— Погоди уходить! — Достал из-под подушки две записки, медленно шевеля губами, прочитал их, потом засмеялся тихо и показал записки Симановичу: — Видишь?
Вместо ответа секретарь приподнял округлые плечи.
— Напрасно ты это не хочешь рассмотреть повнимательнее. Здесь — судьба твоего злого врага, бородатого...
— Какого бородатого? — не понял Симанович.
— Эко, как долго до тебя доходит! Как до страуса. Но до того мысль долго идёт потому, что у него шея длинная, это понятно, а до тебя почему так долго ползёт? А? Что-то я не узнаю тебя, Арон. Ты ведь всегда сообразительным считался... А?
— Обижаете, Григорий Ефимович!
— Я? Это ты сам себя обижаешь, Арон. Бородатый у нас только один имеется, все остальные бороды не в счёт.
— Николай Николаевич? Великий князь? Он?
— Наконец-то дошло. — Распутин расчесал двумя пальцами, как скребком, бороду, потом перекрестился и медленными сильными движениями пальцев растёр записки, которые достал из-под подушки, — только пыль с бумажным мелким сеевом и осталась от записок. — Вот во что превратится Николай Николаевич! — громко заключил Распутин, показывая секретарю бумажную труху. — Веришь мне?
Поначалу бумажки с кривулинами букв, которые никак не давались Распутину, он звал пратецами, прятал пратецы на ночь под подушку, считая, что они таким способом обретают силу, потом стал звать пратецами все записки, которые когда-либо кому-либо давал.
Симанович, человек хитрый, богатый, всплывший на поверхность после русско-японской войны (обогатился, говорят, в Порт-Артуре), знакомый со многими банкирами и ювелирами, в ответ снова приподнял плечи, жест был неоднозначный: то ли он сомневался в Распутине — ведь сила великого князя была огромна, в армии тот был даже сильнее царя, — то ли отрицал, то ли, наоборот, показал, что ему всё равно. У Распутина зло блеснули глаза.
Впрочем, Симановичу не было всё равно, уцелеет великий князь на своём посту главнокомандующего русской армией, ведущей боевые действия, или не уцелеет. Распутин хорошо знал, что Николай Николаевич очень не любит евреев. Во Львове он, например, отдал распоряжение, чтобы были закрыты все ветряные мельницы, которые принадлежали евреям, а сами хозяева арестованы и сосланы в Сибирь.
Несколько генералов, сочувствовавших евреям, обратились к своему командующему с вопросом: «За что? Не слишком ли крутые меры к этим несчастным?» Николай Николаевич ответил резко: «Нет!» Хотел было своим увесистым кулаком пройтись по черепам генералов, но делать этого не стал — передумал, хотя лицо его было злым, сумеречным, пояснил неохотно:
— Эти евреи с помощью мельничных крыльев передавали немцам данные о передвижении наших войск.
Генералы поблагодарили главнокомандующего за ответ и покинули Ставку. Николай Николаевич записал себе в блокнот фамилии приходивших: при случае он научит каждого из них, как любить Россию, царский престол и своего командующего.
Но после этого визита несколько мельниц всё же были открыты, и русские войска не замедлили отозваться на это собственным поражением: в тяжёлых изматывающих боях немцы потеснили наших. Николай Николаевич был зол, как никогда, выпил стакан водки и грубо поинтересовался у генералов, побывавших у него в Ставке:
— Вы что, парнокопытные, продались жидам?
Генералы молчали. Николай Николаевич прошёлся бешеными глазами по напряжённым лицам генералов:
— И кто виноват в поражении русского оружия? — Генералы продолжали молчать, и тогда Николай Николаевич, усмехнувшись нехорошо, произнёс: — Евреи виноваты! Арестовать тех, кто ещё не арестован!
В грязных товарных вагонах арестованных повезли в Сибирь, запретив им даже взять с собою тёплую одежду и еду. Симанович обратился к царице с просьбой, чтобы их участь была облегчена, но царица не смогла помочь — часть арестованных умерла по дороге в Сибирь, до места ссылки добрались только четверо. Симанович выхлопотал для этих четверых помилование, но когда весть дошла до помилованных, было уже поздно — и они умерли, все четверо.
Распутин дунул на ладонь, и бумажные скрутки спорхнули с неё на пол.
— Всё, сегодня еду к папе, — сказал он, — проведём с тобой утренний приём, и я сразу же отправлюсь в Царское Село. — Он подул на пол, стараясь отогнать бумажные скрутки от ног, нахмурился. — Попроси Дуняшку, пусть уберёт! — В следующую минуту он оттаял, улыбнулся и произнёс обрадованно, будто ребёнок, которого угостили мятным пряником: — А всё-таки я беру верх, Симанович! Моя сила победила силу Николая Николаевича! Можешь, Арон, радоваться!
— А чему, собственно, радоваться-то? — пробурчал тот неожиданно недовольно — хитрый был.
И Распутин, засмеявшись, пообещал:
— Я тебя поколочу!
— За что?
— Сам знаешь за что!
— И всё-таки?
— За то, что не веришь мне! Вот увидишь — через месяц бородатого не будет! Максимум через два месяца... Моя правда победила... Уже победила!
— Ваша правда должна победить правду государя, Григорий Ефимович! Ведь Николай Николаевич — его ставленник! — Симанович специально дожимал Распутина, доводил до состояния, когда у того не будет дороги назад: с Николаем Николаевичем надо было рассчитаться за то, что он сделал, и единственная сила, которая могла с ним справиться, был Распутин. Все остальные были слабы.
— Да, моя правда должна победить, — согласился с Симановичем Распутин. В голосе его послышались горделивые нотки. — И она победит! Вот увидишь!
— Ну тогда известные еврейские банкиры переведут на счета ваших дочерей, Григорий Ефимович, по пятьдесят тысяч рублей. Обещаю это, если всё так и будет.
— Всё так и будет, — сказал Распутин, — пусть переводят деньги.
Через два часа, после утреннего приёма Симанович старательно накручивал ручку телефонного аппарата, дул в трубку и громовым голосом кричал: «Барышня! Але, барышня!» Минут двадцать ему понадобилось, чтобы соединиться с Царским Селом. Наконец он соединился, вытер ладонью лоб и протянул трубку Распутину:
— На проводе — Царское Село!
Распутин взял трубку в руку, приосанился. Назвался:
— Это Григорий Ефимов Новых. Мне бы с государем, милый, соединиться. — Расчесал пальцами бороду. Лицо его от напряжения покраснело. — Что? Занят? А с кем, милый, занят? Да ты не вертись, не вертись, как налим в супе, а скажи, с кем занят, — допрашивал Распутин дежурного адъютанта. — С министрами? Доложи немедленно папе, что у меня для него есть божественное послание.
Минуты четыре Распутин молчал, вслушиваясь в немоту телефонной трубки, ожидая, когда его соединят с царём. Из кармана штанов он достал подсолнуховые семечки, аккуратно лущил их своими мелкими почерневшими зубами, шелуху сплёвывал на пол: так он обычно поступал в минуты, когда был взволнован или всё мирское неожиданно приподнималось в нём, уносилось в облака и он душою сливался с некими неземными силами, на связь с которыми неоднократно намекал своим поклонникам и поклонницам.
Когда он в очередной раз сплюнул шелуху на пол, Симанович, стоявший рядом, ловко выбросил перед собою руку и поймал её. Проговорил назидательно:
— Нехорошо сорить, Григорий Ефимович!
Распутин даже не обратил на него внимания, продолжал стоять с напряжённым лицом, очередную порцию шелухи также послал на пол. И Симанович вновь поймал её.
— Кто это? — вскинулся, выпрямляясь, Распутин.
Симанович услышал, как в трубке задребезжала мембрана — в кабинете царя стоял сильный телефон — и далёкий жестяной голос произнёс очень отчётливо:
— Что случилось, отец Григорий?
— Это я не могу сказать по телефону, папа. Только лично. Могу ли я приехать в Царское Село?
— Приезжай, отец Григорий, — разрешил царь, — мне тоже надо с тобою поговорить.
— Еду, — сказал Распутин. — Я очень скоро буду. — Протянул трубку Симановичу. Поджав губы, укоризненно покачал головой: — Эх, Симанович, Симанович!
— Чего? — встревожился тот.
— Напрасно мне не веришь!
— Да верю, Григорий Ефимович, верю!
— По скольку там твои банкиры собираются положить на счёт моим девкам?
— По пятьдесят тысяч.
— Пятьдесят тысяч — Матрёне, пятьдесят — Варваре...
— Да, как и было уговорено.
— Ну что! Считай, что дело в шляпе, Арон. Могут переводить деньги хоть сейчас. — Распутин азартно потёр руки, потом понюхал ладони, произнёс восхищённо: — Во! Порохом пахнут! Вызывай мотор, Арон!
Симанович по телефону вызвал знакомого владельца авто Радзиевского, и через двадцать минут Распутин уже находился в пути.
А дела на фронте шли совсем отвратительно. Над головой Николая Николаевича сгущались тучи. Анна Вырубова записала в своём дневнике: «...летом 1915 года государь становился всё более и более недовольным действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперёд, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов; как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением, одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец — Варшаву.
Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришёл государь с известием о падении Варшавы, на нём, как говорится, лица не было, он почти потерял своё всегдашнее самообладание.
— Так не может продолжаться, — вскрикнул он, ударив кулаком по столу, — я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят армию, я вижу ошибки — и должен молчать?!
Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома государя, вызывал министров в ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.
После падения Варшавы государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или государыни, или моей стать самому во главе армии. Это было единственным его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побеждён.