— Налей-ка мне теперь чаю, — попросил «старец», — пить чего-то хочется.
Страх исчез вместе с минутной одурью. Юсупов вновь сделался самим собою, движения его обрели уверенность. Пока он наливал чаю себе и «старцу», Распутин поднялся, прошёл в угол, где в кресле лежала гитара, взял её в руки.
— Люблю игру на гитаре, — сказал он, — сам сыграл бы, да бодливой корове Бог рогов не дал. — Он задумчиво помял пальцами шею. — В горле что-то очень сухо.
— Вот чай, Григорий Ефимович, — Юсупов передал ему очередную отравленную чашку. — Может, ещё пирожное?
— Нет. Мне уже пора. Домой пора. Ирина, видно, не придёт.
— Как не придёт? Обязательно придёт. Осталось подождать ещё чуть-чуть.
Распутин протянул князю гитару, облизал сухим красным языком губы:
— Сыграй. И спой что-нибудь. Я люблю, как ты поёшь.
Юсупов взял гитару, провёл пальцами по струнам, и гитара, обычно послушная, певучая, отзывающаяся на каждое движение не только руки, но и души, будь то тоскливое, полное скорби щемление либо бесшабашная радость, которая обычно возникает после крупного выигрыша в карты, сейчас никак не реагировала на хозяина, звук у неё был хриплым, дребезжащим, разлаженным.
— Весёленькое что-нибудь, — попросил Распутин.
— На душе тяжело, не до весёленького.
— А ты попробуй, — Распутин приложил к уху ладонь на манер рупорка и приготовился слушать.
Весёлые песни не шли, Юсупов запел, но ничего хорошего у него не получилось. Тогда он переключился на грустное. Распутин протестующе замахал рукой:
— Со слезой не надо!
В один из моментов Юсупов снова поймал взгляд «старца» — как и в прошлый раз, хитрый, жёсткий, со смесью злобы и лукавства. Это были глаза дьявола. Впоследствии, находясь уже в изгнании, князь так и отметил в своей книге: «Никогда ещё не видел я его таким страшным. Он смотрел на меня дьявольскими глазами».
Пройдясь пальцами по струнам, ощущая внутри странную печальную дрожь, Юсупов отложил гитару в сторону.
— Не хочется ни петь, ни играть.
— Не хочется — и не надо.
Наверху в это время раздался шум, Распутин насторожился, вывернул голову, словно коршун, замер.
— Это что, Феликс? — спросил он.
Юсупов неопределённо махнул рукой:
— От женщин всегда бывает много шума: то они обсуждают кого-нибудь, то обнову примеряют, то с портнихой консультируются — и всё на повышенных тонах.
Распутин оправил рукой бороду, облизал языком губы — во рту у него по-прежнему было сухо, Юсупов подумал, что «старец» сейчас вновь потребует чая, но Распутин, продолжая сохранять коршунью позу, попросил:
— Сходи наверх, узнай, чего там происходит... Надоело впустую сидеть.
Князь — ловкий, стремительный — пулей взлетел наверх, смахнул ладонью капельки пота со лба, зажато, словно бы его мог услышать Распутин, вздохнул. Обратил внимание, что Дмитрий Павлович и Пуришкевич бледны, Сухотин держит в руках револьвер. Юсупов понял, что этим людям сейчас не легче, чем ему, — а может быть, даже труднее. Ожидание всегда бывает тяжёлым — ждать труднее, чем действовать.
— Ну что? — нервно спросил великий князь.
— Надеюсь, всё кончено? — так же нервно спросил Пуришкевич.
Юсупов отрицательно покачал головой:
— Яд не подействовал.
Великий князь неверяще вздохнул:
— Быть того не может!
— Доза-то была огромная! — сказал Лазоверт.
— И он всё принял? — спросил Пуришкевич.
— Всё, — ответил Юсупов.
— Есть следующее предложение, — начал Пуришкевич решительно, но Юсупов остановил его движением руки:
— Тише, пожалуйста! Говорите шёпотом.
Пуришкевич перешёл на шёпот:
— Предлагаю всем спуститься вниз и прикончить там этого... негодяя. Со всеми нами он не справится. Мы посильнее яда будем, — Пуришкевич холодно усмехнулся. — Всё его колдовство разом обратится в дым.
— План не годится, — решительно заявил Юсупов. — Не выдерживает никакой критики.
— Почему?
— Много шума. Сейчас, ночью, ведь каждый чох слышен. Не-ет, — Юсупов энергично помотал головой. — Да потом, мы не справимся с ним. Вы даже не представляете, какая это бестия.
— Что вы предлагаете, Феликс? — спросил великий князь.
— Я прикончу его в одиночку.
Присутствующие долго не соглашались с Юсуповым, но в конце концов он убедил их.
— Ладно, Феликс, — первым сдался великий князь, достал из кармана свой револьвер, протянул его: — Возьмите.
Юсупов молча взял револьвер, поставил его на предохранитель и засунул сзади за пояс, под полу кителя. Окинул взглядом собравшихся, вздохнул. Его одолевала странная слабость, словно бы не Распутин хлебнул яда, а он сам, на лбу постоянно возникал пот, внутри, в разъёме грудной клетки, что-то покалывало.
Распутин сидел внизу с опушённой головой, дыхание у него было прерывистым, с сухими всхлипами. Распутин даже не услышал, как князь спустился в подвал.
Феликс подошёл к нему, сел рядом. Распутин и этого не ощутил. Наконец он поднял голову. Взгляд у него был далёким, затуманенным, лишённым всякого выражения.
— Вам нездоровится? — с надеждой спросил Феликс Юсупов.
Распутин тяжело шевельнулся, облизал губы.
— Да, — хрипло проговорил он. — Голова что-то отяжелела и в животе жжёт. Дай-ка мне ещё рюмочку — легче станет.
Юсупов налил ему мадеры в новую отравленную стопку, «старец» поднял вино, судорожно вздёрнул одно плечо и залпом выпил. Другого человека эта стопка запросто превратила бы в труп, а Распутин после выпитого, наоборот, взбодрился, повеселел.
— Ну что, Феликс, — вздохнул он сожалеюще, — видать, ничего не выходит у нас. Несчастливые мы, с тобой. Давай-ка лучше поедем мы к цыганам, а?
У Юсупова всё похолодело внутри — этот человек был далёк от смерти более, чем когда бы то ни было. Что-то сдавило Юсупову горло, и он расстегнул верхний крючок форменного кителя.
— Поздно уже, Григорий Ефимович. Час-то посмотрите какой. Весь Петроград спит. И цыгане — тоже.
— Петроград, может, и спит, а цыгане — нет, — возразил Распутин. — Они привыкли, что я приезжаю к ним поздно, и всегда ждут. Иной раз всю ночь ждут. — В голосе «старца» возникло неподдельное тепло. — Бывает, что в Царском меня задержат по делам или просто засидимся до позднего времени за беседой о Боге... — Распутин по-птичьи вскинул руки, жест был безнадёжный, вялый. — Время вроде бы наступило уже такое, что никуда, кроме собственной постели, не попадёшь — поздно, а я всё равно еду на машине к цыганам. Потому что они ждут меня, не спят... — Распутин хрипло вздохнул, теплота, натёкшая было в его голос, исчезла. Он неожиданно подмигнул Юсупову: — Телу-то отдых тоже требуется... А? Верно я говорю? Мыслями-то мы с Богом, а телом — с людьми.
«Старец» в упор смотрел на Юсупова, а тот смотреть ответно не мог, отвёл глаза в сторону и мысленно помолился: «Дай, Бог, силы мне...» Увидел распятие, стоявшее на камине, резко встал, подошёл к нему. «Когда же Гришка рухнет на пол, когда?» — это был единственный вопрос, который сейчас находился в его мозгу.
Огонь догорающего камина играл на срезах-гранях распятия, от фигурки Иисуса Христа исходил едва приметный свет — распятие было сделано великим мастером.
Распутин не выдержал, спросил:
— Ты чего это там затих? Аль затаился?
— Крест этот очень люблю, — с трудом овладев собою, ответил Юсупов, — он не только красив, он святой силой обладает.
— Хорошая вещь, — согласился Распутин. — Должно быть, дорогая. И много ты за этот крест заплатил? — Распутин так же порывисто поднялся. Было слышно, как хрустнули его кости. Расправил на себе рубаху, складки загнал назад, на спину, за поясок. Подошёл к шкафу с лабиринтом, колупнул ногтем одну из зеркальных граней лабиринта. — А по мне, так ящик этот занятнее будет.
По-ребячьи вытянув шею, он открыл одну створку шкафа и начал её рассматривать.
Юсупов, словно бы одолев в себе последнюю, самую трудную преграду, сипло вздохнул и, наполняясь холодным опасным спокойствием, поднял, будто священник, распятие.
— Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились перед смертью!
Распутин удивлённо выпрямился и, держась одной рукой за створку шкафа, скосил глаза на Феликса. Во взгляде его не было ни испуга, ни зла, ни хитрости, ничего из того, что Феликс Юсупов успел засечь, пока Распутин находился в подвале, — возникло что-то обречённое, покорное, по-голубиному кроткое. Он захлопнул створку и повернулся к Юсупову всем телом:
— Ну?
«Господи, дай мне силы покончить с ним!» — снова мысленно помолился Юсупов, набрал в грудь воздуха, ошпарился чем-то — на глазах у него появились слёзы. Юсупов громко, прерывисто вздохнул и медленным движением вытащил из-за спины револьвер, снял его с предохранителя.
Распутин стоял перед ним покорный, тихий, с тяжело опущенными руками и склонённой на правое плечо головой, на револьвер он не глядел — глядел на распятие.
Юсупов выстрелил.
Пуля вошла в тело Распутина, встряхнула его всего, все мышцы и кости, внутри даже что-то защёлкало, зашипело громко — раскалённая пуля гасила свой жар в распутинской крови, дыханье «старца» осеклось, угасло на несколько мгновений, Распутин раскрыл сухой, горячечный рот, отравленный ядом, из глотки у него вырвался стон, и «старец» повалился лицом вперёд, на пол, на сахарно-белую медвежью шкуру.
Юсупов опустил револьвер.
Огонь, горевший в камине до этой минуты, неожиданно приподнялся над головешками и потух. Сверху по лестнице, громко топая ногами, скатились заговорщики. Все были возбуждены, толкались, мешали друг другу, кто-то зацепил рукой электрический выключатель — и свет в подвале погас.
Сделалось черно, холодно и страшно. Где-то вверху, над крышей юсуповского дворца, взвыл, пьяно загоготал ветер, громыхнул железными листами, стих на мгновение и снова загоготал.
Холодная сыпь побежала у Юсупова по спине, выстудила хребет, в груди тоже возник холод, опалил глотку, кто-то, невидимый в черноте подвала, наткнулся на князя и задавленно, будто ему пальцами стиснули горло, вскрикнул. Юсупов боялся сдвинуться с места: а вдруг наступит на тело Распутина?