Вернулся Распутин через минуту, держа в обеих руках по широкой плоской тарелке. На одной тарелке была нарезана — видно, приготовлена заранее — истекающая соком волжская красная рыба, из очередной партии Хвостова, на другой — розовая северная сёмга, присланная из Архангельска.
— Теперь всё в порядке, — удовлетворённо произнёс Распутин.
— Рыба — к шампанскому? — Ольга Николаевна хотела было поморщиться, но, боясь обидеть Распутина, лишь отвернула голову в сторону.
— А чего? Эта рыба — благородная, она к любому напитку идёт. Нет такого стола, который могла бы испортить осетрина. Или лосось с волжской белорыбицей. А ты, голубка, я вижу, не очень-то любишь рыбу?
— Ну почему же, — слабо возразила Ольга Николаевна, — и рыбу люблю, и пироги с рыбой...
— А пироги с визигой?
— Тоже люблю.
— А печень налима, пожаренную с луком да с мукой на сковородке?
— Я, Григорий Ефимович, пробовала не только печень налима, я пробовала даже печень катрана...
— Что это такое? В первый раз слышу...
— Катран — это мелкая черноморская акула, которую очень любят жители Крыма. У неё — превосходная и очень целебная печень. По вкусу напоминает масло.
— Никогда не слышал, чтобы акул ели. Если только туземцы какие-нибудь, а так... — Распутину, как всякому человеку, было в основном понятно то, что охватывал его глаз и что вмещалось в его воображении. Всё, что выходило за пределы, так за пределами и оставалось, и попытка осознать это обязательно встречала внутреннее сопротивление. — В Папуасии какой-нибудь или в этой самой... в Лимонии их и едят. Либо... либо... в Австралии!
Недавно «старцу» об этой далёкой стране рассказывал один моряк, и таинственное, со звёздным флёром слово «Австралия» запало ему в душу. Особенно то, что рядом с Австралией полно богатых необитаемых островов и островков — совсем крохотных, с булавочную головку, но очень богатых, на которых запросто можно поселиться, и Распутина, неохотно пускающегося в путешествие, потянуло на эти острова.
— Акул едят не только в Австралии да в Лимонии, Григорий Ефимович, акул едят, например, в Туманном Альбионе, как мы называем Англию...
— В Англии? Не знаю, не слышал никогда.
— Едят в Норвегии. Сама пробовала в Христиании...
— В Христиании? — Тело Распутина перекосилось само по себе, одно плечо круто поползло вверх, он задышал прерывисто — вспомнил Илиодора — В Христиании, говоришь, голубка? — Лицо у Распутина потемнело, постарело — он всегда становился темнокожим, будто припорошённым жирной черноземной пылью, и старел, когда вспоминал о людях, которых не любил, — об Илиодоре, великом князе Николае Николаевиче, царице-матери по прозвищу Гневная и министре иностранных дел Сазонове, теперь уже, слава Богу, бывшем, которого Распутин, вот странное дело, даже побаивался. Понурив голову, он повторил тихо, почти про себя: — В Христиании, значит...
Ольге Николаевне не хотелось, чтобы разговор забуксовал на Христиании, упоминание о которой так странно подействовало на Распутина, она повысила голос — и голос её тонко, почти по-детски зазвенел в этих гулких стенах, вывел Распутина из непонятного для неё провала: он будто бы в яму какую ухнул...
— Акулье мясо, говорят, имеет вкус чистого щёлока и пахнет, Григорий Ефимович, нашатырным спиртом. Чистый нашатырь...
Распутин продолжал шевелить плечами, на лице его появилась брезгливая улыбка, он произнёс невнятно, скорее для себя, чем для Ольги Николаевны:
— Вообще-то рыбу я люблю.
— Но акула — это не рыба, Григорий Ефимович, ни один пёс, ни один кот её не ест. Акулье мясо вымачивают чуть ли не в известковом растворе, потом тщательно моют и жарят маленькими кусочками. Подают на деревянных шпильках, как канапе, на больших приёмах. С теми, кто никогда не ел акульего мяса и решил попробовать, — говорят, плохо бывает.
— Надо думать, — окончательно приходя в себя, пробормотал Распутин, согласно наклонив голову, засуетился, откупоривая шампанское, но Ольга Николаевна лёгким движением руки остановила его:
— Не надо, Григорий Ефимович, не открывайте шампанское.
— Чего так?
— Я выпью с вами немного мадеры.
— Мадеры? — Распутин улыбнулся, и Ольга Николаевна увидела, какие зубы у этого всесильного человека. Зубов у Распутина, ей показалось, вообще не было — вместо них какие-то сточенные чёрные пеньки. — Мадера — лучшее вино из всех, что имеются в России.
Это Ольга Николаевна уже слышала от Распутина. Он несколько раз после отъезда Георгия на фронт звонил ей на квартиру, настойчиво просил встречи, говорил, что если она не свидится с ним, то от Георгия отвернётся Бог и с мужем может произойти всякое: фронт есть фронт. Она уходила от встречи столько, сколько могла, ей была неприятна недвусмысленная настойчивость Распутина, его вкрадчивый, с придыханием, голос, но она боялась за Георгия, опасалась и за себя, за свою судьбу: Петроград стал опасным городом, с началом войны из многих тёмных щелей вылезла всякая нечисть — ворье, налётчики, убийцы, грабители, в сёлах заполыхали дома, на заводах начали бастовать рабочие.
Она боялась того, что происходило в мире, искала защиты, и ей показалось, что такой защитой может быть Распутин. Раньше у неё был Георгий, сильный и бесстрашный человек, победитель нескольких матчей по английскому боксу, кавалер боевого ордена, сейчас Георгия нет, а гулкая петербургская квартира стала пугать Ольгу Николаевну...
В конце концов она согласилась встретиться с Распутиным, хотя сомневалась в целесообразности этой встречи до самого последнего момента — внутри возникал протестующий холод, сковывал движения, в висках рождалась стыдливая тяжесть — до неё доносились слухи о попойках Распутина и вечеринках, в которых он участвовал, о плясках с цыганками, об отношениях «старца» с дамами из высшего света, — но всё-таки переломила себя и, когда Распутин подъехал к её дому на платном автомобиле, села в машину.
Пожалуй, только сейчас она подробно рассмотрела «старца», его сухое, сжатое с боков лицо с широкими татарскими скулами и большим носом, его светлые, очень колкие глаза. Распутин часто доставал из кармана костяной гребешок и тщательно расчёсывал им чёрные, блестящие, пахнущие репейным маслом волосы, словно бы боялся беспорядка на голове... Хотя борода, которую он мог расчесать тем же костяным гребешком, была спутана, сбита набок, словно старый ватный ком, раздерганный ветром, из неё торчал какой-то мусор — на бороду он не обращал совершенно никакого внимания. Ольга Николаевна пригляделась: что за шелуха торчит из волосьев бороды? Оказалось — подсолнечные сплёвки, скорлупа.
Через некоторое время Ольга Николаевна поняла, в чём дело: на лбу Распутина, под самыми волосами, бугрилась бледная кожистая шишка, и Распутин, стесняясь, тщательно прикрывал её волосами, боялся: а вдруг волосы сдвинутся в сторону и обнажат дефект?
Распутин снова сунул шампанское в ведёрко, привычно откупорил бутылку мадеры, вогнав ей в горло, туго заколоченное пробкой, штопор с простой деревянной ручкой. Лихо выдернув пробку, поднёс бутылку к большому, с крупными тёмными ноздрями носу, с шумом втянул в себя воздух.
— М-м-м, какой славный дух!
— Действительно, славный, — согласилась с Распутиным Ольга Николаевна, чуть отодвинулась от «старца»: ей показалось, что он опасно приблизился к ней. Ольгу Николаевну даже чуть встряхнуло, когда она увидела его несимпатичные, костлявые, с утолщениями на сгибах пальцев руки, оплюснутые коричневые ногти с застывшими полосками грязи под ними.
— Всякое вино перед употреблением надо взбалтывать и брать на язык — а вдруг невкусно? А вдруг отрава? — Он неожиданно дробно, по-ребячьи рассмеялся, похвастался: — Нет, отрава меня не возьмёт. Исключено.
— Свят-свят-свят, — Ольга Николаевна не сдержалась, перекрестилась. — Да о чём вы говорите, Григорий Ефимович! Упаси вас Господь! А моя фраза насчёт отравы — это так, неумная и очень неудачная реплика.
— Я свою жизнь знаю, голубушка, на много лет наперёд, — сказал Распутин, — знаю, что в ней будет...
— Не страшно, Григорий Ефимович?
— Нет. Знаю, что меня убьют. — Он замолчал и грустно, тяжело вздохнул. — И убьют здесь, в Петрограде.
— Может, вам уехать отсюда домой?
— В Покровское? А смысл? Да и не могу я. — Распутин отрицательно покачал головой, — Нет, уезжать мне из Питера нельзя. Без меня Алёша погибнет.
Ольга Николаевна не сразу поняла, какой Алёша погибнет, если Распутин покинет город, и поняла лишь, когда с её языка уже соскользнул недоумённый вопрос:
— Какой Алёша?
— Будущий государь всея Руси, — гордо ответил Распутин, — Алексей Николаевич, наследник престола.
— Прошу прощения, Григорий Ефимович, — Ольга Николаевна поймала колюче-ехидный взгляд Распутина и невольно поёжилась. — Не сразу сообразила...
— Вот только я не знаю, кто меня убьёт, — помрачнел Распутин, вздохнул с неподдельной печалью, — то ли кто из своих людей, из чёрной кости, таких же простых, как и я сам, то ли из кости белой, из ваших... Если меня убьёт какой-нибудь граф или барон — быть на Руси большим потрясениям, трон рухнет, и ни папа, ни Алёшка мой тогда царями не будут. А если убьёт кто-то из своих, такой же раб, как и я, — тогда ничего... Страшного ничего не случится, Россия всё перетерпит, перемелет, пережуёт, потрясётся немного и покатится дальше.
— И не страшно вам, Григорий Ефимович? — вновь повторила вопрос Ольга Николаевна. Она словно бы находилась под гипнозом — напрочь забыла о том, что спрашивала, что говорила каких-нибудь пять минут назад. — Всё это надо знать и... жить. Вам не страшно?
— Совершенно не страшно. Это лучше знать, чем не знать. Когда знаешь, жизнь свою распределить можешь. По вершкам, по сантиметрам, по саженям.
— И когда вас убьют?.. Вы это тоже знаете?
— И это знаю, — убеждённо произнёс Распутин, вытянул перед собой руки, глянул на них, потом перевернул ладонями вверх, сложил ковшом и поднёс этот ковш к лицу. Вгляделся в него, будто в гадательное святочное блюдце. — Это произойдёт... в тыща девятьсот семнадцатом году.