А Распутин, вскидывая над головой руки, самозабвенно, не видя ничего вокруг, плясал, гикал, присаживаясь в пляске, вскакивал, топал одной ногой, подлаживаясь под гитарное бреньканье, и кричал вслед за цыганом Ионой:
— Чавелла!
Ольга Николаевна уже находилась у вешалки и снимала с крюка свою шубу, когда к ней подскочил филёр Секридов, вопросительно сощурил свои крохотные глаза — их и без того едва было видно, а сейчас, когда он стиснул их в два маленьких неприметных сжима, стало не видно совсем, словно бы это был человек без глаз, спросил без выражения в голосе:
— Это что же, вы решили нас покинуть?
— Пора.
— Хозяин здорово обидится. — Щёлки глаз у Секридова дрогнули, перемещаясь на плотный цыганский круг, где ужом вертелся раскрасневшийся, с растрёпанной бородой Распутин.
— Не должен. Побыла — и хватит! Передайте ему наилучшие мои пожелания.
— Может, задержитесь ещё немного? Не то ведь Распутин меня снова погонит за вами.
— Дома меня не будет, я направляюсь к матери, а её адреса он не знает.
— А если я вас задержу?
— Как? Силой? — удивилась Ольга Николаевна и, когда Секридов сделал к ней два решительных шага, коротко и неприметно выкинула перед собой одну руку, потом другую, и Секридов охнул, согнулся, зашипел от боли, стараясь захватить побелевшими губами немного воздуха.
— Разве так можно, дамочка? — обескураженно прошептал он.
— Не надо меня задерживать, и всё будет в порядке.
— Я вас понял, — Секридов наконец справился с болью, наладил в себе дыхание, покладисто раскупорил щёлки глаз: всё, он уже вошёл в положение Ольги Николаевны, да и испачкаться грязью в распутинской квартире ничего не стоит, людская молва потом будет преследовать долго. — Сейчас я вам открою дверь.
— Вот и хорошо, — произнесла Ольга Николаевна.
Старший филёр тихо выпустил её из дома, а через десять минут Распутин, устав от пляски, тяжело дыша, плюхнулся на лавку в прихожей, откинулся назад и пробежал глазами по собравшимся. Пальцем поманил к себе Секридова.
— Слушай, филёр, а где женщина, которую ты привёз с собой?
— Отбыла, Григорий Ефимович, — филёр смиренно опустил голову на грудь.
— Пошто не задержал?
— Нельзя было, Григорий Ефимович. Очень уж сурьёзная дамочка. Держать её силой — конфуз мог бы получиться на всю российскую столицу. А это, как я полагаю, нам ни к чему. Да и мать у неё не в порядке. Хворает. К матери поехала.
— Ох, кочевряжится, ох, кочевряжится, — недовольно покрутил головой Распутин.
— Женщина! — многозначительно произнёс Секридов. — У красивых женщин всегда так было заведено. Это от рождения.
— Жаль, я не предупредил тебя, филёр, что бабу эту нельзя отпускать.
— Я бы её, конечно, попытался задержать, Григорий Ефимович, будь ваш приказ, но вряд ли бы она осталась. Да и на цыган вы запали. А это обидно — всё внимание только цыганам.
— Как хочу, так и веселюсь, филёр.
— Оно верно, только женщинам обидно, когда им мало уделяют внимания.
— Ладно, пока она не расстелется передо мной, как на бумаге, я для спасения её мужа пальцем о палец не ударю. Пусть погибает мужик.
Гости прибывали — в основном женщины.
— Чавелла! — орал на всю квартиру Распутин. Это было единственное цыганское слово, которое он знал. Распутин выкрикнул его в тот вечер не менее двухсот раз. Впрочем, кто считал? — Чавелла!
— Весело живут, — сказал Секридов своему напарнику, молчаливому Терентьеву.
— Я бы так не хотел. Рано ли, поздно ли, охраняй мы этого мужика, не охраняй — ему всё равно снесут голову.
— Я тоже так считаю. Главное — чтобы это произошло не в наше дежурство.
Часам к восьми вечера цыгане устали, попросились немного отдохнуть — именинник милостиво разрешил, выделил им для отдыха свой кабинет, выкрикнул:
— Дуняшка, кинь на пол несколько одеял — пусть поспят табором.
В квартире остались только женщины, человек двенадцать, в основном великосветские дамы в бриллиантах, в декольтированных платьях, громкоголосые, требующие у Распутина, чтобы он предсказал им судьбу.
— Вот проснутся цыгане — и предскажут, — пообещал Распутин.
— Тогда открой нам тайну, святой отец, — продолжали приставать к Распутину женщины, — победит Россия германцев или нет?
— Не победит, германец сильнее нас, — отвечал Распутин.
— Очень печально, — смеялись дамы, весело блестя свежими лицами, — хочется, чтобы победили мы.
— Мне тоже всех вас хочется, всех сразу, да не получается, — бурчал недовольно Распутин.
Дамы делали вид, что не понимают, о чём он говорит, по-девчоночьи хихикали.
— А я всех сразу не могу, только по очереди, — продолжал бурчать Распутин. Рывком распахнул дверь своей спальни, — По одной заходи! — скомандовал он, пошатнулся пьяно. — Первая ты, с толстыми ляжками, — он ткнул пальцем в баронессу, представительницу известной фамилии, чей муж служил в министерстве по части финансов и давно не получал повышения, отчего жена ощущала себя ущемлённой куда больше, чем муж.
— Я? — Баронесса побледнела.
— Да. Ты! — Распутин, держась за ручку двери, качнулся, пополз в сторону. — Ты!
Баронесса сделала неловкий шаг вперёд. Распутин изогнулся, ухватил её под локоть и втянул в спальню. С грохотом закрыл дверь. Потом чуть приоткрыл и прокричал в щель дамам: — Сегодня я всех вас очищу от грехов!
Происходило то, что впоследствии Роберт Масси назвал «особым актом». «Заниматься сексом с этим немытым крестьянином, у которого была неряшливая борода и грязные руки, было чем-то абсолютно новым, ранее неведомым и необычайно волнующим. Петербургские дамы собирались в его квартире и ждали очереди приглашения в его постель».
Следом за Распутиным в спальню сунулась было томная блондинка с жемчужной заколкой в пышных волосах — она не видела, что в спальню уже вошла баронесса, — но вовремя остановила себя: она уже слышала ранее, что Распутин считает свою спальню, свою постель «святая святых» и туда никто, даже Дуняшка и дочка Распутина Матрёна, которую гульба отца нисколько не задевала, почти не имеет хода. Только по приглашению «старца». А если кто-то появляется без приглашения, то Распутин начинает лютовать. Впрочем, Дуняшка бывала там часто, Дуняшке можно было — ведь кто-то должен же был убирать спальню, смывать мокрой тряпкой с пола плевки, окурки, бумажки, ломаные куски грифельного карандаша, поскольку Распутин везде, даже в постели, сочинял записки разным чиновникам, требуя от «милаих дарагих» устроить кого-нибудь к себе на работу либо дать денег.
— Куда? — крикнул блондинке Секридов, — Ефимыч может ногой в зад засадить! Аккуратнее, дамочка! — Понизил голос: — Раз он сказал, что всех обслужит — значит, всех и обслужит.
— Хам! — без особого воодушевления бросила блондинка филёру.
К ней подступила чернявая, с жаркими фиолетовыми глазами малоросска в бархатном платье, проговорила небрежно:
— А вам, милая, к святому отцу надо в очередь встать.
— Кому? Мне? — блондинка опешила.
— Нет, Наполеону Бонапарту! — лихо обрезала её смуглая малоросска.
— Я не во имя греха прибыла к Григорию Ефимовичу, — сказала блондинка, — а во имя спасения души.
— Все мы тут во имя спасения души, всех святой отец оприходует, — грубо проговорила малоросска и, усмехнувшись, потянулась долгоногим ладным телом, суставы у неё сладко захрустели, — так славно оприходует, что мало не покажется. А кому покажется — добавит.
— Фу! — оскорбилась блондинка и отошла в сторону. Вспомнила о том, что как-то прочитала в газете признание жены Распутина Прасковьи Фёдоровны Дубровиной, которая сказала о муже довольно равнодушно: «Сил у него на всех хватит».
Баронесса выкатилась из спальни минут через двадцать, не стесняясь, поправила пуговицы на лифе, рукою тронула волосы и произнесла буднично, словно в бане:
— Следующий! — Поправилась: — Следующая!
Баронесса была довольна: и удовольствие получила — хотя ей приходилось зажимать ноздри пальцами, когда до неё дотягивался запах немытых ног и потных гениталий, — и мужа вперёд продвинула. Теперь ей оставалось одно — ждать.
Следующей в спальню пошла малоросска, на ходу скосила глаза на собравшихся женщин, простецки подмигнула блондинке с жемчужной заколкой, молвила тихо и чётко:
— Счас я ему покажу!
Старший филёр Секридов не выдержал, восхитился:
— Вот бой-баба! Люблю таких!
— Как бы Ефимычу плохо не стало, — обеспокоенно проговорил Терентьев.
— Это мы ещё посмотрим, кому плохо станет. — Голос Секридова сделался насмешливым. — А ты, милый, всё засекай да запоминай, ведь нам по этому дню придётся развёрнутый отчёт писать. Понял?
Он не знал, кто такой Терентьев, думал — обычный новичок, прошедший проверку в департаменте «на вшивость», и никак не связывал его с фамилией грозного товарища министра внутренних дел.
— А вдруг у него сердце прихватит?
— В том никакой нашей вины не будет. Позовёт на помощь — придём. А так... — Секридов красноречиво развёл руки в стороны.
Снизу тем временем пришёл младший филёр — напарник Секридова, вислогубый парень с неприметной внешностью.
— Ты чего? — воззрился на него Секридов.
— Холодно в подъезде. Совсем дуба даю в дворницкой.
— Ладно, садись. — Секридов подвинулся на лавке.
— Ну и бардак тут у вас, — оглядевшись, молвил младший филёр.
— Это не наше дело.
— А пошто Распутина охраняют, будто царскую особу?
— Это тоже не наше дело. Говорят, сам приказал, — Секридов поднял глаза на потолок. — Сам!
— Господин полковник Комиссаров?
— Бери выше.
— Его превосходительство дядя Степан? — Так младший филёр, человек неопытный, звал Белецкого, и не только он звал, а и многие филёры персональной охраны.
— Ещё выше!
— Его высокопревосходительство господин министр