Ты смотри в деревне об этом не скажи — разом опозоришься!
Дуняшка, подхватив корзину, унеслась с ней на кухню, а Прасковья Фёдоровна опустилась в прихожей на диванчик, обитый вытертой немаркой тканью, подпёрла рукой подбородок.
— Ты чего, тётя Параша? — воззрилась на неё выглянувшая из кухни Дуняшка. — Ну будто чужая!
— Да я небось и стала моему Ефимычу чужой. При живом муже — невесть что. То ли жена, то ли приживалка, то ли переселенка. Он тут, я там, концы с концами не сходятся.
— Ох-ох-ох, тётя Параша! — Дуняшка подпёрла бока кулаками. — Да он о тебе каждый день по нескольку раз вспоминает.
— Каждый, ага — Прасковья Фёдоровна отёрла глаза рукой. — Держи карман шире! При всём том, что в Петрограде столько баб. Так я тебе и поверила.
— Хочешь, побожусь?
— Не надо. — Голос у Прасковьи Фёдоровны помягчел: всё-таки приятно, что муж вспоминает о ней... Хотя она и не верила в это. Но Дуняшка — родственница, а родственники не должны врать.
— Пойдём на кухню, не сиди тут, тётя Параша. Я тебя кофеем угощу.
— Кхе! — крякнула тётя Параша. — Совсем барами заделались на этом кофее! Я тут Ефимычу рыбки обской ещё немного привезла, сырка вяленого.
— Это он любит. На рыбу Григорий Ефимович молится, а на нашу, чалдонскую — тем более. От рыбы он не откажется.
— Попробовал бы отказаться! — Прасковья Фёдоровна была настроена агрессивно. Дуняшка в очередной раз округлила глаза: с чего это тётка Параша стала такой? Ведь всегда она была женщиной добродушной, ленивой, охочей до ласкового слова и слов этих при случае не жалеющей, независтливой, никогда не поднимавшей головы, не повышавшей голоса — и вдруг в ней появилась некая злобная настырность, нечто такое, чему Дуняшка даже не могла подобрать слова. — Живо бы половины бороды лишился!
— Тётя Параша!.. — воскликнула Дуняшка и замолчала: говорить что-либо Прасковье Фёдоровне было бесполезно, и Дуняшка сникла огорчённо.
— Ну, я тётя Параша! С самого утра, ещё с поезда тётя Параша! А ты, Дуняша, смотрю, здорово разожралась на городских харчах, задница такая, что ни в один трамвай, наверное, уже не влезает! А?
Дуняшка вспыхнула, отвернулась от Прасковьи Фёдоровны с гневно загоревшимися, бурыми щеками.
— Тётя Параша!
— Что ты заладила: тётя Параша да тётя Параша! Ладно, веди в свою кухню, пои кофеем!
Минут через пятнадцать на кухню заглянул мятый, непроспавшийся, с мутными красными глазами Распутин. Завязки кальсон волочились за ним по полу, попадали под подошвы галош. Распутин зевнул, с громким хрустом поскрёб пальцами затылок, спросил лениво:
— Ты?
— Я!
Распутин прошёл к столу, взял с тарелки сушку, с треском раздавил её, обломок кинул себе в рот, пососал.
— А чего приехала?
Прасковья Фёдоровна вскинулась на табуретке, сощурила жестоко глаза, словно бы собиралась стрелять в мужа своего из ружья.
— Чего приехала, чего приехала... Надо — и приехала. Деньги кончились!
— A-а, — равнодушно протянул Распутин, подумал о том, что хорошо, в доме у него никакая актрисуля не ночует, сегодняшнюю ночь он спал один, выплюнул огрызок баранки в помойное ведро. Пожаловался: — Зубы чегой-то болят.
— Пить надо меньше! — рубанула наотмашь Прасковья Фёдоровна.
— Денег я тебе дам, — сказал Распутин. — Долго намерена пробыть в Петрограде?
— Сколько надо, столько и пробуду.
— Ну, чисто собака, — покачал головой Распутин без всякого удивления, развернулся, направляясь к двери. — Сон прервала... Пойду досыпать.
Днём он застукал Прасковью Фёдоровну за странным занятием: супруга его тщательно обследовала обои на стенах, отколупывала края, пальцами простукивала переборки, сопела.
— Ты чего? — заинтересованно остановился около жены Распутин.
— Деньги ищу! Пытаюсь определить, куда ты их прячешь?
— Как куда? В карман. В крайнем случае — в банк.
— В банку, в банку, — дразнясь, просипела Прасковья Фёдоровна, — в склянку с железной крышкой! А по мне, ты должен был спрятать их под обои. Расстелить по стене по одной штуке и прикрыть сверху бумагой. Умные люди поступают так.
Распутин фыркнул и пошёл к себе в комнату — полежать. Чувствовал, мозжила, перемещаясь с места на место, боль, подпорченное вином сердце осекалось, дыхание пропадало. На ходу он проговорил равнодушно:
— Ну, ищи, ищи!
Прасковья Фёдоровна переместилась на пол, стала простукивать паркетины, плинтусы, порожки, набитые под двери, чтобы не дуло, извозила себе все коленки, юбку превратила в старую грязную тряпку, но ничего не нашла.
Распутин первый раз видел жену такой: никогда Прасковья Фёдоровна не была злобной, нахрапистой, ущербной, не трясла щеками и не сорила на полу седеющим, лёгким как пух волосом.
— Чего это с тобой произошло? — спросил он, поспав немного и снова выглянув в прихожую. — Какая муха тебя укусила?
— Какая, какая... — пробурчала та сипло — едва приехала в Петроград, как голос у неё сел, стал дырявым, — Сейчас как звездану ножкой от табуретки!
— Ты чего? — опешил Распутин. — С цепи сорвалась? За что?
— За всё! — обрезала Прасковья Фёдоровна. — За то, что жизнь мою испоганил. Ко мне купец первой гильдии Тарабукин из Тюмени сватался, а я ему отказала...
— Во баба! — не удержался Распутин, вытянул перед собой руку, крепко сжатую в кулак, прикидывая, опечатать жену этим кулаком или подождать, вздохнул расстроенно и разжал кулак. — Дура! И где сейчас твой этот... Бурутабукин?
— Не знаю. — Губы у Прасковьи Фёдоровны плаксиво скривились.
— И никто не знает. А я всей России известен! — Распутин крякнул и с досадой скривил влажные яркие губы. — Это из-за Табурубукина ты мне с брачком досталась? Он сшельмовал?
— С каким брачком?
— Да проткнутая! С дефектом. А? Ну, купец, ну, купец! — Распутин вытащил руку из кармана и снова сжал её в кулак. — Найду ведь я тебя, Корубукукин, козлом у меня скакать будешь! Зажарю на сковородке, как налима. В навоз превращу! На корм лягушкам отдам!
— Э! — придя в себя, отмахнулась от мужа Прасковья Фёдоровна, поползла по полу дальше, постукивая по нему костяшками пальцев, ногтями, кулаком, наклоняя низко голову, прислушиваясь — а вдруг под полом что-то звякнет, паркетина стукнет о крышку металлического ларца, набитого золотыми монетами, или из-под половицы выкатится сверкучий камешек бриллиант?
Но нет, ничего пока не звякало, не выскакивало.
К вечеру Прасковья Фёдоровна совсем обнаглела: стала расспрашивать Распутина, куда это он собирается, зачем намасливает голову и костяным гребешком вспушивает, расчёсывает бороду? Распутин чуть не задохнулся от злого, наполнившего грудь холода.
— А твоё какое дело? — рявкнул он на жену.
— Как какое? Я ведь — мужняя жена! Венчанная, между прочим.
— Ты — лярва, ты — хапуга, ты — кусочница! — начал яростно выкрикивать Распутин ей в лицо. — Ты даже не представляешь, кто ты есть!
— Я не представляю?
— Ты! — Распутин повертел перед собою кулаком и прицелился Прасковье Фёдоровне в глаз.
Та поспешно отступила от мужа — хоть и была она грузнее и мясистее мужа, и мышцы имела накачанные, а тот был сильнее её и жилистее. Оскорбительные слова Распутина её никак не задели, а вот кулак подействовал устрашающе. Прасковья Фёдоровна отступила от мужа ещё на шаг.
Распутин уловил момент, схватил супругу за плечи, развернул её на сто восемьдесят градусов, лицом к двери, и что было силы двинул коленом под зад.
— Поезжай, откуда приехала! Возвращайся домой!
Прасковья Фёдоровна закудахтала, затрепыхала руками, будто крыльями, понеслась к выходу, на лету увёртываясь от твёрдых предметов, стремящихся угодить ей в живот, под самый дых, — от стола, двух стульев с тяжёлыми прямоугольными спинками, от тумбочки, на которой стояла бронзовая ваза, подаренная одной из поклонниц, и галошницы.
Перед самой дверью распласталась на грязном резиновом коврике, взбила столб пыли. Молча поднялась, тупо глянула на Распутина, на лице её появилось выражение покорности и некоего удивления — она словно бы была изумлена собственным бунтом, выступлением против жилистого выносливого мужа. Распутин отряхнул ладони и пробормотал удовлетворённо:
— Давно бы так. — Прикрикнул: — Собирайся! Завтра же покатишь обратно в Покровское!
Прасковья Фёдоровна быстро, по-птичьи покорно закивала. Бунт кончился.
— Зачем хоть приезжала? — Распутин отряхнул пыль с роскошного плисового колена, которым двинул супругу под зад. — Неужто за деньгами?
— За деньгами. За ими.
— Дура! Телеграмму отбить не могла?
— Не могла! Тебя увидать захотелось.
Распутин поморщился.
— Пустое всё это! — Засунул руку в карман, вытащил оттуда пачку денег — слипшиеся друг с другом сотенные, сложенные вдвое, кинул жене: — На!
Та на лету, ловко, будто циркач, поймала деньги, слюнявя пальцы, пересчитала купюры.
Всего денег было тысяча шестьсот рублей. Прасковья Фёдоровна в пояс поклонилась мужу:
— Спасибо те, родимый!
Назавтра она отбыла в Покровское.
Время шло быстро. Это один день, бывает, тянется нескончаемо долго, ни конца, ни края ему не видно, а когда дни складываются в месяцы, то получается — бежит время с ошеломляющей скоростью, не углядеть его и не угнаться за ним.
То, что где-то «за бугром» жил, дышал, существовал, перебивался с хлеба на воду Илиодор, раздражало Распутина. Раздражало и тревожило.
Он в деталях вспоминал, как на него напала с ржавым немецким тесаком Феония Гусева, до Гусевой ещё были случаи, которым Распутин не придал значения, но они исходили из того же гнезда — илиодоровского, из тех же знойных царицынских мест, облюбованных когда-то иеромонахом.
Однажды Распутин задержался в «Вилле Роде» до утра — в ресторане было шумно, вкусно, громыхала музыка, пели цыгане, войной ещё не пахло, со стороны казалось — Россия довольна своей жизнью, она сыта и весела, ничто не предвещает туч на небе. Возвращался Распутин из «Виллы», когда было уже светло, как днём, — довольный собою, сытый, с мечтательной улыбкой, которую он иногда прикрывал рукой, — у Распутина, человека, в общем-то не знающего, что такое стыд, наступали моменты, когда он делался стеснительным, он начинал стесняться своей тёмной кожи, по-цыгански чёрной бороды, большого пористого носа, подточенных болезнью зубов, — с удовольствием разглядывал серые пустынные улицы Питера, сплёвывал в открытое окно машины и показывал пальцем на слабую розовину, возникшую в небе на востоке: