С Белецким Распутин тоже был знаком отдалённо, но Распутин знал один факт, очень красноречиво характеризующий Белецкого. Как-то государь поехал в Крым, в Ливадию — надо было немного подлечить морским воздухом наследника, не то мальчик совсем расхандрился в гнилом петербургском климате, великие княжны тоже требовали перемены обстановки и о Крыме говорили много и громко — лица их во время этих разговоров оживлялись и розовели — и, если выпадал удобный случай, интересовались у отца по-французски, когда же они отправятся в Ливадию?
Отец хмурился, внимательно выслушивал дочерей и отпускал их, не отвечая на вопрос. Дочери не обижались на отца — понимали, что Россия важнее поездки в Крым...
Наконец отец сдался и однажды вечером, придя к дочерям, торжественно объявил:
— Едем, едем! Завтра едем в Ливадию!
Дочери не сдержали восторга, закричали радостно:
— Ур-р-ра!
Царь поморщился:
— Чего вы кричите, как солдаты?
Приехав в Ливадию, он вызвал телеграммой в Крым Распутина: наследник без «старца» скучал, плохо спал, у него болели суставы — целебный крымский воздух не помогал. Александра Фёдоровна была этим обстоятельством удручена, ходила с тёмным озабоченным лицом, а царь, тот даже отказывался от прогулок по Солнечной тропе, которую очень любил.
Параллельно с телеграммой царя в Питер ушла другая телеграмма — ялтинского градоначальника генерала Думбадзе, который предлагал Белецкому и тогдашнему министру внутренних дел Маклаковву избавиться от Распутина, изрядно уже всем надоевшего.
План Думбадзе был бесхитростен. Распутин на поезде прибывал в Севастополь, там его забирал катер, чтобы по морю доставить в Ялту. По пути катер должен был причалить к Ласточкину Гнезду, где на скале, прилепившись на манер изящного спичечного коробка, на железных сваях стоял картинный, очень живописный замок. Распутину, как почётному гостю Крыма, этот замок Думбадзе просто обязан был показать по протоколу. А наверху во время показа — столкнуть «старца» со скалы в море.
План был очень простой и наивный, генерал Думбадзе не знал «старца», его интуиции, способности ощущать опасность за десятки километров, просчитывать события не то чтобы до деталей — до микроскопических, совершенно невидимых мелочей.
Если Распутин засечёт хотя бы один косой взгляд либо просто что-то почувствует, он ни за что не полезет на верхотуру Ласточкина Гнезда, полюбуется замком снизу, с моря, и даст команду плыть дальше. И всё-таки шанс уничтожить «старца» был.
Белецкий тогда не дал хода телеграмме, он вообще оставил её без ответа, и ялтинский грузин-генерал ничего не предпринял, оставил Распутина в покое.
Об этом Распутин узнал и фамилию Белецкого хорошо запомнил. Хотя у него были к Белецкому свои претензии — слишком уж плотно тот окружает его своими «гороховыми пальто», иногда эти смурные, с вечно озабоченными лицами и мокрыми красными носами люди не дают ему и шага ступить, держат цепко, приходится удирать от них через чёрный ход.
Раньше филёры грелись у Распутина в прихожей либо на кухне, иногда даже пробавлялись горячим чайком, сейчас он приказал не пускать их в дом — пусть довольствуются подъездом, этого достаточно. Либо вообще кукуют на улице. И жизнь филёров сделалась хуже, совсем плохой.
С другой стороны, «гороховыми пальто» мог распоряжаться не только Белецкий, но и генералы Джунковский либо Глобачёв[30]. Распутин это тоже знал и при случае недовольно щурил глаза, пощипывал пальцами длинный чувствительный нос.
— Развели паразитов, понимаешь, управы на них нет! Но ничего, ничего-о, — произносил он убеждённо, прислушиваясь к собственному голосу, к странной дырявой хрипоте, появившейся в нём, — это была именно дырявость, будто ржавый нож Феонии Гусевой пробил не только его тело, но и его душу, — найдём управу... Дай только время!
Он подходил к иконе и, видя, что огонь в лампаде едва теплится, повышал голос — дырявость усиливалась, превращалась в некое странное сипение:
— Дунька! — И когда в комнате оказывалась крепконогая, круглолицая, крепкозадая, проворная Дуня, «племяшка», — рявкал на неё: — Лампадного масла добавь!
Потом становился перед иконой на колени и молился за наследника, за Александру Фёдоровну, за папу-царя, находившегося в Барановичах, в Ставке, за то, чтобы ему сопутствовала военная удача.
Но, судя по тому, что творилось на фронте, молитвы Распутина не всегда доходили до Всевышнего — боевые операции шли с переменным успехом, вернее сказать, часто вообще без всякого успеха: наступления, рывки, которые русские части сделали в первые дни войны, угасли, потери были большие, с фронта в Россию потянулись эшелоны с ранеными, достигли они и Петрограда.
И что ещё оказалось особой приметой войны, вызывающей горькое ощущение, — в Петрограде появились безногие солдаты, неумело обращающиеся с костылями, чьи форменные рубахи с погонами украшали серебряные «Георгии» — боевые ордена.
Солдаты эти матерились, угрюмо посматривали на людей, задирали питерских чиновников, попрошайничали и пили. Напившись, плакали, жалея самих себя, товарищей, оставшихся на фронте, и неведомо было им, живы товарищи сейчас или нет, оттуда ведь, как известно, письма не всегда приходят, да и написать не всегда есть возможность: то бумагу на цигарки искрутили, то сосед карандаш украл, то немцы окружили, надо отбиваться — не до писем, стало быть, то вдруг с аэроплана сбросили газовую бомбу... Распутин пробовал разговаривать с такими солдатами, те посылали его матом далеко-далеко, и ничего из этого дружеского общения не получалось, а один — с оттяпанной под самый пах правой ногой — даже замахнулся костылём с насаженным на конец острым железным шипом:
— Пшёл вон отсюда!
Распутин не обиделся на этого солдата, вечером помолился за его здоровье, а потом выплеснул из головы, будто помои: чего держать в мозгах постороннего человека! И молился, молился, молился за царя. Понимал «старец»: пока царь жив, пока сидит на своём месте — с ним, с Распутиным, всё будет в порядке, потеряет царь трон — и Распутину будет плохо. Может быть, даже хуже, чем самому царю.
Но вернёмся к филёрам да к Хвостову с Белецким. Что касается филёров, то они, когда Распутин выдворил их из своей квартиры, не растерялись — облюбовали себе чуланчик внизу, в подъезде, рядом с комнатой дворника, который по совместительству был и ключником и привратником, а потом, поразмыслив, взяли дворника вместе с дворничихой, часто замещавшей мужа по части метлы и лопаты, на денежное довольствие. Уж очень начальство стало нервно себя вести, когда дело касалось Распутина. Поэтому ради успокоения чинов с позументом на погонах дворницкую семью лучше было взять на довольствие.
На Распутина же филёры крепко обиделись — выгнал из тепла на холод, будто собак, а простуда у «гороховых пальто» была профессиональным заболеванием, от хронического насморка их не могла вылечить даже могила, так на тот свет они и уходили с красными сопливыми носами.
— У-у, курощуп гнилозубый! Дай только повод либо «добро» сверху — мы тебе живо башку из нагана опечатаем. Свинцовую дулю точно между рогов влепим, чтобы издали было видно!
Фамилия Хвостова крепко сидела в голове Распутина ещё и потому, что старый сибирский друг, тобольский епископ Варнава, не давал Распутину забыть эту фамилию. Варнава же, в свою очередь, был хорошо знаком с Хвостовым, а также с Илиодором и ко всей распре Распутина с Илиодором, к борьбе и «пусканию крови» относился отрицательно. Перед тем как Распутин уехал из Тюмени — уже после ранения, — он сказал:
— Я знаю, сейчас не время говорить о мирском, идёт война, человек в ней — маленький винтик, сломать его или уничтожить ничего не стоит. И всякая распря забывается, отходит на задний план, потому что война — это слишком большая беда... Пойми, Григорий, сейчас тебе с Илиодором лучше помириться.
— С Илиодоркой? — Распутин вскинулся, болезненно поморщился — ему нельзя было делать резкие движения. — Никогда!
— За Илиодором стоит большая сила. Одна «Чёрная сотня» чего стоит... А «Союз Михаила Архангела»! Илиодор не одинок.
— Согласен. «Чёрная сотня» — большая сила. А ещё кто?
— Например, Хвостов, нижегородский губернатор.
— Хвостов — тьфу! Это никто, плевок на земле! Я скажу папе — и никакого нижегородского Хвостова не будет.
— Будет другой, такой же... который возьмёт да выступит против тебя. А Хвостов не выступает и не выступит...
— Тьфу! Что ты предлагаешь делать?
— Тебе надо окончательно переманить Хвостова на свою сторону. Чтобы он тебе не врагом был, а другом.
— Да Хвостов мне не враг. Он — никто, нуль. Ни то ни се...
— А должен быть другом, помощником, — терпеливо, будто ребёнку, постукивая посохом по камню, горбато проступающему из земли, втолковывал Варнава. — Ты будешь должен сунуть ему пряник. Он за него схватится и будет твоим навсегда, на всю жизнь. Понял арифметику?
— Чего уж тут непонятного? — Распутин не выдержал, усмехнулся, жёстко сощурил свои водянисто-пивные глаза. — Раз он связан с Илиодоркой, то, значит, через него можно выйти на этого сумасшедшего монаха, кинуть в горло пачку денег и заставить его замолчать. Так?
— Так, — подтвердил Варнава.
Тяжело вздохнув, Распутин прислонил руку к продырявленному животу, погладил его, словно бы утишая боль, глянул на светлеющую за деревьями пьяную Обь, сжал свободную руку — правую — в кулак. Илиодор, когда гостил у него в селе Покровском, выкрал из сундука «царицкины» письма. Если эти конверты с посланиями пойдут гулять по белому свету — будет большая беда. Он снова вздохнул: головы тогда не сносить.
— А что, может быть, это и выход, — подумав, произнёс Распутин. — И насчёт пряника мысля хорошая, и насчёт Илиодорки. Хоть Илиодорка и мерзопакостен, как ободранная лягушка, но я зла на него не таю, и если можно с ним разойтись мирно — мирно и надо расходиться. Ты, отче, за Хвостова головой готов ручиться?