— Ну-у... этот вопрос неоднозначный. Думаю, французский капитал сильнее русского мужика. Я даже не знаю, кто будет решать этот вопрос. Наверное, кто-нибудь повыше царя. А кто это будет, а? Кто выше царя?
Гимназистка Надя неожиданно хихикнула и показала пальцем на Распутина. Журналист отвёл глаза в сторону, встал.
— Спасибо большое, Григорий Ефимович, за хлеб, за соль, — поблагодарил он.
— Ты это... ты заходи ещё! Сегодня же и заходи. И вообще почаще заходи, ладно? — Распутин привстал, словно бы желая поклониться, и тут же опустился на диван. — Марсалы до самой Тюмени хватит! И мадера есть! — Распутин махнул рукой, словно бы благословляя журналиста.
Хоть и не познакомил Распутин журналиста со своим окружением — кроме Матрёши и гимназистки Нади Александр Иванович вроде бы не должен был никого увидеть, а он увидел всё и всех и лишний раз уточнил портрет Распутина — всё совпадало с тем, что он наметил, чистовой холст один к одному совмещался с подмалёвком. Как у хорошего живописца.
«Больше всего — кроме, естественно, марсалы, мадеры и девочки Нади — Распутин любил чесать себе спину, — записал журналист в блокноте, — точнее, не спину, а ниже — поясницу. Делает это суетливо, будто насекомое. Ещё любит скрести себя под мышками. Это не от грязи, нет, ибо старец сказал, что он и дома, и в поезде по два раза на день принимает ванну, — а от нервов. Что-то в нём натянуто до предела, струны звенят, а может, какая струна и надсеклась, лопнула, вот человек и неспокоен, вот и не может посидеть и минуты без движения, без чёса и скребков».
Он потом ещё раз проверил собственные наблюдения, наблюдательный Александр Иванович, и через некоторое время напечатал у себя в газете под псевдонимом Путешественник: «Этот человек спокойно и минуты не посидит. Вот зашёл в купе, а уже через несколько секунд, вбирая голову в плечи, выскакивает, щупает глазами по сторонам и бегает в проходе вагона, нервно потирая руки, бормоча и иногда выкрикивая что-то непонятное.
У него взгляд тающий, сладко замирающий на людях. Когда он с кем-то говорит, наклоняет голову набок и глядит на собеседника нежно и лукаво, как бы шепча:
— Меня не обманешь...
А когда ни на кого не глядит, то преображается: глаза принимают естественное выражение — выражение это злое, полное ненависти ко всему».
Земец уже спал, сладко причмокивая губами, — лицо его обвяло, сделалось безмятежным, порозовело — исчезла нездоровая землистость, выдающая в нём желчного человека, над ним, на верхней полке, лежал толстый человек со старомодными бакенбардами, спускающимися от висков к подбородку, очень низко — выбритым оставалось только малое пространство, — помещик из Казанской губернии, наверняка помещик, который гостил у приятеля в соседнем вагоне и поначалу отсутствовал, потом пришёл, пытался выпросить у земца нижнее место, но земец не уступил. Над журналистом тоже определился пассажир, уютно укрылся одеялом под самый подбородок — студент из Санкт-Петербурга, направляющийся в отчий дом на каникулы.
Студент читал газету — был он юн, белобрыс, глазаст и зубаст, — стрельнул в Александра Ивановича взглядом и приподнялся на подушке, приветствуя его. Помещик на своей лежанке даже не пошевелился. Держать в памяти людей, которых Александр Иванович увидел у Распутина — штука обременительная, перегруженный мозг всегда может подвести, лучше всё записать сразу, поэтому Александр Иванович разделся, лёг, зажёг ночничок и достал из походной сумки блокнот.
«Окружение Распутина. Две матери с дочерьми, широкогрудая массивная дама лет тридцати, красивое лицо, но жирная; худая гибкая девушка с жаждущими глазами». Её журналист про себя окрестил Эвелиной и потом вздрогнул от неожиданности, когда услышал распутинский оклик: «Эвелина!» Девушка на этот зов готовно обернулась, её действительно звали Эвелиной, журналист угадал. Он вообще обладал даром попадать в точку. Записал несколько слов и о Наде: «А рядом — девчонка-гимназистка, тоненькая, нежная, беленькая, но с греховной улыбкой. Тощая увядающая дама стремится посидеть у окна, и ветер треплет её короткие волосы — она, как курсистка, мотает головой. Величественная старуха, которая опирается на руки своей дочери. Седой кок открывает прекрасный лоб. Распутина все женщины зовут про себя «отец». Но у всех — потухшие глаза, даже платья, украшенные золотом и бриллиантами, беспомощно висят на них». Александр Иванович писал мелкими, как пшено, буквами, очень скоро, и всё равно, несмотря на скорость, когда он закончил писать, попутчики его уже спали — помещик и земец, соревнуясь друг с другом, храпели, студент тихо уткнулся лицом в стенку и замер. Александр Иванович погасил ночник, попытался уснуть, но не тут-то было — мешал стук колёс, храп, скрип вагонных суставов и Распутин. Он долго думал о Распутине и уснул лишь где-то в середине ночи.
Проснулся он от голоса земца, тот сидел на мягком железнодорожном диване и на распутинский манер почесал у себя под мышками.
— Всякое бывало у нас в России, но такого ещё не было! — приговаривал он раз за разом — слова эти для него сделались присказкой, обязательным текстом, припевом — видать, Распутин выкинул что-то такое, о чём журналист ещё не знал.
От земца пахло курицей — он уже позавтракал. Грудку куриных костей, завёрнутых в газету, земец ещё не выбросил. Помещик сидел рядом с ним и зевал.
— Доброе утро, — приветствовал журналиста студент. Студент был хорош собой — красив, как девушка, наряден: одет в белую форменную курточку с золочёными пуговицами и хорошо отглаженные светлые брюки, он походил на принца, прибывшего с визитом из малой страны в большую Россию.
— Доброе, — отозвался журналист.
— Ну что ваш этот самый... покровитель? — неприязненно спросил земец.
— Да ничего, — неожиданно устало ответил журналист — ему и этот землистолицый земец стал противен, и толстый помещик с тупым, упрямым взглядом, которого надо, как минимум, два месяца не кормить, чтобы он обрёл нормальный вес и формы, и Распутин с его окружением, — в следующий миг подумал, что он так же груб, как и этот неотёсанный земец, и поперхнулся собственным голосом. — Извините, — сказал он, — что-то я плохо спал сегодня.
— Дорога, — студент приветливо улыбнулся, — в дороге всегда плохо спится.
— Не скажите, — земец покачал головой, — у кого какой организм.
Помещик угрюмо молчал.
Днём напротив открытой двери их купе остановилась гимназистка Надя, держась за поручень, подтянулась к окну, начала водить головой слева направо, провожая заоконные виды — красную, с длинным резиновым хоботом водокачку, заляпанный грязью пароконный фургон, увязший в размокшей дороге по самые оси, стаю бесстрашных ворон, шурующих у самого полотна, группу старых женщин, уныло бредущих по обочине. Гибкая точёная фигурка гимназистки соблазнительно изогнулась — было в этом движении что-то призывное, нежное, очень женственное, студент не выдержал, поправил воротничок рубашки, одёрнул на себе куртку и шагнул в коридор.
Встал рядом с гимназисткой у окна. Та готовно подвинулась.
— Европейцы любят смотреть на огонь, находят в нём что-то колдовское, таинственное, живое, азиаты — на воду, им нравится видеть, как течёт вода, в движении воды тоже есть колдовская сила, она привораживает, а русские всему этому предпочитают дорогу. Русский человек может сутками стоять у окна и не отходить от него.
— Наверное, потому, что русские — не азиаты и не европейцы, а что-то среднее между ними.
Студент внезапно рассмеялся, потом прихлопнул смех рукою.
— Извините, пожалуйста, в голову пришла неожиданная мысль...
Гимназистка прогнулась ещё больше: да, в ней, несомненно, было что-то взрослое, греховное — всё правильно, отметил журналист.
— Какая же мысль?
— Русские любят смотреть на дорогу скорее всего потому, что нигде нет таких дорог, как у нас. В России самые плохие в мире дороги, — студент сделал неопределённый жест, он занимался дорожным делом в университете. Гимназистка разом поскучнела, глянула искоса на студента: хорош собою, строен и красив, но глуп, — она вздохнула.
Послышалось глухое буханье ног по ковровой дорожке, журналист сразу угадал — Распутин. И точно, у окна возник Распутин, нервный, быстрый, в лиловой, блестящей, будто у цыгана, рубахе — красный цвет он сменил на лиловый, — молча и решительно оттеснил студента от гимназистки, потом сделал короткий, почти неуловимый шаг, и студент вовсе оказался блокирован: Распутин находился между ним и девушкой.
— Надя, пошли в купе, — требовательно проговорил Распутин, — нас ждут.
Гимназистка заупрямилась, углом приподняла острые хрупкие плечики, но Распутин был настойчив, обхватил её рукой, окончательно оттеснил студента — тот вновь очутился в своём купе, — Распутин глянул на него зло, вполуприщур, и словно бы огнём обдал, в следующую минуту он увёл сникшую гимназистку в свой конец вагона.
— Ну и ну, — переводя дух, словно после бега, неверяще проговорил студент.
— Всякое Россия видела, но такого не видела, — взялся земец за старое.
— Он же колдун, он леший, он огнём обжигает. — Голос у студента сорвался на шёпот.
«Распутин всё чувствует, всё читает своим взглядом — читает чужие взгляды, и глаза его, как отмечают многие, меняют цвет», — записал журналист у себя в блокноте.
Когда в следующий раз журналист заглянул к Распутину, тот с деревянным хрустом давил рукой сушки и кормил ими Эвелину, протягивая ей на манер блюдца открытую ладонь с кусками сушек. Эвелина покорно нагибалась и, будто телушка, брала ломаные сушки с ладони губами.
— Заходи, Лександра Иваныч, — добродушно пригласил Распутин, — давно не был. Требуешь, журналист, ей-ей гребуешь. — Тон его сделался укоризненным. — По поведению вижу. А ты не гребуй, мы с тобою из одинакового теста сделаны. Вот она не требует. — Распутин погладил Эвелину по голове, и Эвелина послушно склонилась к его ладони. — А голубица-то благородных кровей, дворянка... Садись, Лександра Иваныч, сейчас мы с тобой мадеры выпьем.