, с рычанием развалился на полу.
Василий Артемьевич, обжигаясь, ел. Малюта, с шуточными поклонами, беспрерывно подливал щей в его миску.
Карлик шушукался с Вяземским, вышел из трапезной и вскоре вернулся с ковшом.
— Испей, князь-боярин. Водица пригозая. Зёлтая-зёлтая, как зубы у дьяка Лясного. — И ткнулся под руку царю.
Иоанн взял ковш, сунул его в губы уродцу.
— А коль пригожая — сам и испей.
Брезгливо отдёрнул голову, умильно поглядел на царя.
— Пей... или...
Кривляясь и фыркая, шут выпил залпом.
Грозный с отвращением сплюнул, схватил со стола миску со щами, вылил на голову карлику.
— Гад. Не поперхнётся!
Обваренный заорал благим матом, забился под стол.
Иоанн спокойно взял кость из миски, аппетитно глодал её; кусочки капусты, мясной мозг, мутная жижа щей размазались по бороде, усам и лицу. Он, жадно и громко высасывая, глодал кость.
Послушники налили в ковши вина.
Лупатов быстро захмелел, полез с поцелуями к Друцкому. Василий Артемьевич мрачно уставился в миску. Его обрюзглое лицо изрылось серыми лучиками, сжатые страдальчески губы вздрагивали и слюнявились.
Царь допил свой ковш, подмигнул Басманову на колпак, свалившийся с головы шута.
Федька фыркнул в кулак, встал из-за стола, грациозно поднял с пола колпак.
Грозный подал рукой знак. Малюта изо всех сил застучал по столу. Мгновенно все стихли.
Басманов встал перед Василием Артемьевичем, жеманно поклонился.
— Царь и великий князь жалует тебя своим шутом.
И, приплясывая, нахлобучил на голову боярина шутовской колпак.
Курлятев съёжился под едким смешком царя, не смел шевельнуться.
— Эй, скоморохи!
Терем заполнился пронзительным визгом, звоном бубенцов, мяуканьем и собачьим лаем. Опричники захлопали в ладоши.
Незаметно для себя Иоанн в такт хлопкам задёргал плечами. Лицо его расплылось в хмельной удалой улыбке. Малюта закатил глаза так, что видны были одни белки, стал против царя с волынкою.
До-о-о-брый ве-е-е-чер...
До-о-брым лю-у-дям...
На здо-ро-вье.
Гнусаво затянул, подражая слепцам. Подле него Федька на корточках подпевал тоненьким, дрожащим фальцетом.
Грозный зажмурился от удовольствия, потрепал Скуратова по плечу.
— За потеху, убогие, и мы потехой уважим.
Окликнул дружелюбно Курлятева:
— Что, соколик, притих?
Боярин, пошатываясь, встал.
— Подойди, соколик, не обессудь Рюриковича. — И сквозь сжатые зубы ехидно добавил:— Попляши.
Вяземский хлопнул боярина по животу, схватил за руку, откинул от себя.
Курлятев неуклюже закружился по терему. Непереносимою тяжестью давил голову колпак, а звон бубенцов отзывался тяжким позором во всём существе. В бегающих глазах жутко переливались, как у загнанного человеком зверька, панический ужас и дикая ненависть. Шуты с воем и свистом вертелись вокруг него, падали под ноги, карабкались на плечи, царапались и кусались.