а ударом оркестра раздался дружный вскрик хора, и — понеслось, понеслось...
— Эх, р-раз, ещё раз, ещё много, много р-раз, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, — отчётливо и сильно выводила девушка из хора, сумевшая изловить «катеньку», она явно метила в солистки, в хоре ей уже было тесно, хор дружно поддерживал её:
— Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!
Распутин, ещё не остывший от обиды, нанесённой ему аристократкой, но уже воскресший, вознесённый наверх очередной крутой волной, выхватил из штанов оставшиеся деньги, швырнул в хор цыганам:
— Это вам, мои родненькие!
Вместе с деньгами кое-кому из цыганок попались записки с бессмертными распутинскими творениями: «Люби миня бес корыстно». Эти записки были заготовлены «старцем» заранее и определены в карман — он собирался раздавать их красивым женщинам в качестве своего благословения.
— А н-ну, ещё громче! — приказал Распутин цыганскому хору.
И хор постарался.
Когда он закончил петь и следом за голосами оборвался, будто бы обрубленный ножом, грохот музыки, в зале возникла звонкая, как на войне, тишина. В тишине этой послышался треск обломившейся пальмы, потом глухой удар шмякнувшегося на пол тела — это не удержался иностранец, разделивший кадушку с несчастным деревом; да ещё за столиком, где сидели офицеры, кто-то засмеялся и громко спросил:
— А это что за танцующий хорёк был?
— Распутин, — последовал такой же громкий ответ. — Собственной персоной.
— Неужто? И с таким ничтожеством наша, государыня играет в свои германские игры?
— Похоже!
— Ну, Гришка, ну, Гришка... Царь с Егорием, а царица с Григорием? Так? Ноги кривые, борода валиком...
— А чего, собственно, с ним чикаться и ждать завтрашнего дня? Можно и сейчас пустить ему пулю промеж рогов — и вся недолга! Патроны ныне стоят недорого.
— Да не троньте вы это дерьмо, пусть куражится! Да и интересно — бесплатное представление!
— Интересно, как он нам сейчас будет показывать свою немытую задницу?
— И это тоже.
С офицерами Распутин связываться боялся, тем более с этими — они, будто озверелые, выскочили с фронта, пьют теперь в тылу, обмывают свои «Егории» — Георгиевские кресты, всадить кому-нибудь пулю в лоб им ничего не стоит. Ещё больше он боялся связываться с незнакомыми генералами (со знакомыми можно), а в компании той сидел, кажется, один генерал — а может, и нет, Распутин распознавал генералов только по шинелям с малиновыми отворотами, — сердитый, с одутловатым лицом и старомодными бакенбардами, поэтому «старец» сделал вид, что ничего не услышал.
— Йй-эх! — вскрикнул Распутин, вновь подавая сигнал оркестру.
К нему подступил Кагульский:
— Хочу танцевать «кэк-уок»!
— Перебьёшься! Твой этот самый... «кок» подождёт до завтра! — Распутин отмахнулся от Кагульского, будто от навозной мухи.
Оркестр вместе с хором грянул «Очи чёрные». Гришка снова занялся своими штанами — упрямый был, любил всё задуманное доводить о конца. Иностранцы опять полезли на пальмы: они сидели далеко от танцевального круга и им ничего не было видно, а иностранцам этим, как большим знатокам России, важно было всё видеть своими глазами.
— Очи чёрные, очи страстный... — звонко выводила осчастливленная «катенькой» хористка, забивая своим сильным голосом двух пышногрудых опытных солисток, — очи жгучия и прекрасныя...
И вдруг она поперхнулась, словно бы у неё перехватило горло, что-то сдавило грудь, отрубило дыхание. Распутин всё-таки довёл затеянное до конца, расстегнул штаны и показал собравшимся то, что хотел показать.
— Это не Распутин, это не Распутин! — закричал немедленно примчавшийся из своего кабинета хозяин «Яра» Судаков.
— А кто же я, по-твоему? — обиженно взревел «старец».
— Самозванец!
— Я самозванец? — Распутин тряхнул причиндалом, приподнимая его. — Дак кто ещё в России, кроме меня, обладает таким богатством?
Он был оскорблён до глубины души.
— Это не Распутин, это совсем другой человек! — продолжал верещать Судаков.
— Я не Распутин? Да папа вам за меня все головы поотрывает! Я Распутин, я!
Кагульский, будучи человеком трусливым, пробовал увести Распутина, но тот с такой силой двинул издателя в низ живота, что Кагульский икнул задавленно и глаза у него поползли на лоб. Щёки обмокрились обильными слезами.
— Я не Распутин? — продолжал бушевать «старец». — Тогда кто же Распутин? А? Покажите мне этого человека! — Он грозно глянул на Судакова. — Одна великосветская змеюка мне только что талдычила, что Распутин — это не я, теперь ты, сучий потрох, талдычишь?
Компания офицеров весело ржала, глядя на устроенное Распутиным представление. Кагульский, стирая слёзы с глаз — платок от обильного потока сделался мокрым, и он выжал его в пустую тарелку, — шептал огорчённо:
— Вот дурак! Ох, старый дурак!
Непонятно было, о ком это он так отзывается — о себе самом, о Распутине или ещё о ком-то?
— Тьфу! — наконец плюнул на собравшихся Распутин, сделал приветственный знак офицерам — вас я, дескать, не трогаю, вас я очень уважаю, и пошёл к своему столу.
Причиндал его действительно был велик и уродлив. Распутин на ходу пробовал загнать его в штаны, но не тут-то было — Гришка со своим «достоинством» не справился. Вдобавок ко всему ему захотелось помочиться, и вялый причиндал его неожиданно ожил.
— Во! — торжествующе вскричал «старец». — Вот каким богатством я обладаю! — Он повернулся к залу, показал, чем обладает. — На него ведро можно вешать! А теперь домой! — скомандовал он, скрутил причиндал, ухватил покрепче рукой и точным посылом, будто опытный футболист, загнал его в ширинку.
Чтобы уложить его получше в штанах, руки Распутин засунул в ширинку чуть ли не по локоть.
— Заигрался, — сказал «старец» довольно, подходя к своему столу.
В общем, он дал пищу для разговоров не только в Москве, но и в Петрограде, но конечно же больше в Москве, где его знали хуже, чем в столице Российского государства.
А за столом продолжала нести свою трудовую вахту Анисья Ивановна, она добивала уже последнее блюдо и поглядывала жадно, что бы ещё съесть? Распутин вскричал грубо:
— Всё жрёшь, старая лярва?
Анисья Ивановна на этот раз на окрик среагировала, подняла на Распутина выцветшие глаза, высморкалась в салфетку.
— Благослови, Гришенька!
— Благословляю, — небрежно бросил Распутин и с маху опустился на стул, чуть не развалив его. Зад у Распутина был костляв, мускулист и силён.
Через несколько минут рядом с ним оказалась Роза, воскликнула с жаром и интересом:
— Ну и концерт!
— Что, понравилось? — лениво спросил Распутин.
— Не то слово!
— Я такой, — сказал «старец». — Дай мне выпить!
— Вина или водки?
— Дай моей любимой... мадеры. Слаще мадеры нет вина на белом свете.
Роза подала ему бутылку. Распутин привычно раскрутил её, быстро расправился с содержимым, вытер губы и остро глянул на Розу.
— А тебе, милая, что-то ведь надо от меня... Верно?
— Надо, — призналась Роза.
— Что именно?
— Да отца с матерью у меня выслали в Сибирь...
— Эвон... — Распутин задумался. — Только-то и всего? В чём же их обвинили?
— В том, что они — немецкие шпионы.
— Это у нас умеют ляпать быстро. На фронте только побеждать не умеют.
Роза шмыгнула носом, лицо у неё расстроенно поползло в сторону.
— Мои бедные папа и мама...
— Ладно, не трать слёзы попусту, побереги для другого случая.
— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорила Роза и по-ребячьи, кулаками, отёрла глаза. — Уже не плачу!
— Родителей твоих я вытащу, это для меня тьфу! — сказал Распутин. — А ты не плачь. Вообще никогда не плачь... Когда ты плачешь — выглядишь плохо. И совсем другое дело — когда улыбаешься.
— Я буду стараться улыбаться. — И Роза заулыбалась ослепительно, незамедлительно показав все свои чистые, влажно поблескивающие зубы, все тридцать два зуба. — Я буду красивой. — Покосилась на Анисью Ивановну и проговорила удивлённо: — Всё ест и ест...
— Ничего, скоро перестанет, — заметил Распутин, — с последним сейчас расправится, а дальше всё, тю-тю... Пусто! Резерва у неё нет.
— Ещё закажет.
Распутин подумал немного и отнёсся к словам Розы одобрительно.
— А что! Можно и заказать! — воскликнул он. — Я могу это сделать. За свои деньги, если уж на то пошло...
— Зачем?
— А пусть один раз обтрескается, брюхо своё превратит в бочку — потом меньше есть будет. Проверенная метода.
— М-да, — произнесла Роза удивлённо. — И куда у неё всё вмещается?
— Туда и вмещается, — Распутин хмыкнул и с пьяным любопытством, вновь зажёгшимся в глазах, оглядел Розу. Поцеловал её в щёку. — А ты, милая, хорошо выглядишь!
— Спасибо!
— Франтовато, я бы сказал.
— Ещё раз спасибо.
— Я тебя Франтиком звать буду. Ладно?
— Ладно. Франтик — это хорошо, это необычно, — согласилась Роза, ответно чмокнула Распутина в щёку. — Я себе это в дневник запишу.
— Писательница! — усмехнулся Распутин, взял со стола первую попавшуюся бутылку, всадил её, словно шкворень, себе в рот, лихо опустошил. — Писательница! Ты имей в виду, милая, я бумагомарак не уважаю.
— А эти? — Роза показала на пьяного, совершенно растёкшегося по столу, уронившего голову в винегрет Соедова, потом на Кагульского, тоже едва державшегося на ногах — так наплясался издатель, лицо у Семёна Лазаревича было измученным и... счастливым, сразу видно — отвёл душу человек. — Это разве не бумагомараки?
— Это? Это компаньоны. По деловой части, — доверительно сообщил Распутин. — Деньги вместе зарабатываем.
— А-а-а, — понимающе закивала головой Роза, — тогда всё ясно.
— Я у тебя сегодня ночевать буду, — сообщил ей Распутин, — не хочу у этой бурёнки, — он покосился на жующую Анисью Ивановну, — определяться на ночь. У неё в доме — прелые стены и говном пахнет. У меня от этого дыхание сразу плохим становится. А от прелых стен развивается ревматизм, — Распутин сунул руку под бороду, помял пальцами горло. — И ещё — боли в животе. Договорились, Франтик?