— Через два года, значит?
— А может, и в шестнадцатом... где-нибудь в конце шестнадцатого года, зимою, на Рождество, в трескучие морозы.
Беседа принимала странный мистический характер. Ольга Николаевна не могла отделаться от ощущения, что всё происходящее — некий сон, в котором каждый предмет, каждое движение имеют своё значение, одновременно на неё навалилась сильная усталость, ей не хотелось двигаться, говорить, она понимала, что пройдёт ещё минут двадцать, — и у неё исчезнет всякая способность сопротивляться, вот ведь как. От Распутина исходили некие опутывающие токи, неведомое сухое тепло, в котором порою совершенно пропадала память, — Ольга Николаевна даже забывала, как её зовут...
Она приподнялась в кресле, взялась пальцами за виски, помяла их. Пожаловалась:
— Голова болит!
— Я могу помочь, — предложил Распутин, — я знаю рецепты лечения всех болезней, кроме столбняка и апокл... апокел... в общем, удара. А?
— Нет, нет, Григорий Ефимович, вы мне можете сделать только хуже. — Ольга Николаевна поднялась. — Вы меня извините, Григорий Ефимович, я вас навещу в следующий раз. А сейчас я поеду домой, мне необходимо срочно домой. Надо принять лекарства и сделать массажные упражнения. Мне прописан самомассаж.
— Рано ещё, голубушка! — вскинулся Распутин, сделал протестующее движение.
— Нет, нет, — твёрдо произнесла она.
— Хорошо, голубушка, — быстро сник Распутин, сожалеюще вздохнул. — Я помогу вам поймать платный мотор, чтобы он довёз вас до дома. — Распутин расстроенно махнул рукой и пошёл в прихожую одеваться.
В вечернем Петрограде в тёмную весеннюю пору поймать мотор во много раз сложнее, чем остановить лихача, поэтому Распутин поймал лихача, посадил в пролётку Ольгу Николаевну и отправился домой. У дверей подъезда остановился, перекрестил её вслед, пробормотал, отворачиваясь:
— Храни тебя... Ты ещё ко мне вернёшься, голубка... И не один раз. Я приручу тебя.
Ему было жаль собственного времени, убитого, как он сейчас разумел, напрасно, жаль самого себя, его злил этот тёмный, полный опасности вечер, люди, которые, подобно призракам, вытаивали из вязкой холодной темени, совершали короткие пробежки в мутных пятнах фонарей и исчезали. Распутин пробормотал что-то невнятно про себя и, горбясь как старик, вошёл в подъезд — потянуло в дом, в тепло, к покою, к мадере, к горячей картошке и слабосолёной сёмге.
Захотелось строганины, которую он давно уже не пробовал — соскучился по ней. Надо будет заказать у Елисеева пару хороших сигов, мороженных с зимы, из ледника, твёрдых как камень — для строганины такая рыба только и нужна: каменная, жидкая рыба не годится. А дальше — дело техники, дальше главное — чтобы нож был острый, такой, что перерубает повисшую в воздухе волосинку, — режешь рыбу стружкой, как дерево, подхватываешь её пальцами и мигом, пока она не оттаяла, окунаешь в острый соус, сделанный из уксуса, соли и перца, и отправляешь в рот. Объедение — м-м-м! «Закачаться можно!» — говорят у них в Покровском.
Распутин почувствовал, как во рту у него в тугой комок сбилась слюна. Расстроенно помотал головой:
— М-м-м!
Строганины захотелось так, что хоть криком кричи. Распутин несколько минут посидел неподвижно, потом опасливо огляделся — в доме он остался один, ни друзей, ни поклонниц, Ольга Николаевна всем перешла дорогу. Даже верный секретарь Арон Симанович — и тот где-то застрял... «Старец» почувствовал себя несчастным, одиноким, никому не нужным человеком.
Из комнаты, где был накрыт стол для встречи Ольги Николаевны, долго не выветривался запах нежных лесных фиалок, дразнил дух, Распутин жадно затягивался им, ерошил волосы на голове, ощупывал пальцами шишку, ругался и пил вино.
В тот вечер он выпил столько вина, сколько не пил даже в Москве, во время злосчастных «гастролей».
Перед ним в воздухе плавали цветные облака, резвились голотелые детишки с луками в руках, по потолку ползали яркие сверкучие светляки, а в углу угрюмо сопел некто бородатый, бровастый, кривоногий, с большим животом и добродушной усмешкой. Распутин, щурясь, вглядывался в этого деда, силясь понять, кто это, не понимал и спрашивал с раздражением в голосе:
— Ты кто?
Ответа не получал, раздражение пропадало само по себе, и он вновь тянулся к бутылке мадеры.
В двенадцатом часу ночи к нему в комнату вошла Дуняшка, тихая, сдобная, покорная, протянула письмо:
— Это вам. Час назад в дворницкую принесли.
Распутин вскинулся, подслеповато глянул на кухарку — хоть и обладал он орлиным зрением, а вино ударило по глазам, заволокло пространство мутной плёнкой, спросил, тяжело ворочая языком:
— А почему в дворницкую?
— Вам в дверь звонили, но вы не открыли.
— Звонили в дверь? Нет, не слышал. — Распутин засопел, соображая, слышал он звонок или нет, повторил: — Нет, не слышал. А кто принёс письмо?
— Не знаю. Явился солидно одетый господин, в шубе с бобровым воротником, с тростью, на моторе, отдал это послание, сел на автомобиль и уехал.
Повертев конверт в руках, Распутин глянул на него на свет, словно бы мог что-то увидеть, но нет, ничего, естественно, не увидел, поскольку конверт был склеен из плотной дорогой бумаги, хмыкнул зажато, затем задумчиво, без прежней пьяной глухоты, произнёс:
— Господин в шубе с воротником, говоришь? На моторе? А разве шубы без воротников бывают? А? Кто же это был? Бесовщина какая-то...
От конверта исходили некие опасные токи, холод, Распутин улавливал их очень отчётливо: обладая тонким чутьём, он собственному нюху доверял больше, чем мозгу, — резко повернул голову в сторону, словно ему что-то давило на кадык, расстегнул воротник рубахи на две пуговицы и, помедлив ещё немного, взрезал своим прочным ногтем конверт. Проворчал, глядя на Дуняшку:
— Берёшь тут всякое... Мало ли кто мог принести мне письмо! Кругом — враги!
— Да не я взяла, не я! Взяли в дворницкой. Эти твои... соглядатаи!
— Всё равно не надо было брать!
— Нельзя было не взять. Да потом, как не взять, когда господин был такой представительный... Очень представительный был господин! А вдруг из царской канцелярии?
— Представительный, — продолжал бурчать Распутин, — из царской канцелярии. А потом в наших домах бомбы взрываются.
Бросил конверт на пол, развернул лист бумаги, лощёный, с разводами, и, сильно щурясь, начал читать письмо по слогам:
— «Ты жи...ив ищо?..»
Прочитал один раз, второй, устало шевеля губами, шумно вздохнул.
— Чего, дядя Гриш? — встревожилась Дуняшка.
— Вот сволота! — «Старец» словно бы не слышал племянницу.
— Кто сволота? А?
— Да Илиодорка! Это от него письмо. Угрожает мне, паскуда!
Он протянул письмо Дуняшке. Та повертела его в руках, вернула Распутину — читать она не умела. Письмо было коротким: «Ты жив ещё, святой чёрт? Берегись! Жить тебе осталось недолго. Всегда помни иеромонаха-изгнанника Илиодора». Распутин подержал письмо в руках, будто раздавленную лягушку, выражение лица у него сделалось гадливым, потом бросил на пол рядом с конвертом и наступил на него ногой.
— Жалко ведь! — Глупая Дуняшка всплеснула руками. — Бумага небось больших денег стоит, пахнет очень хорошо!
— Дура! — выругался Распутин. — Ты меня лучше жалей, а не эту дрянную цидульку. — Он растёр ногой письмо, — Вот что я скоро с Илиодоркой сделаю, вот, вот, вот! Как только Алексей Николаевич Хвостов министром станет, так это и произойдёт. Вот, вот!
— Вы только не расстраивайтесь, Григорий Ефимович. — Голос у Дуняшки сделался жалобным, глаза округлились, стали большими, испуганными, в них заблестели слёзы. — Лях с ним, с этим самым, — она скосила взгляд на письмо, — с Илиодоркой этим...
— Мне нечего расстраиваться! — Распутин решительно рубанул рукой воздух, повернул голову к окну, глянул в него загнанно, с испугом, шумно втянул ноздрями в себя воздух. — Это пусть Илиодорка расстраивается, а не я!
Он хотел было тут же позвонить в Царское Село, но время было уже позднее, в такую пору звонить туда неприлично, и «старец» вяло помахал рукой в воздухе, разгоняя в себе досаду, прошёл в спальню и как был в одежде, в брюках и в сапогах, так в них и повалился на кровать.
Когда Распутин уснул, Дуняшка раздела его и накрыла одеялом, постояла несколько минут, глядя на «старца» нежно, будто на некоего возлюбленного царевича, потом вышла, беззвучно затворив за собою дверь.
Жизнь Распутина потекла по руслу, как он сам считал, раз и навсегда намеченному им, по расписанию: утром — баня, после бани (или до неё, часто случалось и такое) — обязательно проститутка, потом поездка в гости или же, напротив, приём гостей у себя дома, затем снова женщина — уже не из уличных, а благородная, высоких кровей, затем ужин где-нибудь в гостях, в питерской квартире, с гитарным звоном, и в заключение — тяжёлая затяжная пьянка в «Вилле Роде».
И донесения филёров, и страницы дневников самых разных людей, знавших Распутина, пестрят фактами, подтверждающими это расписание. В перерывах между «забавами» — приём посетителей на Гороховой улице, куда практически все, за исключением сумасшедших нищих старух, приходили с богатыми дарами — иначе Распутин не брался за дело, — да решение разных государственных дел у себя на кухне либо в кабинете. Причём государственные дела он обязательно решал в присутствии Симановича либо Дуняшки, иногда при этом присутствовала дочь Матрёна. Эти трое и стали «штатными консультантами» Распутина.
Всё ему удавалось, «старцу» Григорию Ефимовичу, а попросту Гришке, как его звали многие, кто не попал под влияние Распутина, начиная от филёров и городовых, кончая фрейлиной Тютчевой, к которой Гришка приставал совершенно беспардонно, и французским послом Морисом Палеологом.
Через два года на одном из заседаний Чрезвычайной следственной комиссии, образованной Временным правительством — при Керенском, естественно, — будет подведён итог «государственной деятельности» Распутина. Список распутинских «выдвиженцев» окажется огромен, он до сих пор поражает воображение всякого, нормального человека. Неужели царь был настолько слаб и безволен, податлив, что покорно выслушивал сбивчивую речь полупьяного, а то и в стельку пьяного мужика, требующего то назначить нового «плимьера», то «министера», то снять кого-нибудь, и подписывал ука