Колеса застучали сильнее, вагон пьяно заколыхался из стороны в сторону. Вырубова вскрикнула — её сдвинуло на бок, и тело пробила такая секущая боль, что у неё даже свело мышцы лица. Танеев, морщась и часто стирая ладонью слёзы с лица, попросил:
— Нельзя ли ехать потише?
— Нельзя, ваше высокопревосходительство, — кто-то ответил ему, — в поезде — умирающие, нам надо спешить.
Танеев сморщился ещё сильнее, так, что лицо его сделалось печёным, жалобным, покачал горько головой и потянулся рукой в дочери:
— Анечка!
Поезд этот, состоявший из нескольких вагонов-теплушек, шёл в Царское Село. Хоть и находилась Вырубова без сознания — она зависла где-то между явью и окончательным провалом в никуда, — а услышала и запомнила страшную историю о том, как мученически умер обер-кондуктор. Оберы всегда селятся в «синих вагонах» и обслуживают только знать, пассажиров первого класса: его зажало железными конструкциями так, что железо не смогли разрезать даже автогеном, для этого надо было резать по живому человеку, по страдальцу оберу. А он, невидимый, застрявший между листами железа и вагонными перекрытиями, словно в броне, кричал беспамятно, звал на помощь жену и старшего сына Митяя, голос его угасал, обер-кондуктор истекал кровью и замерзал, и когда ему стало совсем невмоготу, он начал просить людей, пытавшихся спасти его:
— Братцы, застрелите меня! Христом Богом прошу — застрелите! — Кондуктор слабо постукивал костяшками пальцев по железу, показывая, куда надо стрелять. — Братцы, застрелите! — хрипел, надрывался он, умоляя солдат. — Ну всего лишь один патрон... Не пожалейте, Христа ради!
Никто не взял на себя грех — не хватило сил и внутреннего пороха, чтобы выстрелить в умирающего, оборвать его мучения, — так в мучениях он и скончался.
— Ы-ы-ы, — стонала, захлёбывалась кровью Вырубова, качка вагона, перестук колёс вызывали у неё нестерпимую боль, фрейлине казалось, что её сжигают на костре — разъяли тело на несколько кусков и каждую часть поджаривают отдельно на злом медленном огне. — Ы-ы-ы!
Один раз она в забытьи услышала близко-близко, над самым ухом, голос княжны Гедройц:
— Вы должны жить! — Похоже, Гедройц говорила это специально для Танеева.
Очнулась Вырубова, когда поезд прибыл в Царское Село. Вырубову аккуратно переложили на носилки, вытащили из вагона. На привокзальной площади было много народа, ярко горели фонари. Над Вырубовой склонилась Александра Фёдоровна, заплакала. Взрыды застряли у царицы в горле, она дёрнулась и затихла, её отвели от носилок две старшие дочери.
Вырубову перенесли в санитарный автомобиль. Александра Фёдоровна, отстранив рукой дочерей и нескольких охранников, пытавшихся ей помешать, забралась в автомобиль следом, присела на пол около носилок. Подняла голову Вырубовой на руки, прижала к себе.
— Я умираю, — едва приметным слипшимся шёпотом сказала та государыне.
— Аня... Анечка... — В речи императрицы появился сильный акцент, она волновалась и плохо контролировала себя, лицо её было испуганным. — Не умирай, Анечка!
Было слышно, как рядом с автомобилем стучат копыта казацких лошадей, — машину сопровождал конвой.
— Умираю, — вновь прошептала Вырубова, — но теперь я спокойна, я увидела отца, я увидела вас...
— Не умирай, Анечка! — отчаянно вскричала царица. — Как же я буду без тебя?
В госпитале Вырубовой сделали укол камфары. Когда её поднимали на кровать, она вновь потеряла сознание. Гедройц велела всем отойти от кровати, после чего объявила тихо и скорбно:
— Надо прощаться. Сейчас она скончается. Не хочется верить в это, но... — она горестно развела руки в стороны, — медицина здесь бессильна.
Придя в себя в очередной раз, Вырубова попросила, чтобы к ней привези священника, — наступала пора исповедоваться и причащаться.
После исповеди она потеряла сознание надолго, а потом ей неожиданно сделалось легче — боль понемногу утихла, стала не такой горячей, далёкой. Вырубова видела в жаркой одури саму себя — степенную девочку в воздушном платьице, с пышной причёской на голове, с неулыбчивым лицом и медленными осторожными движениями.
С Вырубовой прощались, когда она находилась без сознания, — думали, что в сознание фрейлина больше не придёт, хотя Гедройц уверяла собравшихся:
— Перед смертью она на несколько минут обязательно откроет глаза.
Гедройц была права: Вырубова пришла в себя, слабо улыбнулась склонившемуся над ней отцу:
— Не плачь, папа!
Тот, сгорбленный, постаревший, морщинистый и седой, склонился над ней совсем низко, притиснулся горячими губами ко лбу:
— Дочка!
Дочь успокаивающе улыбнулась отцу. Прежней боли не было — продолжала действовать камфара, вспрыснутая княжной Гедройц. К Вырубовой подошёл Николай Второй — он тоже находился в палате, приехал проститься, — взял руку Вырубовой в свою, тихонько сжал ледяные, совершенно бесчувственные и неподвижные пальцы. Велико было удивление царя, когда Вырубова едва приметно пожала его пальцы в ответ. Николай отвернулся к жене:
— У неё ещё есть силы в руке.
Та отёрла слёзы платком и неожиданно произнесла изумлённо-горьким тоном:
— Мы же забыли об отце Григории! Отец Григорий может спасти её. Только он, и больше никто!
Царь пробормотал себе под нос что-то мрачное, отвёл в сторону тяжёлые тоскливые глаза.
— Надо послать за отцом Григорием мотор, — сказала Александра Фёдоровна.
— Нет ничего проще, — Николай согласно наклонил голову, — если бы этого было достаточно! — Но давать распоряжение не спешил: что-то сдерживало его.
— Ники, пошли, пожалуйста, автомобиль в Петроград, — потребовала императрица, — прошу тебя!
Николай обернулся, сделал знак адъютанту, стоявшему у дверей в солдатской стойке, будто на смотру, — он считал, что всё другое неуместно для смертных минут. Послушно наклонив голову, адъютант вышел из палаты.
Государь тронул жену за плечо:
— А если она умрёт до приезда отца Григория?
— Тогда отец Григорий хоть помолится за бедную Аню.
Стали ждать Распутина. Вырубова не умирала.
Распутин появился в госпитале через три часа. Бледный, с растрёпанной головой и такой же растрёпанной, торчащей во все стороны клочьями бородой, он стремительно вошёл в палату и, не глядя ни на кого, подлетел к кровати, на которой лежала Вырубова с закрытыми глазами. Тихо позвал:
— Анна!
Сзади к Распутину придвинулся адъютант царя, потянул со «старца» шубу, тот покорно отдал её, сделал рукой чёткое рисованное движение, словно бы что-то расправляя перед собой, и вновь позвал:
— Анна!
Веки у Вырубовой дрогнули, но не приподнялись, так и остались закрытыми, из правого глаза выкатилась тяжёлая, розоватого цвета слеза, уголок рта дёрнулся. Непонятно было, слышит она Распутина или не слышит.
— Анна! — в третий раз позвал Распутин, опять сделал над ней очень чёткое, отточенное до мелочей, почти изящное движение, потом поднял голову к потолку, прошептал что-то про себя. Лицо его сделалось совсем бледным, будто бумага, изнутри сквозь кожу проступила некая водянистость, глаза сжались, став узкими, словно у северного шамана.
— Анна! — в четвёртый раз призывно произнёс «старец», сделал руками несколько пассов, словно бы смешав всё, что делал раньше, на лбу у него появился пот, волосы на голове стали мокрыми, в бороде тоже замерцала влага.
— Анна! — вновь позвал Распутин, в голосе у него что-то треснуло, надломилось, пот на лбу сделался обильным, «старец» досадливо смахнул его пальцами, распростёр дрожащие руки над Вырубовой, напрягся, — Анна!
— Всё! — произнёс кто-то страшным свистящим шёпотом. — Отмаялась Анна... Отошла!
Распутин протестующе мотнул головой, затряс руками над лицом Вырубовой:
— Анна!
И вот ведь как — Вырубова раскрыла глаза. Распутин пошатнулся, глядя на неё, совершил несколько сложных движений, будто бы стирая всё, что он нарисовал в воздухе раньше, пробормотал хрипло, совершенно неживым, незнакомым голосом:
— Ты будешь жить...
— Будет жить? — с надеждой пробормотал Танеев, прижал пальцы к вискам.
— Будет, — твёрдо пообещал Распутин. — Только вот калекой останется, тут я ничего сделать не могу...
Ночью Вырубову снова рвало кровью, около её постели дежурила мать, давала дочери маленькие кусочки льда: от кого-то она узнала, что только так можно остановить внутреннее кровотечение. Рецепт оказался верным — кровь вскоре перестала идти.
Вырубова пролежала неподвижно в постели шесть недель — каждый день из этих шести недель был наполнен болью, огнём, Вырубовой казалось, что её живьём сжигают на костре. На спине у неё образовались большие водянистые пролежни, Вырубовой стыдно было видеть себя такую — беспомощную, стонущую...
Правая нога оказалась у неё раздавленной и боль причиняла невыносимую, левая же, сломанная в двух местах, почти не болела. Ломило голову, череп стискивало с такой силой, что во рту появлялась кровь. Вскоре случилась новая беда — оттого что Вырубова лежала в палате неподвижно, у неё воспалились лёгкие — и в левом и в правом лёгких появился гной.
Положение фрейлины стало ухудшаться.
Как-то вечером к Распутину зашёл Симанович — рыжий, кудрявый, весёлый, никогда не унывающий секретарь, который в общем-то был уже не только секретарём, а и представителем некоего подполья, которое, как потом выяснилось, пыталось через «старца» руководить Россией, ставить своих людей на освобождающиеся государственные посты, а там, где они не освобождались — способствовать этому. Симанович вёл все денежные дела Распутина, платил за него по счетам. Распутин теперь на жизнь в квартире на Гороховой улице не тратил ни копейки, ни семишника.
«Старец» сидел за столом и писал «сонные» записки.
Раз писал «сонные» — значит, сегодня никуда не собирался: поужинает дома, выпьет перед сном бутылку мадеры и завалится спать. У Распутина была слабость — «старец» писал особые, как он считал, послания и перед сном клал их себе под подушку, полагая, что желания, которые он карандашом, вкривь-вкось рисуя уродливые буквы, излагал на четвертушках бумаги, обязательно исполнятся — побывав в его сне, они получат благословение, а потом воплотятся в жизнь.