Наконец кто-то нашарил на стене головку выключателя, щёлкнул — в подвале загорелся свет.
Распутин хоть и падал лицом вниз, будто бы споткнувшись, а лежал уже на спине, глаза его были закрыты коричневыми, словно подпечёнными изнутри веками, щёки и лоб бледнели восково, по правой щеке пробегала лёгкая судорога, руки были сжаты в кулаки.
— Всё. Готов! — облегчённо произнёс Дмитрий Павлович. — Даже не верится.
— А чтобы верилось — в него надо ещё пару пуль всадить, — сказал Пуришкевич.
— Не нужно, — протестующе махнул рукой Дмитрий Павлович, — и без того всё ясно. Сейчас будет агония. Но здоров же всё-таки, чёрт! — воскликнул он восхищённо. — Столько яда принять! А добила всё-таки пуля.
На кремовой рубашке Распутина проступило кровяное пятно. Пятно было небольшим, пуля всадилась в тело и, судя по всему, пробила сердце.
Все склонились над Распутиным, было интересно посмотреть на поверженного мужика с гнилыми зубами, вздумавшего управлять Россией, менявшего министров, будто иной хозяин нерадивых экономок в доме, входившего в царский дом как к себе в спальню, бабника и мота, но интерес этот носил животный характер, не больше, ничего иного в нём не было.
— Всё-таки я по-прежнему предлагаю пару пуль... Ради страховки. А? — настаивал Пуришкевич. — Никогда не помешает.
Это предложение Пуришкевича потом вспоминали много раз. Но им не воспользовались.
— Лишняя стрельба может повредить, она обязательно привлечёт к себе внимание, — занервничал Юсупов. — Не забывайте, что напротив находится полицейский участок. Это во-первых. А во-вторых, лишние выстрелы — это лишняя кровь. — Он оглянулся. — Представляете, сколько крови натечёт из этого кабана?
— Кровь легко смывается, — спокойно произнёс Пуришкевич, внимательно осматривавший Распутина, выпрямился. — Поздравляю вас, Феликс Феликсович, вы попали в сердце.
— Сомнений нет, Распутин убит, — сказал Дмитрий Павлович. — Давайте стащим его со шкуры на пол. Он может всю шкуру испачкать. Жалко полярного мишку...
Так и поступили.
— Станислав, посмотрите на всякий случай, готов он или нет, — попросил Пуришкевич поляка, уже совсем отошедшего от недавней слабости.
Лазоверт склонился над Распутиным, взял его руку, пощупал пульс, качнул головой отрицательно, потом задрал «старцу» одно веко, обследовал страшный, в кровяных прожилках, закатившийся белок. Выпрямившись, брезгливо отряхнул руки.
— Он мёртв!
Подвал закрыли на ключ и поднялись наверх, в кабинет Юсупова: надо было немного отдышаться и прийти в себя.
Холодная мрачная лестница, ведущая из подвала наверх, оказалась тем самым барьером, который отделяет одно душевное состояние от другого, — они поднялась по лестнице и перешли из болота подавленности, раздражения, слабости, чего-то ещё, о чём и вспоминать не хотелось, в некие горние выси, где царила приподнятость, в воздухе витал бодрый дух надежды, братства, борьбы.
— Однако, — сказал Пуришкевич, глянув на большие напольные часы, потом щёлкнул крышкой своей элегантной луковицы, привязанной к грубоватой, свитой из первосортного якутского золота цепи, также глянул на циферблат, — однако...
Время было очень позднее, глухое — четвёртый час ночи.
— Надо поторапливаться, — Великий князь не выдержал, нервно потёр руки. Лицо его было оживлённым, светлым. — Не то скоро рассветёт.
— Рассветёт ещё не скоро, — возразил Пуришкевич, — зима на дворе, но сейчас действительно самая пора Гришку опустить головой в прорубь.
— Господа, господа, — Юсупов поднял обе руки, призывая собравшихся, — сейчас всем и займёмся, но прежде — по бокалу шампанского.
— Великолепная мысль, — поддержал великий князь, — за удачу!
Была поспешно разлита бутылка «Мадам Клико». Шампанское было сухим и горьким, как спирт, от него остро покалывало во рту, щипало ноздри, внутри возникало, распространялось по всему телу ощущение хмельной радостной лёгкости, некоего тепла. Настроение у заговорщиков было приподнятое: все считали, что совершили для России великое благо.
— Скажите, господа, — возбуждённо заговорил Юсупов, — я один раз стрелял или два?
Вопрос был неожиданным.
— Один, — сказал великий князь.
— Один, — подтвердил Пуришкевич.
— А мне почему-то кажется, что два... Неужели я только один раз нажал на курок?
— Это нервное, Феликс, это пройдёт. — Великий князь поднял фужер с шампанским, посмотрел его на свет — играющие точки-пузырьки вели активную жизнь, прыгали, резвились в хрустале будто живые, веселились. — Вы стреляли один раз.
Юсупов также приподнял свой фужер, глаза у него сделались далёкими, задумчивыми, он неверяще качнул головой и вздохнул. Много позже, уже в преклонном возрасте, он подаст в суд, обвинит американцев, создателей фильма об убийстве Распутина, в подтасовке фактов, на этом суде он будет утверждать, что стрелял два раза. Но стрелял он один раз.
— Один, один раз, Феликс, — прогудел Пуришкевич, — и не майтесь вы этим... Выплесните из головы, словно бы ничего этого не было.
— Попробую, — продолжая радостно улыбаться, неуверенным голосом проговорил Юсупов, подошёл к шкафу, достал оттуда бутылку французского коньяка. — Теперь этого отпробуем, — сказал он, — после холодного шампанского очень согревает.
— Рецепт известный, — подтвердил великий князь.
Сухотин тем временем натянул на себя распутинскую шубу, нахлобучил глубоко на голову бобровую шапку, прошёлся перед собравшимися:
— Ну, как, похож?
— Вылитый Распутин, — одобрительно проговорил Пуришкевич, огладил рукой свою тёмную, кое-где уже начавшую посверкивать серебряными прожилками бородку, достал из нагрудного кармана френча пенсне, нацепил на нос, повторил: — Вылитый Распутин!
Сухотину и Лазоверту пора было уезжать — для этого Сухотин и нарядился в распутинскую шубу. А вдруг где-нибудь около решёток юсуповского дворца пасётся, шмыгая простуженным носом, шпик и ждёт Распутина? Вдруг охранка выследила их? Ведь за то, что «гороховые пальто» упускают своих клиентов, по головке не гладят.
— Ну что... С Богом! — сказал Пуришкевич. — Маршрут знаете?
— Так точно! — чётко ответил Сухотин. — Сейчас на Варшавский вокзал, там оставим санитарный мотор. — Так он называл машину Пуришкевича, перекрашенную в белый цвет. — Одежду Распутина сдадим на сжигание, сами пересядем на извозчика, доедем до дворца Дмитрия Павловича и оттуда на его автомобиле вернёмся сюда. За трупом...
Ради конспирации было решено сменить машины. Да потом, автомобиль великого князя не имеет права останавливать ни один полицейский, а эта деталь — немаловажная, когда в кабине будет лежать мёртвый Распутин.
— С Богом! — скомандовал ещё раз Пуришкевич.
Сухотин и Лазоверт уехали. С ними для подстраховки — а вдруг возникнут непредвиденные объяснения с военным патрулём либо что-нибудь ещё — уехал и великий князь. Пуришкевич и Юсупов остались вдвоём в огромном, гулком, полном таинственных звуков дворце. Внизу, в бывшем винном подвале, лежал третий, мёртвый. Пуришкевич налил себе ещё коньяка:
— За упокой его души!
— Он этого не заслуживает, — сказал Юсупов и пить «за упокой» отказался.
Прошло минут десять. Вдруг в дальнем крыле дворца раздался протяжный громкий стон, задавленно угас. Пуришкевич выпрямился, колко глянул на Юсупова — князь не обратил на стон никакого внимания, он задумчиво сидел в кресле, держал на пальцах коньячную стопку, согревая её теплом своей руки. Через несколько минут стон повторился. Пуришкевич поспешно налил себе ещё коньяка, залпом выпил, вытащил из кармана «соваж».
— Феликс Феликсович, — шёпотом позвал он Юсупова, — вы слышите?
Тот отрицательно качнул головой:
— Нет. А то, что слышите вы. Владимир Митрофанович, — это ветер, игра потоков воздуха.
— Наш подопечный упырь не мог ожить?
— Не мог. Он мёртв. — Юсупов поднял глаза, увидел в руках Пуришкевича револьвер. — Да спрячьте вы свою пушку. Или положите на стол. Она мешает вам пить коньяк.
Пуришкевич повиновался.
— Мы сделали великое дело, Феликс, — произнёс он тихо, Юсупов, улыбнувшись, согласно кивнул, подивился тому, что Пуришкевич сейчас не только слово в слово — буква в букву озвучил то, о чём думал Юсупов. — Мы сделали великое дело, — заведённо повторил Пуришкевич, — для всех нас великое... Для России.
— И для государя — тоже, — добавил Юсупов, — не то он совсем запутался бы в паутине этого человека. Мне часто бывает больно за Николая Александровича.
— И мне, — сказал Пуришкевич. — Выпьем.
Они выпили. В дальнем углу дворца вновь прозвучал надрывный, рождающий в душе страх и холод стон. Пуришкевич, передёрнув плечами, выругался.
— Что, думаете, это он стонет? — спросил Юсупов.
— Чёрт его знает. В голову лезет всякое, и это тоже, — пожаловался Пуришкевич.
— Это не он, — проговорил Юсупов, и Пуришкевич неожиданно засёк неверные, сомневающиеся нотки в его голосе, повернулся к Юсупову. Лицо у князя было усталым, бледным, в подглазьях сгустилась синева. Пуришкевич подумал, что Юсупов, похоже, не верит, что Распутин убит, сомневается до сих пор, хотя и утверждает, что того нет в живых. Вот наваждение! Лазоверт, врач, подтвердил, что Распутин убит, а врачи в таких случаях не ошибаются. — Он мёртв, — сказал Юсупов.
По небережной Мойки проехал автомобиль, звук мотора был резким, будто в выхлопную трубу машины забили винтовочный ствол, плюющийся боевыми патронами. Юсупов с надеждой, отчётливо проступившей у него в глазах, покосился на окно.
— Нашим ещё рано, — сказал Пуришкевич, — они приедут примерно через полчаса.
Время тянулось очень долго, томительно. Было холодно, коньяк перестал согревать, виски стискивала глухая боль, оба они ощущали себя уставшими. Тяжёлая портьера, прикрывавшая окно, шевельнулась — там словно бы кто-то стоял и теперь, не выдержав напряжения, неподвижности, переменил ногу, расслабился. Пуришкевич засек движение портьеры, сузил глаза: