— Охо-хо! — охал казак. — Охо!
Он знал, как обращаться с ранеными мужчинами, как стрелять и убивать, как охранять государя, как перерубить на скаку шашкой, выкованной из дамасской стали, шёлковый платок, как самому одолевать боль, но не знал, что делать с искалеченной женщиной, заваленной смятым, которое, казалось, невозможно было разодрать, железом.
— Умираю, — простонала Вырубова, в свете фонаря было видно, как из горла у неё, из открытого рта толчками выплёскивается кровь.
— Не умирайте, барышня, — испугался казак. — Голубушка, держитесь!
— Я — Вырубова, — простонала фрейлина, — по отцу Танеева... Анна Александровна Вырубова... А как ваша... как твоя фамилия, братец?
— Казак Лихачёв я... Ли-ха-чёв!
Эту фамилию Вырубова впоследствии занесла в свой дневник. До этой минуты в глаза Вырубовой смотрела смерть, сейчас же, в виде простоватого казака с лихо закрученными (специально на нагретые шпеньки, а кончики — на горелые спички) усами глянула жизнь.
— Ах, дамочка, дамочка, — жалостливо запричитал казак, — как же это всё произошло? А?
Вырубова в ответ застонала, на несколько минут снова потеряла сознание. Очнулась от того, что Лихачёв, всунувшись головой в какую-то дыру, пытался осветить слабым фонарём темноту и кричал:
— Эй, помоги же мне кто-нибудь! Подсобите человека ослобонить! Человек тут живой... Фрейлина царицы здесь!
На помощь Лихачёву пришёл ещё один солдат — с тяжёлыми, вяло опущенными вниз плечами и могучими грубыми руками коногона, одетый в шинель железнодорожных войск. Вдвоём они аккуратно освободили ноги Вырубовой. Пока освобождали, Вырубова кричала, несколько раз теряла сознание — ноги у неё были буквально размяты искорёженным металлом.
Но хуже было не это — у Вырубовой оказалась сломанной спина. Любое движение заставляло стискивать зубы, из глаз, тёмных от боли, катились слёзы.
Наконец Лихачёв с солдатом-железнодорожником освободили её, выломали в вагоне лакированную, сколоченную из изящных планок дверь, в которую было врезано зеркало, переложили на неё Вырубову и отнесли в будку обходчика, оказавшуюся недалеко от места крушения. И как не снесло эту будку — никому не ведомо. Удивительно: вокруг валяется рваное железо, в нескольких местах земля поднята вместе со снегом, вывернута наизнанку, всё сметено, а будка цела.
Вырубова продолжала стонать; когда её вносили в будку, она находилась без сознания.
— Бесполезно всё это, — сказал солдат-железнодорожник своему напарнику, — она скоро отойдёт. Напрасно стараемся.
— Ничего в этом мире, друг, не бывает напрасным, — философски отозвался Лихачёв, — и тем более — бесполезным.
Когда Вырубова очнулась, казак ещё находился в будке, солдат-железнодорожник ушёл.
— Казак, а казак, — с трудом позвала Вырубова, в горле у неё что-то продолжало булькать, скрипеть, лицо было окровавленно.
Лихачёв как раз смачивал водой из кружки платок, чтобы протереть пострадавший лоб, щёки, убрать сохлую кровь.
— Да, — готовно повернулся он к Вырубовой.
— Позвони, прошу, моим родителям, — попросила Вырубова, — запиши их телефон...
— Да откуда ж я, дамочка, смогу позвонить? Здесь же снега кругом и ни одного жилого дома, и тем более — конторы... Вот только эта будка и есть, — он топнул ногой по полу. — До Петербурга ещё ехать да ехать...
— Всё равно позвони, — Вырубова была настойчива, — и государыне позвони...
— Я-я?! Государыне? — Лицо казака сделалось изумлённым от этого предложения, кончики усов у него робко задёргались. — Как же я могу звонить государыне? Нет, барышня...
— Ничего, можешь... она — человек простой. Запиши номер её личного телефона...
— Да у меня и карандаша нет...
— Тогда запомни. — Вырубова с трудом, тщательно выговаривая каждую цифру, продиктовала телефон Александры Фёдоровны, потом продиктовала домашний телефон отца. — Позвони, пожалуйста. Это тебе и для награды нужно...
— Награды... — казак хмыкнул, сморщился, словно съел кусок лимона, — да что мне награда, когда такое несчастье произошло! Вы о себе беспокойтесь, дамочка, не обо мне!
— О себе — поздно, — простонала Вырубова. — Бог за что-то наказал меня.
Она пролежала на двери, на стылом полу будки четыре часа. Солдат-железнодорожник принёс откуда-то шинель, накрыл ею Вырубову. В сторожке было хоть и теплее, чем на улице, но всё равно пар с гуденьем вылетал изо рта, углы этого убогого домика были обмахрены толстым слоем снега.
Иногда Лихачёв либо железнодорожник, приходивший казаку на смену, вытирал Вырубовой окровенённый рот, подбородок, шею — Вырубова не могла поднять руки, они также были перебиты, её рвало кровью, — ругались дружно в ожидании помощи. Помощь запаздывала.
— Умирать у нас хорошо, — говорили они, — жить плохо!
Было слышно, как за стенками сторожки бесится, пьяно похохатывает ветер, в единственное слепое оконце с силой всаживаются пригоршни снега, давит вьюга, стремясь напрочь вынести это хлипкое стекло. Вырубова стонала, иногда захлёбывалась, и тогда стон переходил в простудное сипение, в клёкот, вырывающийся у неё из горла.
Через два часа дверь сторожки распахнулась, в помещении появилась женщина, похожая на ангела, вся в белом, в роскошной шубе, накинутой поверх халата, спросила у Лихачёва:
— А здесь кто лежит?
— Фрейлина!
— Какая фрейлина?
— Фамилии её не знаю, зовут её Аней — так она сказала.
Вырубова открыла глаза, увидела бледное, смазанное болью лицо, узнала его — это была молодая княжна Гедройц, старший врач Царскосельского госпиталя. За Гедройц появилась ещё одна — Вырубова впоследствии также отметила это у себя в дневнике, — княгиня Орлова, очень бледная и очень испуганная.
— Ы-ы-ы, ы-ы, — засипела Вырубова, — помогите мне!
В следующий миг её снова вырвало кровью. Орлова достала из кармана лорнетку, приложила к глазам, вгляделась в Вырубову, со слезами воскликнула:
— Боже!
Она побоялась подойти к Вырубовой — Орлова, похоже, вообще смертельно боялась крови.
— Ы-ы-ы!
Гедройц — всё-таки врач — была смелее, подошла к раненой, пощупала переломленную кость под глазом — неестественно белую, проткнувшую острым сломом кожу насквозь, повернулась к Орловой:
— Боюсь, мы не сумеем ей помочь. Она умирает.
— Какой ужас! — задрожав всем лицом и промокнув глаза платком, воскликнула Орлова.
Женщины, заглянувшие в обходческую будку, скрылись в клубе холода, вползшего в помещение через открытую дверь, следом вышел казак Лихачёв, поверивший их приговору, — делать ему здесь уже было нечего, — и Вырубова осталась одна.
О ней словно бы забыли — и точно забыли! За стенами сторожки бегали какие-то люди, раздавался топот, свистки, похожие на свистки дюжих петербургских городовых, носили людей — тех, кто был ещё жив, отправляли в больницы, мёртвых складывали в грузовые сани — к месту крушения подогнали несколько тяжёлых, с высокими деревянными бортами саней, запряжённых немецкими битюгами, эти сани принадлежали питерскому моргу, они ездили по всему городу, собирали замерзших побирушек и были хорошо известны столице.
Фыркали моторы нескольких автомобилей — в мороз их не глушили, тех, кто поважнее, познатнее, увозили на машинах.
Вырубова находилась в сознании, кровь, булькавшая внутри, прекратила булькать, фрейлина вновь сплюнула себе на грудь, на обрывки своей роскошной шубы несколько сгустков, затихла, молясь про себя. Она просила Бога, чтобы смерть её наступила поскорее и была полегче — слишком уж много боли пришлось на долю Вырубовой, чтобы вообще боль, оглушавшая её ещё десять минут назад, не вернулась.
Вскоре в будке скрипнула дверь, на пороге показался генерал с измученным лицом, всмотрелся в темень помещения, позвал:
— Анна Александровна!
Услышав своё имя, Вырубова шевельнулась неловко, застонала, изо рта опять брызнула кровь.
— Ы-ы-ы, — замычала она.
— Господи, голубушка Анна Александровна. — Голос генерала сделался растерянным, он вошёл в помещение, за ним — несколько солдат с фонарями. В убогой сторожке сделалось тесно. — Как же это так, Анна Александровна?
— Умираю, — простонала Вырубова.
— Меня к вам послала государыня, — сказал генерал — похоже, он был глуховат и не расслышал того, что произнесла Вырубова, — она обеспокоена, потребовала, чтобы я разыскал вас, Анна Александровна!
— Я умираю, — снова простонала Вырубова, во рту у неё опять что-то булькнуло, сквозь кровь пробился воздух.
— Перенести в теплушку, — скомандовал генерал, фамилия его была Ресин. — Она здесь окончательно замёрзнет.
Солдаты подхватили дверь, на которой лежала Вырубова, вытащили фрейлину в прокалённый ветреный воздух морозной январской ночи.
— Который час? — простонала Вырубова.
Генерал щёлкнул крышкой золотого «лонжина» со светящимися фосфорными стрелками.
— Начало одиннадцатого. Ночь, Анна Александровна, ночь...
Бог не услышал её молитв, не забрал к себе, хотя она молила его уже и в теплушке, в которой гудели, распространяя сладостный жар, две железные печки-буржуйки, — голос её не был слышен среди нескольких десятков других голосов — люди, пострадавшие в железнодорожной катастрофе, также просили Бога взять их к себе. Вырубова молила Господа даже в те минуты, когда теряла сознание и погружалась в красное шевелящееся марево, — мысль её работала и в больной одури.
Очнулась Вырубова в очередной раз от того, что над ней стоял отец и плакал, лицо его было залито слезами, горячие едкие слёзы эти падали Вырубовой на лоб, щёки, подбородок, а наклонившаяся над ней княгиня Гедройц совала что-то в рот. Вырубова не сразу поняла, что та пробует влить ей немного коньяка.
Вагон покачивался, под полом очень громко, вызывая ознобную боль, стучали колеса — значит, они куда-то едут... Куда? В Питер или же возвращаются в Царское Село? В Царском Селе был расположен большой госпиталь, где и работала княжна Гедройц.