– Глаша!
Услышав свое имя, скорбная мать обернулась, узнала говорящего, и инстинктивное чувство любви к ребенку сказалось в ее ответе:
– Спаси мое дитя – и я прощу тебе истязанье мужа, если в тебе есть крошка жалости и ты не злорадствуешь, окликая меня…
– Спасти дитя? А ты?..
– Пусть топят – конец страданьям!
– Кого топят?.. Как топят? – нерешительно, не веря еще своим ушам, переспрашивает Суббота, схватив уже за руку Глашу.
– Нас ведут топить, теперь…
– Кто? Душегубство разве позволено?.. Что вы сделали?..
– Мы – ничего, а топить ведут нас, как вчера утопили десятка три, и завтра.
– Да где я? Где мы! Ужели я опять грежу наяву?
– Не грезишь, в Новагороде мы, на мосту… И с моста здесь, по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят…
– Литва, что ль, здесь… Где же наши?!
– Не Литва… Свои губят… По царскому, сказано, повеленью.
– Не может быть… Ты ума рехнулась, несчастная!..
– Дал бы Бог, легче бы было!
– Что говорит эта женщина?.. Куда ведут их? – спрашивает у опричника Суббота, решительно и грозно.
Тот хотел огрызнуться, но, видя метлу и собачью голову, только оглядел с головы до ног спрашивавшего и отрезал:
– Не наше с тобой дело спрашивать… Больно любопытен!..
– Отвечай! – не владея собой и обнажив меч, крикнул Суббота дерзкому – и тот, по богатой одежде оценивая значение в опричнине, неохотно, но дал ответ:
– Топить… Известно! Да ты кто?
– Я стремянной царский Осетр. Таких разбойников, как ты, наряженных опричниками, угомонить еще могу… – И за словом рубанул его со всего плеча. Подскакал другой – и его уложил меч Субботы.
Гнавшие женщин бежали, крича: «Измена!»
Малюта побледнел, услышав внезапно этот крик, и пришпорил коня своего. Одновременно с ним, но другой стороной скакали на внезапного врага уже пятеро опричников. С одного удара он успел свалить поодиночке троих; удар четвертого попал вскользь, однако ранил руку, а пятый, споткнувшись с конем, не успел поднять меча, как потерял голову. Сзади наскакал в это мгновение Малюта и кнутовищем, безоружный, ударил по голове и между плеч ошеломленного храбреца. Но еще в горячности, Суббота быстро поворотился и размахом меча перерубил бы надвое смельчака, если бы Малюта не отскочил и не крикнул:
– Осетр!
Голос и наружность Григория Лукьяныча были слишком знакомы Осетру, чтобы он мгновенно не узнал своего начальника.
– Так-то ты своих бьешь! – крикнул Малюта.
– Разбойники заслуживают смерти.
– Не твое дело рассуждать! Как смел ты поднять руку на слуг царских?
– Царь не атаман разбойников… Суди меня Бог и государь, коли в чем винен, а невинных бить не дам, пока жив…
– Чего невинные… Кого же бьют? Ты все еще не пришел в себя…
– Нет, боярин… Хорошо слышал и Глашины слова, и подтвержденье того злодея, которого я первым убил, что этих женщин топить вели изверги!.. Не давая губить невинных, я – не разбойник, я слуга царский… верный…
– Это разберут после… Брось меч, тобой оскверненный убийством своих, и следуй за мною. Хватай его! – крикнул Малюта подоспевшим трем-четырем еще кромешникам.
– Коли своих бил этим мечом – не отдам его никому, пусть царь меня судит!.. Если скажет он, что губят народ по его указу, – поверю… А тебе, боярин, не верю! Погиб я, не спорю и защищаться не хочу… Но жизнь моя значит тут что-нибудь – правда!
И, махая мечом, Осетр не давал к себе подступить; отваги же броситься под шальной удар у опричников не хватало, видя убитых этим сумасшедшим.
– Вишь, он рехнулся, боярин! – отозвался один из опричников. – Пусть едет к царю, – подмигивая Малюте, чтобы он не перечил этой невинной лжи, чтобы провести страшного рубаку, внушительно добавил ему непрошеный советник. Когда бы он знал, как не любо явленье вновь к государю было теперь Григорию Лукьянычу!
Делать, однако же, было нечего. Пришлось уговариваться с Субботой, не выпускавшим и руку Глаши.
– Добро, пусть царь судит тебя, любимца своего, – поддакнул Малюта, не думая, чтобы горячему Осетру удалось доступить до державного. Сам он считал нужным предварительно доложить дело, чтобы еще раз колючая правда не представилась во всем неприкосновенном своем виде. Вышло не совсем так.
Суббота посадил к себе на коня связанную Глашу с дитятей. Малюта поехал вперед на Городище, за храбрецом в почтительном отдалении последовала кучка кромешников, не спуская глаз с твердо держимого меча, покрытого кровью.
Против царского дома остановился в сторонке этот кортеж, и Малюта ловко юркнул к государю с заднего крыльца.
Слух, что сделалось возмущение и привезли губителя опричников, вызвал на крыльцо толпу любопытных. Молодой Борис Годунов был одним из них. С первого взгляда он узнал стремянного – медвежьего плясуна, – и любопытство и расчет заставили царского любимца политика заговорить с учинившим побоище. Хитрый Борис выслушал дело и пошел в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже давно обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю Грозному на злодейства, совершаемые его именем.
Воротиться к царевичу, нарядить его, явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника было для Бориса делом нетрудным, без потери дорогого времени.
Малюта не вдруг решился и не прямо сказал о бое опричников, подготовляя издалека царя, и уже забежал с известием о сумасшествии стремянного Осетра, который будто не помнил, за что поколол заигравшихся с ним товарищей, хотевших подразнить его медвежьею пляскою. Все шло как по маслу. Грозный сочувственно принял известие о болезни верного слуги своего. По обычаю своей подозрительности, Иоанн только прибавил:
– Разыскать, не было ли зла тут: не опоили ли его понасердку!
– Разузнаем, государь… Все разузнаем, а теперь нужно малого убрать в надежное место, не то бы дурна не учинил над собою.
Вошел сильно взволнованный царевич и прямо заговорил:
– Государь батюшка, на мосту на Софийском смута. Опричников побил стремянной наш Осетр, меч обнажив и напав на стражу…
– Это дело, Ваня, не так Малюта говорит. Осетр-то с ума сбрел… Не помнит ничего и понятия не имеет совсем. Поколол зубоскалов… Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали.
– Малюта, государь, не то говорил тебе. Осетр Суббота во всей своей памяти в учиненном художестве не запирается, приносит полное покаяние.
– Просветление, что ль, малое нашло?.. Повидать мы его сами постараемся.
– Не просветленье малое, государь, а полное признанье… Осетр ведь перед дворец твой приведен и с поличным. Говорит все ясно и отчетливо. Сам изволишь убедиться, коли повелишь ввести его.
– Коли здесь он и может все помнить – ввести.
– Веди Осетра, Борис! – крикнул царевич, поспешив заявить, чтобы не предупредил Малюта, от этой неожиданности раскрытия лжи своей потерявшийся.
Растворились двери из сеней – и, всё продолжая держать плачущую Глашу с ребенком на руках, вошел суровый Суббота с окровавленным мечом своим и сам покрытый кровью из раны на прорубленном плече.
– Виноват, великий государь! – начал он, преклонив колени. – Побил я грабителей и разбойников, не признав в них слуг твоих, когда говорили они, что доподлинно губить вели безвинных женщин, вместе с этой Глафирой. Вины за этими женщинами быть не может, а слуги твои – не Иродовы избиватели младенцев. Меча, которым убил я извергов, не отдал я без твоей державной воли. Казни меня, виноватого, защити только безвинную. Я любил ее как невесту свою. Потеряв ее, хотел отомстить своим обидчикам. Стравил медведю ее мужа – дьяка Данилу – и за это казнь заслуживаю. За то же, что поднял меч на защиту, рассудит правота твоя: виновен ли я? Пощады не прошу и не заслуживаю, но тебе только поверю, коли сам скажешь, что с ведома твоего топят народ ежедень, с детями. Не мне верь, а этой женщине. Сам ее спроси.
И он сложил окровавленный меч к ногам царским.
– Поднявшие меч – мечом и погибнуть должны!.. – отозвался Грозный, выслушав признание Субботы. – Ты бы должен был помнить это и не быть мстителем, – прибавил государь грустно.
– Голова моя пред тобой, государь, повели казнить неключимого, но выслушай слова этой несчастной.
– Ее выслушаю, а ты приготовься! Не в катские руки отдам тебя, умрешь от руки товарища… Я не забываю, что ты – опричник! Говори всю правду – что знаешь? – обратился Грозный к отчаянной Глаше.
– Знаю, государь, я одно: неведомо за что бьют и топят у нас в Новагороде сотнями, слуги твои… Меня с другими женщинами волокли тоже топить, как попался Суббота… Признал он меня. Я попросила спасти дитя только. Он не поверил мне, что нас губить тащат… Переспросил опричника: так ли? Тот подтвердил… Суббота и ему не поверил, чтобы была на то воля твоя, государь: губить без вины всех нас. Убил прежде сказавшего, считая его не слугой твоим, а разбойником… Потом других порубил, что налетели на него. Меча не хотел отдать никому, кроме тебя. Ослушался боярина, должно быть, лютого губителя нашего. – Она глазами указала на Малюту.
– Карать государь должен за крамолу! – отозвался Грозный, но в голосе его слышались теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность. – Губить невинных мне, царю, и в мысль не приходило… Казнить без суда я не приказывал… Ведуньев каких-то, упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по Судебнику за злые дела их…
– Государь, – ответила отчаянная Глаша, – всех женщин да мужчин губили, не спрашивая, за что… Коли нечего отвечать на вопрос о деле, о коем ничего не знаешь сказать, поневоле скажешь – нет! Это ли нераскаянность и ослушанье? Это ли причина губить огулом, без разбору?
На лице Грозного выразился величайший ужас, лишивший его слов.
На всех присутствующих – исключая царевича разве да Бориса Годунова – слова Осетра и Глаши произвели разнообразные действия с общим ощущением трепета и неотразимости бедствия. Малюта, дерзкий и находчивый всегда, тут не мог владеть собой и собрать мысли. Взгляд, брошенный на него Грозным, заставил затрепетать злодея – и в сердце царя этот трепет его был самым неопровержимым доказательством страшного дела.