Шипучая вода, ласково облизывающая берег, побелела, сделалась плоской и страшновато мёртвой, река мигом обмелела, стала чужой, Илиодор невольно стиснул зубы, усиленно замахал перед собою веером.
Шаповалов, подойдя, учтиво поклонился:
— Мадам, позвольте восхититься вашей дочерью!
Илиодор смущённо потупился, подумал о том, что любая мать на его месте не должна была так себя вести — наоборот, должна вступать во все разговоры, выискивать для дочери достойную пару, а Илиодор что-то теряется, зевает... Но он ничего не мог поделать с собой, со своим сердцем, с ногами, которые совсем не держали его, подгибались, были чужими, ватными, и всё его тело было чужим. Шаповалов что-то говорил, вежливо улыбался, но Илиодор не слышал его, стоял, опустив глаза и вяло помахивая веером.
Рядом с Шаповаловым очутился пристав, он тоже что-то говорил, но Илиодор не слышал и его, видел только широко открывающийся лягушачий рот, язык со вспухшими чёрными венами, а слышать ничего не слышал. Наконец пристав достал из кармана часы, ногтем отколупнул крышку и показал Шаповалову.
Шаповалов, взглянув на стрелки, развёл руки в стороны, всем своим видом показывая, что ему жаль расставаться с двумя достойными дамами, и поспешно отбыл.
Илиодор, облегчённо вздохнув, почти бессильно откинулся назад, оперся спиной о ствол старой ивы. Подумал: хорошо ещё, что он стоял в тени, со света в тень смотреть не очень-то сподручно, лица теряют свою чёткость, расплываются, цвета тоже меняются, а если бы было наоборот? Шаповалов раскусил бы его в два счета. Илиодор вытер платком пот и с тоскою подумал о пароходе: что-то очень уж долго не идёт! Гладь реки была пустой, плоской, словно бы выутюженной, без блеска. Два мужика, сидевшие неподалёку под кустом, рассуждали о жаре и засухе.
— Весь хлеб попечёт, до корней спалит!
— И картоху тоже. Картоха, конечно, солнце любит, но и влагу тоже, без дождя ей никак нельзя.
— Реки пересохнут, рыба обуглится!
— И рыба тоже!
— Что будет с нами?
— Два скелета!
— Тьфу!
— Кто-нибудь наши костяки продаст в гимназию, молодёжь по ним будет учиться.
— Ещё раз тьфу!
— А что, я не против, чтобы мой костяк послужил славному делу, всё польза будущему поколению. — Незнакомый нечёсаный мужик сплюнул, стараясь слюной достать до воды, плевок был длинным, ловким, но до воды не достал, незлобиво выругался. — А детишкам, коли картоха вымрет и нечего будет есть, дадут за наши костяки денег.
«Пустой разговор, пустые дела, — с тоской подумал Илиодор, — ничего высокого! Надо говорить о Боге. О Духе Святом. Не то — ни сердцу, ни уму. Не умеет русский мужик жить по-человечески!» Снова оглядел гладь реки: где же пароход?
Парохода не было, река была пустой. Илиодор вытянул шею, прислушался: а может быть, пароход застрял где-нибудь за излучиной, сопит, выискивая место поглубже, чтобы не зацепить винтом за дно, мутит ил, выбираясь на безопасный фарватер; сник и вздохнул, жалея самого себя: парохода не было.
Пароход пришёл только в три часа дня. Илиодор забрался в каюту второго класса — про себя выругался, — окружающим его дамочкам с дорожными баулами объяснил:
— Дочка добивалась, добивалась билетов второго класса — не дали, сказали, что есть только в третьем, а чего ехать в третьем классе, когда много свободных мест во втором? — Тут у Илиодора возникла некая мысль, которая могла пригодиться и помочь в непредвиденной ситуации, он схватился за щёку и простонал: — О-ох, зубы! Совсем неожиданно прихватили... зу-бы!
Вовремя пришла мысль к Илиодору, ему быстро освободили койку, уложили. Через полчаса пришёл помощник капитана, начал чистить каюты, тех, кто имел билеты третьего класса, отправлял в тесные, душные, пахнущие щами каюты третьего класса, палубных пассажиров просто-напросто выталкивал ногой — с этими он не церемонился...
Дошла очередь до Илиодора.
— Ну-с, мадам! Зубы, говорите! — с издёвкой произнёс помощник капитана и приготовился к решительным действиям.
Еле-еле его остановила «дочка», стеной поднявшаяся на защиту «мамаши».
— Поимейте милосердие! — взывала она. — Побойтесь Бога!
Помощник капитана «поимел милосердие», отстал от Илиодора. Правда, потребовал, чтобы в пароходную кассу его «дочка» внесла разницу между вторым и третьим классом.
«Дочка» это сделала тотчас же.
До Ростова плыли шестнадцать часов — очень долгих, томительных. Не просто томительных, а мучительно томительных. Илиодор признался, что он «чуть духа не лишился», а ведь действительно, за шестнадцать часов пребывания в женском обществе мужчина может лишиться духа, — пока плыли, Илиодор и слышал и видел многое из того, что не слышали другие мужчины. Женщины считали его женщиной и не стеснялись. Рассказывали такие вещи, которые Илиодор нигде не мог услышать; лёжа на жёсткой пассажирской койке, он думал о том, что мужчины, собираясь в круг, обязательно говорят о женщинах — это довольно сладкая тема, привычная. По наивности Илиодор думал, что женщины, собираясь в свой круг, говорят о тряпках, о шляпках и лентах, о погоде, а оказывается, нет — они говорили о мужчинах. Но как говорили!
Утром четвёртого июля пароход приплыл в Ростов. На берегу Илиодор постригся, купил модный костюм и котелок — постарался преобразиться, вскоре испуганного хуторянина было не узнать: монах превратился в настоящего франта, не хватало только тросточки. Он даже подумал: а не купить ли тросточку? Но сдержался, не купил — тросточка была Илиодору ни к чему.
Стоя на берегу Дона, он печально усмехнулся, заглянул в воду, оттуда на него смотрел неузнаваемый человек, послушал звон колоколов недалёкого собора и, увидев, что по набережной идут трое полицейских, быстро двинулся от них прочь, нырнул в переулок, откуда двором прошёл на широкую, полную народа улицу и затерялся в толпе.
Вечером он сел в поезд, идущий в Петербург, — о юге, о море и путях, ведущих в Турцию, в Болгарию и Францию, он подумывал, но чувствовал — об этих путях подумывает и полиция, она всегда в курсе всего, что касается южных перемещений за границу, ловит контрабандистов, ловит революционеров, ловит разную шушеру, мошенников, взломщиков и казнокрадов, поэтому Илиодор видел для себя один путь — на север.
Но слух о том, что он едет на юг в Одессу, в Ялту, в Батум, во Владикавказ, надо пустить. Вреда от этого нет никакого, а польза может быть большая.
Так Илиодор и поступил. Полиция пошла по ложному следу — ловила Илиодора за фалды фрака в Одессе, а он находился в Петербурге, полиция просеивала пассажиров владикавказских сухопутных линий, а Илиодор в это время, сидя в каюте старенького парохода «Император Александр Первый», плыл по Ладожскому озеру на Коневецкий остров, поглядывал в иллюминатор на серую мрачную воду и размышлял о своей судьбе.
Мысли его были невесёлыми, в груди теснилась боль, на правом виске будто сама по себе дёргалась жилка — нервы истрепались, стали ни к чёрту, и вообще Илиодор находился на последнем пределе.
Комары на Коневецком острове водились такие, что на лету запросто сшибали воробьёв. Илиодор изловчился, ухватил одного за туловище, сжал, но умертвить комара не сумел — слишком здоровым оказался! Из верхней части кулака вылезала голова, из нижней — длинные мускулистые ноги.
Были комары такими зубастыми, что запросто прокусывали плащ, сюртук, рубашку и исподнее бельё сразу и добирались до живого тела. Кровью надувались так, что не могли летать, скакали по земле, будто зайцы, либо, просто лёжа где-нибудь под кустом, переваривали пищу.
С Коневецкого острова Илиодор, не задерживаясь, отправился на берег Великого княжества Финляндского и благополучно достиг его.
Находясь уже в Финляндии, но чувствуя себя по-прежнему скованно, затылком, спиной ощущая опасность, оглядываясь, Илиодор добрался до города Кексгольма, там нанял проводника-финна и на почтовых лошадях погнал на север: Илиодор панически боялся останавливаться, ему казалось, что за ним всё время смотрят, даже преследуют, и он стремился уйти от погони, замести следы.
На север он ехал десять дней, с восьмого по восемнадцатое июля, преодолев 1150 вёрст, кормил комаров, задыхался от мерзости к ним — комары лезли в ноздри, в глотку, под веки, попадали в суп, в воду, в чай — так он и ел суп с комарами, и воду пил с «летающими зубами», лицо и руки у него вспухли от укусов, глаза слезились, он оброс щетиной, костюм на Илиодоре неузнаваемо помялся, и сам он поник, постарел, сгорбился. Вряд ли сейчас бы жена узнала его — Илиодор за какие-то полмесяца стал другим.
Далее Илиодор сообщал, что он доехал «наконец до такого места Финляндии, где летом солнце круглые сутки не заходит, а зимой не показывается, где быстроногие красавцы олени непрестанно жуют сизый приземистый ягель». Очень это удивило Илиодора — в летнюю пору солнце круглый день и круглую ночь висит в небе, ни на минуту не заползает за горизонт. При таком солнце Илиодор не мог спать, часами сидел на какой-нибудь кочке и, не моргая, глядел в небо. На комаров, которые откровенно доедали его, повисая большой шевелящейся тучей над головой, Илиодор в конце концов перестал обращать внимание. Немного завидовал проводнику-финну: того комары совсем не трогали. Намазаться бы какой-нибудь дрянью, отпугивающим дерьмом, мочой, керосином, дёгтем, чем угодно, лишь бы его не трогали «летающие зубы», но, к сожалению, никакой дряни, кроме мочи, у Илиодора не было.
Финн как-то остановился около него, произнёс медленно, задумчиво:
— А ты сладкий!
— Как это? — не понял Илиодор.
Проводник не ответил. Он вообще мог не говорить целыми сутками — просто не ощущал в этом потребности, белёсый, с плоским лицом и свинячьими ресницами чухонец.
— Чудь белоглазая! — выругался Илиодор. Проводник мог бы воспринять это как оскорбление, но к «чуди белоглазой» он отнёсся спокойно, а точнее, никак.
Илиодор ощутил приближение тоски — она накатывала валом, жестокая, тяжёлая, горячая, ему захотелось плакать, он вспомнил Дон, «Новую Галилею», единоверцев... Ему даже надзиратель Забураев, клоподав и тюремщик, казался сейчас человеком близким и родным. Дома уже пошли скороспелки и маленькие оранжевые дыньки, сладкие как мёд: на всех хуторах трескают окрошку с огурцами, с мясом и редиской, пьют «Смирновскую», наиболее богатые употребляют шустовский коньяк; во дворах вялится рыба, воздух сухой и терпкий, пьянит без водки; по ночам полыхают зарницы, а девчата поют песни.