И, свысока оглядев Фиму, ушла.
У коляски Калач подал руку царице, та не взглянула, оперлась на плечо Хаят.
Опричник нахмурился, отошёл.
Никишку из льнотрепальни увели на царский двор. Там, за поленницей, по приказу царицы, он устроил мастерскую.
До позднего вечера с напряжённым любопытством наблюдала Темрюковна за приготовлениями холопа. Хаят лежала у её ног, тянула заунывную восточную песенку.
Калач пришёл потайным ходом в угловую комнату, оттуда прокрался к царице, коснулся губами её смуглого затылка.
Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.
Калач не трогался с места.
— Уйди!
Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.
Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.
— Кто-то идёт.
Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.
— Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.
Больно сжал её руку.
— Пошто? Аль причина какая?
— Не дави, больно.
Встряхнула рукой, отступила.
— Сам причину узнай.
Калач шмыгнул в опочивальню.
— Царица!
Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.
— Царица!
Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.
— Уйди!
— Так-то ты за любовь мою...
Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.
— Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.
— Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.
Темрюковна позвала Хаят.
— Ещё раз впустишь его...
Черкешенка припала к подолу платья.
— Пусть посмеет!
Царица оттолкнула наперсницу.
— Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.
Возбуждённо шагнула к окну.
На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.
Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.
— Хаят!
Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.
— Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.
Перевела взгляд на поленницу.
Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.
— Хаят!
— Царица.
— Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.
Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.
Вдруг она сняла с пальца перстень.
— Отдай ему.
Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.
— Иди! — позвала наперсница Никишку.
Тот спрыгнул с поленницы.
— Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.
ГЛАВА IX
Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.
В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.
К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.
Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.
Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.
Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.
Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.
Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.
— Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!
Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.
По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.
— Не выйдет у меня с крыльями для царицы. — И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:— В избу бы меня. Ишь, зима подошла.
Протянул руки, расставил покрасневшие от холода пальцы.
— Не гнутся. Челом бьют на мороз.
Улыбаясь, затоптался на месте, довольно оглядел завьюженный двор.
И Никишку перевели в тёплую избу.
Работа продвигалась быстро. Восстановив погибшие чертежи, он заканчивал уже черновую модель крыльев. Вместо чучела вороны на подставке, приделанной к стене, стояла летучая мышь, а на верстаке были разложены крылья различных птиц.
Никишка строил две пары крыльев: для себя и царицы. Так приказала Марья Темрюковна.
По вечерам, задворками, в мастерскую приходила Фима. Холоп бросал тогда работу. Усевшись на стружки в углу мастерской, они оживлённо высчитывали, когда настанет день полёта и можно будет получить право жениться.
Перед расставанием каждый раз Никишка торжественно показывал ей модель:
— Похожа на ту, что допрежь была у меня?
Девушка любовно заглядывала в лицо.
Он многозначительно улыбался.
— Похожа, да не нутром. — И, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:— На крыльях этих не токмо с крыши на землю летать, а с крыши на крышу.
Остро взглядывал перед собою, в глазах горела непоколебимая вера.
— Дай только срок. Такие крылья налажу — за Чёрный Яр полетим.
Долго потом, когда ночь окутывала землю, а Фима давно спала в людской, — он в рваном полушубке, перекинутом через плечо, стоял на дворе, неотрывно вглядываясь в морозную мглу, в сторону Чёрного Яра.
Ветер трепал русый пушок бороды, играл льняною копною волос, остро отточенными когтями жгуче поскрёбывал спину, а пальцы на ногах пружинили, сладко ныли, немели. Но Никишка не чувствовал холода. Так уютно было мечтать о грядущем освобождении, о неведомых краях, где, как ему говорили прохожие люди давно ещё, в детстве, нет дыбы и каждый живёт кто как хочет.
В праздники Никишке разрешили свободно гулять по слободе. Его не выпускали только за ворота. Свободное время он проводил с Фимой на дворе льнотрепальни, среди рабочих. Любимейшим его развлечением были качели, построенные им. На этих качелях можно было сидеть в кольце, прикреплённом к доске, и, нажимая педаль, вертеться с головокружительной быстротой вокруг вращающейся оси.
Никто не решался качаться на качелях Никишки. Только Фима, чуть бледная от волнения, неизменно сидела на противоположном конце доски, втиснутая в кольцо.
В воскресенье, перед Филипповкой, Никишку позвал к себе приказчик из льнотрепальни.
— Качели твои больно по мысли мне. — И строго добавил:— Можешь ты без опаски для живота людишек из моей деревни в Крещеньев день ублажить?
Никишка мотнул головой.
— Ужо ублажу.
— Приедут с обозом кудели, ты наперво сам повертись, чтобы привадить их, людишек-то наших.
— Сделаем, сусло им в щи.
И пошёл к группе рабочих.
В первый раз за всё время знакомства его встретили недружелюбно.
— С приказчиком снюхался. Видно, и сам плетью хочет пообзавестись.
Никишка возмущённо набросился на рабочих.
— Аль схож я с приказчиком?!
Смолк на мгновение, но тут же ударил себя в грудь кулаком.
— Не приневолишь меня с плетью стоять. Не из таковских.
Его окружили дружной толпой.
— Нешто мы для обиды. Мы так, для потехи.
На рассвете перед воротами Александровской слободы выстроились долгою чередою сани, нагруженные льном-сырцом.
От скрипа полозьев и сдержанных голосов проснулись медведи. Звякнули цепи. Сердитые зевки перешли в грозный рёв. Сторож замахнулся дубинкой — звери поднялись на задние лапы, притихли, послушно попятились в железную клетку.
Стрельцы открыли ворота. Вышел приказчик, опросил головного возчика, подал рукою знак.
Сани медленно въехали в слободу. Нахлобучив на глаза бараньи шапки, крестьяне нетерпеливо подгоняли едва двигающихся от усталости лошадей. Только крайний возчик не торопился. Он любопытно рассматривал стражу, поравнявшись с воротами, задержался, ткнул кнутовищем в клетку.
— Рычишь, нечистая сила.
Стрелец ударил его по затылку.
— Помешкай, пока голова на плечах.
Возчик вскрикнул, завертелся на одной ноге, лицо расплылось в бессмысленной улыбочке.
Один из крестьян обернулся к стрельцу:
— Не тронь ты его. Он у нас, выходит, юродивый.
И потянул парня за собой.
На льнотрепальне уже кипела работа. Невыспавшиеся приказчики сердито подгоняли рабочих, тыкали в спину девушек кулаками, ругались. Осевшая было за ночь пыль тяжело поднималась с земли и стен густыми едкими гнёздами. Сквозь расщелины брёвен с воем врывался промёрзлый ветер, тысячью раскалённых иголок тыкался в пальцы на руках и ногах.
Фима, не разгибаясь, работала за станком. Из-под платочка выбилась слипшаяся прядь волос, больно щекотала глаза. Она вскидывала головой, дула на волосы, не смела поправить их руками: приказчик следил за каждым движением, бил плетью по лицу, как только на мгновение отрывались от работы.
Возчики въехали во двор, сгрузили поклажу. Юродивый, свалив последнюю связку, крадучись подошёл к двери льнотрепальни и шмыгнул мимо сторожа.
С широко раскрытым ртом и блаженной улыбкой он притаился за балкой и разглядывал проходивших. Вдруг парень вздрогнул, отступил к стене. Его заметил приказчик.
— Эй, ты! Откель тебя принесло?
Ударил плетью по ногам.
— Не бей... Милок, не бей!
Присел на корточки, визгливо заплакал, как плачут дети.
Фима приподняла голову.
— Царица Небесная!
Ухватилась за станок, чтобы не упасть, протёрла глаза.
— Ивашка!
— Эй, ты, проваливай!
Ивашка уже глупо ухмылялся, что-то быстро и невнятно шептал.
Приказчик снова взмахнул плетью. Ивашка пригнулся, подобрал полы тулупа, бросился с причитаниями к выходу. У самой двери он столкнулся с Вяземским.