— Князь, где ты? — выкрикнул Распутин из прихожей. — Чего телишься?
Слов Распутин не выбирал, говорил то, что возникало у него на уме, а возникнув, тут же перепрыгивало на язык, более того — Распутин предпочитал разговаривать с родовитыми людьми так, как разговаривают с дворниками, извозчиками и попрошайками. Поэтому Андронникову надлежало терпеть.
— Ты это, милый человек, — Распутин взял Хвостова за пуговицу плаща, — ты про Илиодорку не забудь. Ты обещал...
— Илиодор никогда больше не возникнет на вашем горизонте, Григорий Ефимович. — В голосе Хвостова зазвучали торжественные нотки. — С ним — всё, покончено! Считайте, что Илиодора больше нет!
— Так-то оно так, но недавно он всё-таки возник у меня на горизонте — целую цидулю прислал. Из-за бугра.
— Больше не пришлёт, — успокоил Распутина Хвостов, — а если пришлёт, то мы его — живо... — Он приложил кулак к кулаку, сделал одним кулаком движение в одну сторону, другим в другую, так обычно скручивают голову курице. — Был Илиодор — и не станет его!
— Ну тогда ладно. — Распутин в третий раз выразительно похлопал ладонью по рту, ему хотелось спать. — А то будет очень неприятно, если он снова всплывёт.
Гости ушли. Распутин скинул мягкие, на гибкой спилковой подошве, туфли, сбросил носки, босиком прошлёпал в спальню. Дуняшка метнулась следом:
— Я вам нужна, Григорий Ефимович?
— Ты мне всегда нужна. Но только не сейчас.
— Я хочу на улицу выбежать.
— Выбежи, выбежи, — сонным слабеющим голосом разрешил Распутин, пожевал губами, отплюнулся от волоса, залезшего ему в рот. Борода его косо задралась вверх.
— А кто это был?
— Как кто? Дед Пихто! Министр внутренних дел всея Руси и его товарищ — заместитель бишь...
— А шустрый, с портфелем?
— Андронников? Это князь... А в общем — пустое место. Обыкновенный доносчик. Что, понравился? — Распутин придавил головой подушку и громко всхрапнул. Но тем не менее он нашёл силы спросить сквозь сон: — Хошь, замуж выдам?
— Да вы что, Григорий Ефимович! Замуж? Никогда!
Вечером Распутин на моторе поехал к Ольге Николаевне Батищевой. У дверей её квартиры немного потоптался, оглянулся, словно боялся, что его засекут здесь, дёрнул колечко звонка. Из раскрывшихся дверей квартиры на него дохнуло приятным сухим теплом. Ольга Николаевна появилась в проёме двери, проговорила неверяще:
— Вы?
— Я, голубушка. — Распутин с неожиданным смущением, которое, впрочем, было воровским, склонил голову набок. — Дозволь войти.
— Пожалуйста, — Батищева посторонилась, пропуская Распутина в квартиру.
— Скажи, милая, я ничем в прошлый раз тебя не обидел?
— Абсолютно ничем.
— Не то ведь как бывает — бросишь нечаянное словцо, а оно, глядь, и ранит больно... А я не хотел обидеть тебя, голубушка Ольга Николаевна. Если что-то и было, то — случайно!
— А вы ничем меня и не обидели, Григорий Ефимович.
— Слишком уж рано покинула ты меня в прошлый раз. — Распутин почувствовал, что изнутри к горлу подползает сладкое тепло — больно уж желанна оказалась для него эта красивая женщина, он сделал шаг к ней, Ольга Николаевна отступила от него на шаг, и Распутин с огорчением проговорил: — Да ты боишься меня!
— Иногда — да, — призналась Ольга Николаевна.
Монашенкой себя Ольга Николаевна не считала, хотя мужу своему была верна, но жизнь есть жизнь, в жизни ведь всякое бывает.
И всё равно существовали некие рамки, пределы, через которые она никогда не переступала и не сможет переступить.
— Напрасно, — с огорчением произнёс Распутин, подумал, что всех бы дам своих, которые обнимают его ноги, прижимаются к сапогам и шепчут ласковые слова, он променял бы на одну Ольгу Николаевну — она стоит их всех. — Напрасно ты боишься меня. Может быть, чаем напоишь, голубушка?
— Извините, Григорий Ефимович, я должна сейчас уйти, а чаем вас напоит прислуга.
Распутин сощурился:
— Прогоняешь, значит?
— Полноте, Григорий Ефимович. Просто мне надо отлучиться к матери на Васильевский остров.
— Васин остров — это недалеко. — Распутин называл Васильевский остров по-своему, по-простонародному — иногда он специально подчёркивал своё «народное» происхождение, и взгляд его делался совсем светлым, почти прозрачным от гордости: вот, мол, куда может сигануть обычный мужик из сибирской глубинки. — Хочешь, я подвезу тебя на моторе?
— Нет, нет, — Ольга Николаевна отступила от Распутина ещё на шаг, — не надо.
«Старцу» огнём обожгло лицо, он задышал тяжело, жалобно:
— Как же так, голубушка, я к тебе приехал в гости, а ты...
— Глаша! — выкрикнула Ольга Николаевна в глубину квартиры.
В ответ на выкрик раздались стремительные шаги, и в прихожей появилась полная женщина с маленькой горделивой головой и чёрными, хорошо заметными на лице усиками; потеребив усики пальцами, она певуче поздоровалась с Распутиным.
— Это Григорий Ефимович Распутин, человек в Петрограде известный, — сказала Ольга Николаевна, взяла Глашу за руку. — Напои, пожалуйста, гостя самым лучшим чаем, подай на стол, что у нас есть... Угости рыбой. Григорий Ефимович очень любит рыбу. Принеси бутылку мадеры. Григорий Ефимович обожает это вино. В общем, развлеки гостя.
— Слушаюсь! — толстушка сделала аккуратный, насколько позволяла комплекция, книксен.
Распутину стало обидно — шевельнулось в нём что-то раздавленное, слёзное, обдало глотку тёплой горечью, он невольно почувствовал себя обманутым и расстроился, будто ребёнок, красноречиво помотал рукой в воздухе:
— Зачем же со мной так, голубушка... — Он хотел сказать что-то ещё, но адов не подобран — слова, так легко и ладно соскальзывающие у него с языка, неожиданно исчезли, растаяли в организме, на языке было пусто. Распутин от обиды чуть не застонал, махнул рукой слепо: — Ах, голубушка, голубушка...
— Извините, Григорий Ефимович, но так всё сложилось. Дела!
— Дела, дела... Помрём, а всех дел не переделаем, их всё равно будет больше, чем нас.
— Ещё раз извините!
Сгорбившись, как-то разом осунувшись, постарев, Распутин повернулся к двери, двинулся к ней; взявшись за ручку, остановился, пробормотал обиженно:
— Не надо бы так со мною, Ольга Николаевна! Я ведь живой человек, и я ещё очень многое могу на этом свете. — Он хотел было объяснить этой женщине, что именно может, но на языке не было ни единого слова, он был чист, гол, и вот что плохо: отказывался язык работать — Ольга Николаевна словно бы заворожила его, загипнотизировала, как гадюка гипнотизирует птицу. Распутин, противясь этому гипнозу, лишь ошалело крутил головой да что-то немо мычал про себя.
Он не понимал, что с ним происходит. А происходила вещь простая: Распутин не привык, чтобы ему отказывали, привык к повиновению, он почти не слышал слова «нет», а здесь ему сказали: «Нет», он столкнулся с отказом и растерялся, сник, внутри у него царили смятение, немота, какая-то ребячья жалость к самому себе, ещё что-то незнакомое, противное. Он сам не нравился себе и прекрасно понимал, что такой он вряд ли нравится и Ольге Николаевне.
В следующий миг Распутин ощутил, что к нему вернулась речь, он тяжело вздохнул и сказал Ольге Николаевне:
— И всё-таки, голубушка, позволь мне наведаться к тебе ещё раз.
— Ради Бога, — холодно разрешила Ольга Николаевна.
Прасковья Фёдоровна всегда приезжала из Сибири с «предварительным уведомлением» — себя преподносила как некое послание, хотя, что такое «предварительное уведомление» в почтовых делах той поры, никто не знает, письма и посылки шли безо всякого «предварительного уведомления»; впрочем, по желанию можно было иметь и уведомление: почта уведомляла отправителя, дошло его письмо до адресата или нет. Нужно было только заплатить за это деньги...
На этот раз Прасковья Фёдоровна прикатила безо всякого «предварительного» — ранним утром в доме на Гороховой, на третьем этаже, в квартире номер двадцать раздался резкий хриплый звонок в дверь.
Дуняшка, чертыхаясь, хлопая по рту ладошкой, поднялась с топчана, на котором спала, и выкатилась в прихожую.
— И кого это чёрт принёс в такую рань? Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! — Остановилась перед дверью, выкрикнула что было силы, не боясь разбудить Распутина, спавшего в глубине квартиры, — тот на крики обычно не обращал никакого внимания, спал всегда как мёртвый, а в этот час — особенно: — Нету Григория Ефимовича дома! Не-ту!
В дверь снова раздался требовательный хриплый звонок.
— Ну! — разъярилась Дуняшка, с грохотом выбила тяжёлую щеколду из паза, замерла на секунду и заулыбалась радостно, от уха до уха: — Тётя Параша!
— Я, голубка, — Прасковья Фёдоровна Распутина выставила перед собой рушу с ивовым лукошком, полным крупных синеватых яиц. — Во! — сказала она торжествующе. — Утиные! Из самой Сибири привезла!
— Да у нас своих полно, тётя Параша! И в магазинах, и на рынке.
— У вас, говорят, яйца с гнилью, с червяками. Такой слух прошёл в Тобольской губернии. Поэтому я привезла свежие, без всяких червяков. Яйца-то Ефимыч потребляет регулярно?
— У нас яйца по-другому зовут, тётя Параша, — Дуняшка потупилась, — неприличное, говорят, это слово — «яйцо».
— Неприличное? Как это? — Прасковья Фёдоровна сдула пот с верхней губы. — Может быть, и неприлично, хотя всё, что создано природой, — прилично.
— Вот и Григорий Ефимович так говорит.
Прасковья Фёдоровна с ехидцей сощурила глаза, поинтересовалась:
— И как же у вас зовут яйца?
— Куриные фрукты.
Гостья громко, раскачиваясь всем телом, захохотала. Приподняла корзину.
— А это, значит, будут фрукты утиные?
— Похоже, так.
— Вона! — восхищённо произнесла Прасковья Фёдоровна, стёрла с глаз мелкие слёзки. — А где мой любезный-разлюбезный?
— Спит ещё. Рано.
— Рано? Посмотрели бы на него деревенские мужики — разом бы ноги со всей амуницией выдрали. Рано! — Она ткнула корзину Дуняшке: — Держи! — Лицо Прасковьи Фёдоровны расплылось в презрительной улыбке. — Фрукты!