– Что такое у вас поделалось? – примеряя новый охабень и сторговав чуть не за бесценок пышный, яркоцветный кафтан, спросил Суббота у купца.
– Ты приезжий, должно быть, и не ведаешь, что царь-государь нас оставил. Посольство нарядили мы к ему… принять-то принял, да наговорил про такие новшества. А сам все грозил да сулил гнев свой. Так что у всех голова кругом идет. Что-то будет?!
– Я сам слуга царский… государь хочет только земских волостелей унять, а народу обид меньше доведется.
– Дай-то бог! Да не верится… по делу-то не то!.. Страхи великие отовсюду, завести, говорят, хочет свою стражу – самых лютых людей набирают…
Суббота крепко задумался – и в ум его запало подозрение: «Не мне ли быть в числе этих лютых-то? Кому они люты-то будут?.. Ну, как да народу… а не притеснителям?..»
Всю остальную дорогу безотвязная мысль эта не выходила из ума у Субботы.
Через Новагород Великий промчался путник – не смотря на воеводский двор, не заглянув в их храм Святой Софии, чтобы хоть на свечку подать. Вот и Ладога уже за борзым ездоком нашим. Вот и выставка, где отец жил. Открылся и дом, где пестовала мать своего Гаврюшу ненаглядного.
Вошел он на двор; привязал коня к кольцу. Из сеней выходят, разговаривая, дядя Молчанов да слуга, Ястреб, с которым он, Суббота, совершил два первых похода на Оку.
Оба остолбенели, начиная узнавать в приехавшем Субботу, давно уже записанного в помянник.
– Никак, это впрямь Суббота Захарыч? – окликнул первый слуга-соратник.
– Я… самый!
– Где пропадал, племянничек? Голубчик ты мой!
– Отец писал ко мне с Москвы… стало, узнал, где держали меня на службе.
– Да сам-то он где? Другой год о самом ни слуху ни духу.
– Все наши что?
– Ступай в избу, много пересказывать.
Гость за столом подкрепляется и засыпает вопросами дядю, начинавшего приметно стареть.
– Губного ворога твоего в живых уж нет, заели волки на озере… Нечай в тюрьме сидел, теперь выпустили на поруки.
– А семья его что?
– Ничего… Здоровы все.
– И Глаша? – не без надежды и страха выговорил Суббота.
– В Новегороде она ведь… замужем за дьяком земским…
Суббота больше ничего уже не слушал. Он только побледнел немного и крепче стиснул зубы.
Через час он выехал из отцовского дома обратно, той же дорогой.
Яковлев, приехав в Москву, нашел завербованного в опричники уже у себя в доме.
– Я ваш совсем… дайте только с ворогами рассчитаться! – бросаясь в ноги Яковлеву, вымолвил Суббота.
VВидно, так на роду написано…
Глаша с тех самых пор, как ее привели в чувство после разлуки с нареченным, не слыхала больше имени Субботы. Не раз пыталась она заговорить с матерью, но та отвечала слезами, не произнося ни слова.
«Что же такое сделал им всем Суббота в этот несчастный день? Что мог он сделать перед самым обрученьем, когда простились мы с ним, желая одного, чтобы ночь прошла скорее? Не воротился ли он не в себе к отцу в ночь эту да не обидел ли его, не ведая сам, что говорит? Как бы отцу не догадаться, что с малым творится неподобное? С чего же так осерчать на него, чтобы вместо обрученья запереть меня с утра в светлицу и запретить выходить без приказу? Что бы все это значило?» – ломала напрасно голову Глаша, силясь разгадать несообразности несчастья, разразившегося над ней так нежданно-негаданно.
Иначе не могла она и думать, не представляя себе бури, унесшей разом все золотые надежды, с которыми сжилось и сроднилось молодое горячее сердце Глаши. Она и хотела бы перестать думать о Субботе, но это не удавалось, несмотря на желание наказать его за жестокие слова, произнесенные при расставании.
«Он тогда заведомо не в себе был, коли толковал несообразное и непонятное, о каком-то кладе, о продаже отцом души дьяволу… А главное, мог ли Суббота, ведая и сознавая смысл своих слов, отсылать от себя так жестоко свою Глашу? Ну кто разъяснит эту загадку, всем нам такую прекрушительную? Вот хоть бы и отца взять: когда бывал он таким зверем? Когда ходил он по неделям да по месяцам понурив голову, как обваренный? Что-нибудь да кроется тут неладное. Он так любит свою Глашу и так часто сам учил меня Субботу звать моим богоданным суженым, – да ни с того ни с сего сам же нарушил свое слово… Недаром все это! От того, словно Касьян взглянул на наш дом, все и опустили руки, что грех вышел непоправимый».
И Глаша ясновидением сердца разгадала, как и где завязывался узел неприглядной проделки с сердцем родителя, Нечая Севастьяныча. Действительно, со дня разрыва с домом Удачи словно потерял он голову.
«Эко помраченье нашло, прости Господи!.. – рассуждал Нечай, признаваясь только самому себе в непоправимом зле из-за спешки. – Попутал меня Бог с этими приказными кровопивцами… Поверил им и…» – Он не смел докончить, признать самому себе черное дело, им учиненное во вред испытанному другу. Успехи ходатайств в Москве не были тайной. При каждом получении вести, что хитрость дьяческая должна разорваться паутиной с дальнейшим разбором дела Удачи, Нечай больше и больше хмурился. А тут подоспел учет казначея Софийской стороны… Стал нырять делец, зная недохватку, довольно существенную, в наличном сборе по книгам оброчным. Недохватка эта была общим грехом казначея с Нечаем, получившим на время ссуду казенную на одно дельце, сулившее хороший барышок, обещанный в раздел пополам с казначеем. Дела такие делались не один раз и сходили с рук с обоюдной выгодой для ссужателя и ссужаемого. Как же было не прибегнуть в десятый, может, раз к казенной мошне, где даром лежали новогородки да ефимчики[6]? Оборот ожидался всего в две недели, да затянулась верная уплата из-за самого плевого дела – за болезнью расходчика в отъезде. Без него кто печать сорвет именную, хоть бы и с общественной казны? Сомненья никакого не остается, будет она, наутро же с приездом расходчика, ожидаемого с часу на час… да беда беду родит. Больной с усадьбы не двигается, а в Новагороде считать казначея велят. Просто хоть петлю надевай! Удача, вишь, выходил себе все желаемое, и протори и убытки. Никак, воротить принимается вдесятеро перед прошлым. И в деньгах недочета нет, и выручка в корчмах хорошая… да как к нему приступить? Не такой парень, чтобы дался на упросы да на раскаянье! Мимо Ракова чаще стал ездить и на Назее выставку снял, встречается на дороге… да не замечает словно поклонов приветливого Нечая. Подослал Коптев самого казначея софийского, с ворогом злопамятным ничего не имевшего. Выслушал, кажись, приветливо просьбу казначея Удача, даже вопросил: «Сколько надо?» Шло все как по маслу, да вдруг запинка, от себя же, вышла у казначея с ним.
– Надолго ли требуется? – спросил Удача.
– Да всего по приезду, голубчик, немца нашего колыванского – братского расходчика… Заболел, вишь, у себя, в чухонщине. Сегодня приедет – назавтра получим и с благодарностью принесу… сам готов десять раз услужить.
– Ладно, ладно… почему тебе не дать?.. Охотно!.. Скажи только, как колыванский немец с тобой в дело-то вошел?.. Ведь в подряды тебе вступать нельзя же…
– Да, чудак, тут не я своей рожей, а есть юркий молодчик на все руки… Он сорудовал… Клементью не дал и у Гришухи из-под лап вырвал верный барыш… Да барыш-то какой?! Как не поддаться искушенью!..
– А! Понимаю теперь и без слов! – вдруг сделавшись из расположенного чуть не зверем, рыкнул Удача. И захлопнул ящик с деньгами, начав уже отсчитывать просимую ссуду.
– Захар Амплеич, да что с тобой сталось? – робко спросил озадаченный казначей.
– То, что не дам тебе ни полушки… Тут Нечайка замешался… пропадай же и ты с мошенником, коли водишь с им шашни!.. Мне не след на свою голову… за посмех… из петли вынимать змея… Довольно подурачился!.. Пора подумать об отливанье мышкиных слез блудливой кошке…
Встал. Ушел и не показался больше приведенному в отчаянье казначею.
Вон он какой гусь – Удача-то! Стало, все кончено с ним. И на глаза не примет…
– С Субботой, будь он дома, может, и удалось бы повернуть дело по-старому!.. – видя тоску мужа, вздумала ночью раз посоветовать Февронья Минаевна.
За запретом она хотя и долго не смела упоминать имя прежнего жениха дочери, но теперь, выслушав от сожителя затруднительные обстоятельства казначея софийского, грозившие бедой и им, разумная советница считала и себя обязанной высказаться.
– Пролитое полно не бывает… Руками не сложишь этой свадьбы, коли парня нет, а отец знать нас не хочет!.. – отозвался чуть не в бешенстве Нечай. Перед ним воскресли вдруг теперь все низости, проделанные им, чтобы сделать разрыв полным.
– А как бы ладно было!.. И Глаша бы перестала таять…
– Девичье сердце что погода: глянет солнышко – и повеселеет. Найдем другого жениха – первого забудет со вторым… А наше дело непоправимо…
– Ну, как тебе сказать?.. Не чаю, чтоб забыла… да чтобы сдалась на улещанья какого жениха… Не та девка.
– Тем ей же хуже!.. Мужья такую дурь упрямства выколачивают… покорность одна от жены требуется.
– Только не в Глашке найдешь ты эту покорность… Хоть режь ее – она будет тебе отмалчиваться… а на уме все свое…
– Ишь какое зелье!.. Под пару Субботке, видно.
– Да, с ней добром только сделаешь!
– А какое у девки другое добро, коли неприглядность: приглянется молодец – и сдастся упрямица.
– Да был бы еще кто на примете… кому приглянуться-то?
– Увидим…
– А Субботу бы легче…
– Да коли нет его… и… нельзя…
– Я бы попыталась сама… съездить к Удаче.
Нечай задумался… Эта лазейка из явной петли ему не представлялась, а, казалось, она имела некоторую вероятность успеха; поэтому муж разрешил хозяйке-матери ехать к старому другу… еще ее куму.
Но и Февронья Минаевна брала на себя много, отваживаясь пускаться в послах для умилостивленья сурового Удачи. Боялась она сперва, что он ее не примет; но после въезда в ворота и доклада встречена была на крыльце кумом, как бы ничего не происходило между их домами. Ввел сам в светлицу. Усадил как самую дорогую, ожидаемую гостью. Спросил о здоровье детей – первой Глашеньки.