Через час генеральша с визгом вылетела на крыльцо, следом за ней вынесся босоногий, растрёпанный, с клочкастой бородой, хрипящий Распутин, догнал генеральшу и со всего маху припечатал её сзади ногой. Генеральша только взвизгнула слетая с крыльца.
Прыгнула в коляску, которая ожидала её — не уезжала была специально нанята, да и вообще генеральша предвидела такой исход, и отбыла из Покровского. Пыль снова густым столбом поднялась к облакам.
Распутин деловито отряхнул одну ладонь о другую.
— Ты чего, Гришк? — высунулся из сарая полупьяный отец.
— Ничего. Ходють тут всякие, — он снова отряхнул ладонь о ладонь, — а потом горшки с тына пропадают. И сапоги оказываются без заплат и подмёток.
А в остальном отношения Распутина и генеральши были образцовыми.
Одной из самых знатных дам в российской столице была Головина — вдова влиятельнейшего человека, царского камергера Евгения Головина, женщина, до глубокой старости сохранявшая следы былой красоты, осанку, острый живой ум, одевавшаяся, в отличие от генеральши Лохтиной, «простенько и со вкусом», но тем не менее, как и Лохтина, безмерно преданная Распутину, хотя и сердитая. Впрочем, Бог с ней, со старой Головиной, гораздо более её «старцу» была предана камергерская дочь Мария Евгеньевна, в обиходе — Муня. Иногда её звали Мунькой. Мунька, случалось, месяцами жила у Распутина.
Высокая, худая, с козьей грудью и низким голосом, Муня Головина, однажды испробовавшая, что такое «изгнание беса из тела», готова была, так же как и генеральша, изгонять беса по нескольку раз на день — дело это ей страшно полюбилось. Она, случалось, подменяла Распутину секретаря, пыталась выдавить из окружения «старца» Лапшинскую, а потом и Симановича, ревновала Распутина ко всему и вся. Он помыкал ею как хотел, даже животными, наверное, так не помыкают, как он помыкал Муней. Муня терпела.
Говорят, «старец» даже доходил до того, что заставлял пить воду из таза, в котором мыл ноги, и Муня делала это покорно и благоговейно. Она прошла с Распутиным через всю его питерскую жизнь, вплоть до смерти.
В поле зрения Распутина также попал — он просто не мог не попасть — очень странный человек из знатного рода, князь Михаил Андронников. Кличка у Андронникова была совсем неподходящая для княжеского звания — Побирушка. Был Побирушка похож на ходячую, несвежую, уже заплесневелую котлету. Самое красочное и точное описание его дал Сухомлинов[5], бывший военный министр России: «По наружному виду — это Чичиков: кругленький, пухленький, семенящий ножками, большей частью облекающийся в форменный вицмундир с чёрным бархатным воротником и золотыми пуговицами. Он зачислялся обыкновенно по тому министерству, патрон которого ему благоволил, пользуясь за это взаимностью князя, и приходил в ярость, когда его вышибали из списков ведомства с переменой министра.
Числясь только по ведомству, не получая ни содержания, ни наград, он пользовался лишь вицмундиром. Способность втираться к власть имущим была у этого человека совершенно исключительная. Весьма немногим из тех, кто был намечен князем, удалось избегнуть чести пожимать его нечистую руку. А были и такие, которые в нём и души не чаяли. Тайна его положения обусловливалась тем фактом, что отдельные министры пользовались его услугами, чтобы быть осведомленными относительно их коллег и о том, что делается в других министерствах».
По части того, что Андронников был бессребреником, бывший военный министр, а в недалёком прошлом — киевский генерал-губернатор, думаю, здорово ошибался. Или просто спутал Побирушку с кем-то ещё.
Хотя Андронникова действительно часто пинали ногами, перешвыривая из одного ведомства в другое, но зарплату он получал регулярно: то находился на денежном содержании у военных, то расписывался в эмвэдэшной ведомости, то оказывался на «краю краёв» табели о рангах — там, где ведают почтами либо нарезом земли.
Вид у Побирушки был отталкивающим. Обрюзгший, с оплывшими щеками и жирными бабьими плечами, неряшливый, с сальными завитками волос, он был крайне неприятен. И, само собой, походил на побирушку, ночующего на городской свалке. Оттого его и прозвали Побирушкой.
Обладал он одной особенностью. Если Побирушка появлялся ранним утром в какой-нибудь квартире с букетом жиденьких цветов, с неизменным своим кожаным портфелем, набитым для солидности старыми газетами и туалетной бумагой — специально показать, что владелец находится при портфеле и вообще он велик, вхож ко всем выдающимся людям и проблемы решает только государственные, ниже не опускается, — и отвешивал низкий поклон хозяину, это означало одно: хозяина ждало солидное повышение по службе.
Откуда Андронников добывал сведения о том, что хозяин пойдёт в гору — не ведомо было никому.
Говорят, что из типографии, где печатали высочайшие указы, — брал там вёрстку, жадно прочитывал и резво мчался к очередному государственному чиновнику, смиренно прося впоследствии его не забыть. Создавалось впечатление, что не царь подписывал указы о новых назначениях, а Побирушка.
Когда в Питере появился Распутин, Побирушка сблизился с ним и через некоторое время стал ходить в квартиру «старца» как к себе домой.
Вот там-то, на кухне у Распутина, ему действительно довелось принять участие в назначении нескольких важных государственных чиновников. Но это было позже. Много позже.
А вот ещё одна любопытная фигура из распутинского окружения. Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов. В обществе его знали в основном как журналиста. В более узких кругах — как шпиона, стукача, человека, чьи доклады принимал сам начальник департамента полиции. Лично. С глазу на глаз.
Манасевич-Мануйлов отличался от Побирушки и ему подобных. Это был светский человек. В парикмахерской ему делали маникюр. Как иной избалованной изнеженной дамочке.
Родился он в семье очень делового человека — Тодеса Манасевича, умудрившегося по почтовой части обставить всю Россию и принести ей такой денежный урон, какой, наверное, не принесло нашествие Наполеона, — видавшие виды чиновники с клейкими ладонями, сами большие мастера хапнуть, лишь стонали от зависти: такое им было не под силу. Мозги имели не те. Разбогатевший Тодес захотел переместиться из захолустного городка на западе России, в котором жил и в котором, случалось, погибали застрявшие в грязи лошади и их не удавалось вытащить, — в столицу, и взятки соответствующие приготовил, но светлым мечтам Тодеса Манасевича не суждено было сбыться — его загребли.
Грубо, беспардонно, вывернув руки и навесив на них тяжёлые наручники. За деятельность, нанёсшую большой экономический урон государству, Тодеса упекли в Сибирь. До скончания века кормить тамошних комаров. Так Тодес Манасевич в Сибири и сгинул.
Сынка его — мягкотелого толстяка с печальными крупными глазами взял к себе купец Мануйлов. Через некоторое время он вместе с приёмным сыном принял лютеранство. Сын, имевший сложное еврейское имя, стал называться Иваном, отчество, естественно, получил — Фёдорович. Имя Фёдор к Тодесу стояло ближе всего. Фамилию же начал носить двойную: Манасевич-Мануйлов.
Деньги, которые купец Мануйлов оставил после своей смерти — большие деньги, — подросший Ванечка, оказавшийся большим любителем сладкого, быстро прокутил и пошёл работать в охранку. По части стукачества ему, говорят, не было равных — он превзошёл самого себя, — и через некоторое время двинулся по служебной лестнице вверх.
Его послали в Париж — уже не по стукаческой части, а с поручением более «благородным» — шпионить. Дали большие деньги — столько валюты, что на неё во Франции можно было купить пару хороших особняков. Ни пару особняков, ни даже один Ванечка не купил — он прокутил деньги. В конце концов их не стало совсем — не на что было даже купить простенькую ручку со стальным дешёвым пером «рондо», — Ванечка Манасевич-Мануйлов сел на мель.
Парижские проститутки, в отличие от санкт-петербургских, брали много, потому Ванечка и разорился — промотал даже те деньги, которые были положены ему на жалованье. По всем законам он должен был отправиться на свидание к своему предприимчивому папаше кормить сибирских комаров, но этого не произошло: люди, проходящие по шпионскому ведомству, так бесславно свои дни не заканчивали, не исчезали, они все были на виду, каждый — на счету, как ОЦС — особо ценные сотрудники. Ванечка был ОЦС.
Лютеранин по навязанной ему вере, иудей по происхождению, Ванечка неожиданно заделался отчаянным православным и был послан в Ватикан. Как это ни смешно — защищать там интересы православной веры.
И заодно — шпионить. И воровать. Воровал Манасевич-Мануйлов так, как другим и не снилось. Впрочем, Ванечка и работал. Но как?! Например, он достал секретные коды японской разведки — это было в тяжёлую пору русско-японской войны, когда наши солдаты тысячами ложились в землю под Мукденом и Порт-Артуром, — такие коды могли сохранить столько жизней! Ванечка содрал с охранки бешеные деньги — на них в Париже можно было купить либо построить целый квартал. Когда же с кодами начали работать специалисты, оказалось — это обычные, выдранные наугад страницы из англо-японского словаря. Деньги в казну Ванечка, естественно, не вернул.
В конце концов вора из шпионского ведомства вышибли, и он оказался на улице.
Ещё в детстве Ванечка Манасевич научился складывать слова в предложения, предложения в фразы и целые колонки, колонки в страницы и так далее, поэтому, очутившись на улице, Ванечка Манасевич-Мануйлов решил осчастливить собственной персоной русскую журналистику.
Он начал работать на фамилию Сувориных[6], на отца и сына, на «Новое время» и «Вечернее время», перемещался из одной редакции в другую, где навострился довольно успешно стричь купоны. Писал он по большей части различные рецензии и отзывы. Пером он владел ловко, но беспринципно — например, актриса, о которой он собирался дать положительную статью, должна была с ним переспать да ещё заплатить за отзыв хорошие деньги.